Неточные совпадения
— Чего ты хочешь позавтракать: чайку прежде или кофейку? Я
велела сделать
и битое мясо со сметаной на сковороде — чего хочешь?
— Сядьте, сядьте все! —
повелевал Антон Иваныч, — извольте сесть, Александр Федорыч!
и ты, Евсей, сядь. Сядь же, сядь! —
И сам боком, на секунду, едва присел на стул. — Ну, теперь с богом!
У вас встают
и ложатся по солнцу, едят, пьют, когда
велит природа; холодно, так наденут себе шапку с наушниками, да
и знать ничего не хотят; светло — так день, темно — так ночь.
Он крал время у сна, у службы
и писал
и стихи,
и повести,
и исторические очерки,
и биографии.
— За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком
и в голове
и в сердце — всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть — признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой
повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять
и разделить ее чувства, когда права природы…
Марья Михайловна, маменька Надежды Александровны, была одна из тех добрых
и нехитрых матерей, которые находят прекрасным все, что ни делают детки. Марья Михайловна
велит, например, заложить коляску.
В походке, взгляде, во всем обращении Александра было что-то торжественное, таинственное. Он
вел себя с другими, как богатый капиталист на бирже с мелкими купцами, скромно
и с достоинством, думая про себя: «Жалкие! кто из вас обладает таким сокровищем, как я? кто так умеет чувствовать? чья могучая душа…» —
и проч.
«Наедине с собою только, — писал он в какой-то
повести, — человек видит себя как в зеркале; тогда только научается он верить в человеческое величие
и достоинство.
А дядя был все тот же: он ни о чем не расспрашивал племянника, не замечал или не хотел заметить его проделок. Видя, что положение Александра не изменяется, что он
ведет прежний образ жизни, не просит у него денег, он стал с ним ласков по-прежнему
и слегка упрекал, что редко бывает у него.
В изящной прозе он был менее счастлив. Он написал комедию, две
повести, какой-то очерк
и путешествие куда-то. Деятельность его была изумительна, бумага так
и горела под пером. Комедию
и одну
повесть сначала показал дяде
и просил сказать, годится ли? Дядя прочитал на выдержку несколько страниц
и отослал назад, написав сверху: «Годится для… перегородки!»
Александр взбесился
и отослал в журнал, но ему возвратили
и то
и другое. В двух местах на полях комедии отмечено было карандашом: «Недурно» —
и только. В
повести часто встречались следующие отметки: «Слабо, неверно, незрело, вяло, неразвито»
и проч., а в конце сказано было: «Вообще заметно незнание сердца, излишняя пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает… к напечатанию неудобно! Впрочем, автор, кажется, не без дарования, надо трудиться!..»
Он, в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете
и на Шиллера. Героем, возможным в драме или в
повести, он воображал не иначе как какого-нибудь корсара или великого поэта, артиста
и заставлял их действовать
и чувствовать по-своему.
В одной
повести местом действия избрал он Америку; обстановка была роскошная; американская природа, горы,
и среди всего этого изгнанник, похитивший свою возлюбленную.
Целый мир забыл их; они любовались собой да природой,
и когда пришла
весть о прощении
и возможность возвратиться на родину, они отказались.
Как казалась ему хороша эта
повесть! с каким восторгом читал он ее в зимние вечера Наденьке! как жадно она внимала ему! —
и не принять этой
повести!
Об этой неудаче он ни полслова Наденьке; проглотил обиду молча —
и концы в воду. «Что же
повесть, — спрашивала она, — напечатали?» — «Нет! — говорил он, — нельзя; там много такого, что у нас покажется дико
и странно…»
Адуев не совсем покойно вошел в залу. Что за граф? Как с ним
вести себя? каков он в обращении? горд? небрежен? Вошел. Граф первый встал
и вежливо поклонился. Александр отвечал принужденным
и неловким поклоном. Хозяйка представила их друг другу. Граф почему-то не нравился ему; а он был прекрасный мужчина: высокий, стройный блондин, с большими выразительными глазами, с приятной улыбкой. В манерах простота, изящество, какая-то мягкость. Он, кажется, расположил бы к себе всякого, но Адуева не расположил.
«А! она хочет вознаградить меня за временную, невольную небрежность, — думал он, — не она, а я виноват: как можно было так непростительно
вести себя? этим только вооружишь против себя; чужой человек, новое знакомство… очень натурально, что она, как хозяйка… А! вон выходит из-за куста с узенькой тропинки, идет к решетке, тут остановится
и будет ждать…»
— Оспоривать с дубиной в руках! — перебил дядя, — мы не в киргизской степи. В образованном мире есть другое орудие. За это надо было взяться вовремя
и иначе,
вести с графом дуэль другого рода, в глазах твоей красавицы.
Ты, как я вижу, ничего не смыслишь в сердечных тайнах, оттого твои любовные дела
и повести так плохи.
Учреди постоянный контроль без всякой тирании… да искусно, незаметно от нее
и веди ее желаемым путем…
«Да, — сказал я, — люди обокрали мою душу…» Тут я заговорил о моей любви, о мучениях, о душевной пустоте… я начал было увлекаться
и думал, что
повесть моих страданий растопит ледяную кору, что еще в глазах его не высохли слезы…
— Хорошо. Стало быть, тебе известно, что она живет, дышит только тобою, что всякая твоя радость
и горе — радость
и горе для нее. Она теперь время считает не месяцами, не неделями, а
вестями о тебе
и от тебя… Скажи-ка, давно ли ты писал к ней?
Иногда угасшая любовь придет на память, он взволнуется —
и за перо:
и напишет трогательную элегию. В другой раз желчь хлынет к сердцу
и поднимет со дна недавно бушевавшую там ненависть
и презрение к людям, — смотришь —
и родится несколько энергических стихов. В то же время он обдумывал
и писал
повесть. Он потратил на нее много размышления, чувства, материального труда
и около полугода времени. Вот наконец
повесть готова, пересмотрена
и переписана набело. Тетка была в восхищении.
В этой
повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы
и всякого рода изверги — во фраках, изменницы в корсетах
и в шляпках. Все было прилично, на своих местах.
— Я качал головой потому, что
и из этой
повести видно, что Александр умен, но он неумно сделал, что написал ее.
«Я, на старости лет, пустился в авторство, — писал он, — что делать: хочется прославиться, взять
и тут, — с ума сошел! Вот я
и произвел прилагаемую при сем
повесть. Просмотрите ее,
и если годится, то напечатайте в вашем журнале, разумеется, за деньги: вы знаете, я даром работать не люблю. Вы удивитесь
и не поверите, но я позволяю вам даже подписать мою фамилию, стало быть, не лгу».
«Что это за мистификация, мой любезнейший Петр Иваныч? Вы пишете
повести! Да кто ж вам поверит?
И вы думали обморочить меня, старого воробья! А если б, чего боже сохрани, это была правда, если б вы оторвали на время ваше перо от дорогих, в буквальном смысле, строк, из которых каждая, конечно, не один червонец стоит,
и перестав выводить почтенные итоги, произвели бы лежащую передо мною
повесть, то я
и тогда сказал бы вам, что хрупкие произведения вашего завода гораздо прочнее этого творения…»
У Александра опустились руки. Он молча, как человек, оглушенный неожиданным ударом, глядел мутными глазами прямо в стену. Петр Иваныч взял у него письмо
и прочитал в P.S. следующее: «Если вам непременно хочется поместить эту
повесть в наш журнал — пожалуй, для вас, в летние месяцы, когда мало читают, я помещу, но о вознаграждении
и думать нельзя».
Адуев рассказал ей содержание письма, полученного им с
повестью,
и о том, как они сожгли все.
— Хорошо,
вели давать! Вот ты кстати напомнила об обеде. Сурков говорит, что ты, Александр, там почти каждый день обедаешь, что, говорит, оттого нынче у вас
и по пятницам не бывает, что будто вы целые дни вдвоем проводите… черт знает, что врал тут, надоел; наконец я его выгнал. Так
и вышло, что соврал. Нынче пятница, а вот ты налицо!
Юлия прочла «Бедную Лизу», [«Бедная Лиза» (1792) — сентиментальная
повесть Н.М. Карамзина (1766–1826), пользовавшаяся успехом у современников] несколько страниц из «Путешествий» [«Путешествия» — «Письма русского путешественника» (1791–1804) Карамзина]
и отдала назад.
Иногда
велели закладывать санки
и, промчавшись по темным улицам, спешили продолжать нескончаемую беседу за самоваром.
— Это очень мило
и не марко: для мужского кабинета надобно выбирать непременно темные цвета: светлые скоро портятся от дыму. А вот здесь, в маленьком пассаже, который
ведет из будущего вашего кабинета в спальню, я устрою боскет — не правда ли, это будет прекрасно? Там поставлю одно кресло, так, чтобы я могла, сидя на нем, читать или работать
и видеть вас в кабинете.
— Помню, как ты вдруг сразу в министры захотел, а потом в писатели. А как увидал, что к высокому званию
ведет длинная
и трудная дорога, а для писателя нужен талант, так
и назад. Много вашей братьи приезжают сюда с высшими взглядами, а дела своего под носом не видят. Как понадобится бумагу написать — смотришь,
и того… Я не про тебя говорю: ты доказал, что можешь заниматься, а со временем
и быть чем-нибудь. Да скучно, долго ждать. Мы вдруг хотим; не удалось —
и нос повесили.
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь
и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не
велю летать;
Небес на тихое сиянье
Я не
велю глазам своим взирать,
и проч.
— По двум причинам, — сказал Александр, помолчав. Он положил свою руку на ее руку, для большего ли убеждения или потому, что у ней была беленькая
и мягкая ручка, —
и начал говорить тихо, мерно,
поводя глазами то по локонам Лизы, то по шее, то по талии. По мере этих переходов возвышался постепенно
и голос его.
— Один покажет вам, — говорил он, — цветок
и заставит наслаждаться его запахом
и красотой, а другой укажет только ядовитый сок в его чашечке… тогда для вас пропадут
и красота,
и благоухание… Он заставит вас сожалеть о том, зачем там этот сок,
и вы забудете, что есть
и благоухание… Есть разница между этими обоими людьми
и между сочувствием к ним. Не ищите же яду, не добирайтесь до начала всего, что делается с нами
и около нас; не ищите ненужной опытности: не она
ведет к счастью.
Александр трепетал. Он поднял голову
и поглядел сквозь слезы через плечо соседа. Худощавый немец, согнувшись над своим инструментом, стоял перед толпой
и могущественно
повелевал ею. Он кончил
и равнодушно отер платком руки
и лоб. В зале раздался рев
и страшные рукоплескания.
И вдруг этот артист согнулся в свой черед перед толпой
и начал униженно кланяться
и благодарить.
Упали две, три крупные капли дождя —
и вдруг блеснула молния. Старик встал с завалинки
и поспешно
повел маленьких внучат в избу; старуха, крестясь, торопливо закрыла окно.
Анна Павловна посмотрела, хорошо ли постлана постель, побранила девку, что жестко, заставила перестлать при себе
и до тех пор не ушла, пока Александр улегся. Она вышла на цыпочках, погрозила людям, чтоб не смели говорить
и дышать вслух
и ходили бы без сапог. Потом
велела послать к себе Евсея. С ним пришла
и Аграфена. Евсей поклонился барыне в ноги
и поцеловал у ней руку.
— Да; судите сами: огурцы сорок копеек десяток, поросенок два рубля, а кушанье все кондитерское —
и не наешься досыта. Как не похудеть! Не беспокойтесь, матушка, мы его поставим здесь на ноги, вылечим. Вы велите-ка заготовить побольше настойки березовой; я дам рецепт; мне от Прокофья Астафьича достался; да утром
и вечером
и давайте по рюмке или по две,
и перед обедом хорошо; можно со святой водой… у вас есть?
«Пока в человеке кипят жизненные силы, — думал Александр, — пока играют желания
и страсти, он занят чувственно, он бежит того успокоительного, важного
и торжественного созерцания, к которому
ведет религия… он приходит искать утешения в ней с угасшими, растраченными силами, с сокрушенными надеждами, с бременем лет…»
Недоставало только в руках трости с большим золотым набалдашником, той классической трости, по которой читатель, бывало, сейчас узнавал доктора в романах
и повестях.
— Распоряжайся
и собой,
и мной, как хочешь, — отвечала она с унылым равнодушием, —
велишь — я поеду, нет — останусь здесь…