Неточные совпадения
— Тебе решительно улыбается фортуна, — говорил Петр Иваныч племяннику. — Я сначала целый год без жалованья служил, а ты вдруг поступил
на старший оклад; ведь это семьсот пятьдесят рублей, а
с наградой тысяча будет. Прекрасно
на первый случай! Начальник отделения хвалит тебя; только говорит, что ты рассеян: то запятых не поставишь, то забудешь написать содержание бумаги. Пожалуйста, отвыкни: главное дело — обращай внимание
на то, что у тебя перед
глазами, а не заносись вон куда.
В
глазах блистали самоуверенность и отвага — не та отвага, что слышно за версту, что глядит
на все нагло и ухватками и взглядами говорит встречному и поперечному: «Смотри, берегись, не задень, не наступи
на ногу, а не то — понимаешь?
с нами расправа коротка!» Нет, выражение той отваги, о которой говорю, не отталкивает, а влечет к себе.
— Ну,
с цветка, что ли, — сказал Петр Иваныч, — может быть, еще
с желтого, все равно; тут что попадется в
глаза, лишь бы начать разговор; так-то слова
с языка нейдут. Ты спросил, нравится ли ей цветок; она отвечала да; почему, дескать? «Так», — сказала она, и замолчали оба, потому что хотели сказать совсем другое, и разговор не вязался. Потом взглянули друг
на друга, улыбнулись и покраснели.
Как они принялись работать, как стали привскакивать
на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет, то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток — корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг
с друга
глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега. Наденька засмеялась.
Они бросились невольно друг к другу, но остановились и глядели друг
на друга
с улыбкой, влажными
глазами и не могли ничего сказать. Так прошло несколько минут.
Александр не уснул целую ночь, не ходил в должность. В голове у него вертелся завтрашний день; он все придумывал, как говорить
с Марьей Михайловной, сочинил было речь, приготовился, но едва вспомнил, что дело идет о Наденькиной руке, растерялся в мечтах и опять все забыл. Так он приехал вечером
на дачу, не приготовившись ни в чем; да и не нужно было: Наденька встретила его, по обыкновению, в саду, но
с оттенком легкой задумчивости в
глазах и без улыбки, а как-то рассеянно.
И все пропало; слышен был только лошадиный топот, да пыль облаком поднялась
с дороги. Александр остался
с Любецкой. Он молча смотрел
на нее, как будто спрашивал
глазами: «Что это значит?» Та не заставила долго ждать ответа.
И в этот день, когда граф уже ушел, Александр старался улучить минуту, чтобы поговорить
с Наденькой наедине. Чего он не делал? Взял книгу, которою она, бывало, вызывала его в сад от матери, показал ей и пошел к берегу, думая: вот сейчас прибежит. Ждал, ждал — нейдет. Он воротился в комнату. Она сама читала книгу и не взглянула
на него. Он сел подле нее. Она не поднимала
глаз, потом спросила бегло, мимоходом, занимается ли он литературой, не вышло ли чего-нибудь нового? О прошлом ни слова.
— Вы будете к нам завтра? — спросила она холодно, но
глаза ее устремились
на него
с жадным любопытством.
Она молчала, но
глаза ее в одно мгновение
с его ответом опустились вниз, и что было в них? отуманила ли их грусть, или блеснула в них молния радости, — ничего нельзя было прочесть
на этом мраморном, прекрасном лице.
Она
с ужасом смотрела
на него.
Глаза его сверкали, губы побелели.
Адуев только что спустился
с лестницы, как силы изменили ему: он сел
на последней ступени, закрыл
глаза платком и вдруг начал рыдать громко, но без слез. В это время мимо сеней проходил дворник. Он остановился и послушал.
— Для меня, — продолжал он
с блистающими
глазами, — она должна жертвовать всем: презренными выгодами, расчетами, свергнуть
с себя деспотическое иго матери, мужа, бежать, если нужно,
на край света, сносить энергически все лишения, наконец, презреть самую смерть — вот любовь! а эта…
Александр ничего не отвечал, но
на лице у него мелькнуло выражение тонкой, едва заметной иронии. Он улыбнулся. Ни это выражение, ни улыбка не ускользнули от Петра Иваныча. Он переглянулся
с женой, та потупила
глаза.
— Приобрести право не покидать ее ни
на минуту, не уходить домой… быть всюду и всегда
с ней. Быть в
глазах света законным ее обладателем… Она назовет меня громко, не краснея и не бледнея, своим… и так
на всю жизнь! и гордиться этим вечно…
Она взяла его за руку и — опять полилась нежная, пламенная речь, мольбы, слезы. Он ни взглядом, ни словом, ни движением не обнаружил сочувствия, — стоял точно деревянный, переминаясь
с ноги
на ногу. Его хладнокровие вывело ее из себя. Посыпались угрозы и упреки. Кто бы узнал в ней кроткую, слабонервную женщину? Локоны у ней распустились,
глаза горели лихорадочным блеском, щеки пылали, черты лица странно разложились. «Как она нехороша!» — думал Александр, глядя
на нее
с гримасой.
Она заплакала и не могла продолжать. Волнение истощило ее, она упала
на диван, закрыла
глаза, зубы ее стиснулись, рот судорожно искривился.
С ней сделался истерический припадок. Через час она опомнилась, пришла в себя. Около нее суетилась горничная. Она огляделась кругом. «А где же?..» — спросила она.
Пойдем туда, где дышит радость,
Где шумный вихрь забав шумит,
Где не живут, но тратят жизнь и младость!
Среди веселых игр за радостным столом,
На час упившись счастьем ложным,
Я приучусь к мечтам ничтожным,
С судьбою примирюсь вином.
Я сердца усмирю заботы,
Я думам не велю летать;
Небес
на тихое сиянье
Я не велю
глазам своим взирать,
и проч.
На некоторое время свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица
с мутными
глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и душа Александра, настроенная
на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
Сумасшедшие! беспрерывно ссорятся, дуются друг
на друга, ревнуют, потом мирятся
на минуту, чтоб сильнее поссориться: это у них любовь, преданность! а всё вместе,
с пеной
на устах, иногда со слезами отчаяния
на глазах, упрямо называют счастьем!
А Лиза все ждала: ей непременно нужно было поговорить
с Александром: открыть ему тайну. Она все сидела
на скамье, под деревом, в кацавейке. Она похудела;
глаза у ней немного впали; щеки были подвязаны платком. Так застал ее однажды отец.
Недели через две Александр вышел в отставку и пришел проститься
с дядей и теткой. Тетка и Александр были грустны и молчаливы. У Лизаветы Александровны висели слезы
на глазах. Петр Иваныч говорил один.
Анна Павловна
с пяти часов сидит
на балконе. Что ее вызвало: восход солнца, свежий воздух или пение жаворонка? Нет! она не сводит
глаз с дороги, что идет через рощу. Пришла Аграфена просить ключей. Анна Павловна не поглядела
на нее и, не спуская
глаз с дороги, отдала ключи и не спросила даже зачем. Явился повар: она, тоже не глядя
на него, отдала ему множество приказаний. Другой день стол заказывался
на десять человек.
Анна Павловна осталась опять одна. Вдруг
глаза ее заблистали; все силы ее души и тела перешли в зрение:
на дороге что-то зачернело. Кто-то едет, но тихо, медленно. Ах! это воз спускается
с горы. Анна Павловна нахмурилась.
— Где же твои волоски? как шелк были! — приговаривала она сквозь слезы, —
глаза светились, словно две звездочки; щеки — кровь
с молоком; весь ты был, как наливное яблочко! Знать, извели лихие люди, позавидовали твоей красоте да моему счастью! А дядя-то чего смотрел? А еще отдала
с рук
на руки, как путному человеку! Не умел сберечь сокровища! Голубчик ты мой!..
— Принесла нелегкая, — говорила она сердито, глядя
на него по временам украдкой; но в
глазах и в улыбке ее выражалась величайшая радость. — Чай, петербургские-то… свертели там вас
с барином? Вишь, усищи какие отрастил!
Александр мысленно дополнял эти воспоминания другими: «Вон
на этой скамье, под деревом, — думал он, — я сиживал
с Софьей и был счастлив тогда. А вон там, между двух кустов сирени, получил от нее первый поцелуй…» И все это было перед
глазами. Он улыбался этим воспоминаниям и просиживал по целым часам
на балконе, встречая или провожая солнце, прислушиваясь к пению птиц, к плеску озера и к жужжанью невидимых насекомых.
Тот только, кто знал ее прежде, кто помнил свежесть лица ее, блеск взоров, под которым, бывало, трудно рассмотреть цвет
глаз ее — так тонули они в роскошных, трепещущих волнах света, кто помнил ее пышные плечи и стройный бюст, тот
с болезненным изумлением взглянул бы
на нее теперь, сердце его сжалось бы от сожаления, если он не чужой ей, как теперь оно сжалось, может быть, у Петра Иваныча, в чем он боялся признаться самому себе.
Как он переменился! Как пополнел, оплешивел, как стал румян!
С каким достоинством он носит свое выпуклое брюшко и орден
на шее!
Глаза его сияли радостью. Он
с особенным чувством поцеловал руку у тетки и пожал дядину руку…