Неточные совпадения
— Полезь-ка,
так узнает! Разве нет в дворне женского пола, кроме меня? С Прошкой свяжусь! вишь, что выдумал! Подле него и сидеть-то тошно — свинья свиньей! Он,
того и гляди, норовит ударить человека или сожрать что-нибудь барское из-под рук — и не увидишь.
— Поди-ка на цыпочках, тихохонько, посмотри, спит ли Сашенька? — сказала она. — Он, мой голубчик, проспит, пожалуй, и последний денек:
так и не нагляжусь на него. Да нет, куда тебе! ты,
того гляди, влезешь как корова! я лучше сама…
— Я не столько для себя самой, сколько для тебя же отговариваю. Зачем ты едешь? Искать счастья? Да разве тебе здесь нехорошо? разве мать день-деньской не думает о
том, как бы угодить всем твоим прихотям? Конечно, ты в
таких летах, что одни материнские угождения не составляют счастья; да я и не требую этого. Ну, погляди вокруг себя: все смотрят тебе в глаза. А дочка Марьи Карповны, Сонюшка? Что… покраснел? Как она, моя голубушка — дай бог ей здоровья — любит тебя: слышь, третью ночь не спит!
Погляди-ка, озеро: что за великолепие! истинно небесное! рыба
так и ходит; одну осетрину покупаем, а
то ерши, окуни, караси кишмя-кишат: и на себя и на людей идет.
— Ну, ну, друг мой, успокойся! ведь я
так только. Послужи, воротись сюда, и тогда что бог даст; невесты не уйдут! Коли не забудешь,
так и
того… Ну, а…
И обед не в обед. Тогда уж к нему даже кого-нибудь и отправят депутатом проведать, что с ним, не заболел ли, не уехал ли? И если он болен,
то и родного не порадуют
таким участьем.
И
так Анна Павловна мысленно ехала с ним. Потом, когда он, по расчетам ее, должен был уже приехать в Петербург, она
то молилась,
то гадала в карты,
то разговаривала о нем с Марьей Карповной.
Петр Иванович Адуев, дядя нашего героя,
так же как и этот, двадцати лет был отправлен в Петербург старшим своим братом, отцом Александра, и жил там безвыездно семнадцать лет. Он не переписывался с родными после смерти брата, и Анна Павловна ничего не знала о нем с
тех пор, как он продал свое небольшое имение, бывшее недалеко от ее деревни.
— Что бишь это
такое? что-то знакомое… ба, вот прекрасно — ведь брат женат был на Горбатовой; это ее сестра, это
та… а! помню…
— Василий! — сказал он, — когда придет мой племянник,
то не отказывай. Да поди узнай, занята ли здесь вверху комната, что отдавалась недавно, и если не занята,
так скажи, что я оставляю ее за собой. А! это гостинцы! Ну что мы станем с ними делать?
— Тетушке твоей пора бы с летами быть умнее, а она, я вижу, все
такая же дура, как была двадцать лет
тому назад…
— Да, порядочно; сбываем больше во внутренние губернии на ярмарки. Последние два года — хоть куда! Если б еще этак лет пять,
так и
того… Один компанион, правда, не очень надежен — все мотает, да я умею держать его в руках. Ну, до свидания. Ты теперь посмотри город, пофлянируй, пообедай где-нибудь, а вечером приходи ко мне пить чай, я дома буду, — тогда поговорим. Эй, Василий! ты покажешь им комнату и поможешь там устроиться.
С кем ни встретишься — поклон да пару слов, а с кем и не кланяешься,
так знаешь, кто он, куда и зачем идет, и у
того в глазах написано: и я знаю, кто вы, куда и зачем идете.
И эта улица кончилась, ее преграждает опять
то же, а там новый порядок
таких же домов.
— Жить?
то есть если ты разумеешь под этим есть, пить и спать,
так не стоило труда ездить
так далеко: тебе
так не удастся ни поесть, ни поспать здесь, как там, у себя; а если ты думал что-нибудь другое,
так объяснись…
— Не в
том дело; ты, может быть, вдесятеро умнее и лучше меня… да у тебя, кажется, натура не
такая, чтоб поддалась новому порядку; а тамошний порядок — ой, ой! Ты, вон, изнежен и избалован матерью; где тебе выдержать все, что я выдержал? Ты, должно быть, мечтатель, а мечтать здесь некогда; подобные нам ездят сюда дело делать.
— Кажется, волосы! Подлинно ничего! уж я видел одно,
так покажи и
то, что спрятал в руке.
— Какая поэзия в
том, что глупо? поэзия, например, в письме твоей тетки! желтый цветок, озеро, какая-то тайна… как я стал читать — мне
так стало нехорошо, что и сказать нельзя! чуть не покраснел, а уж я ли не отвык краснеть!
— Как вы, дядюшка, можете
так холодно издеваться над
тем, что есть лучшего на земле? ведь это преступление… Любовь… святые волнения!
— Знаю я эту святую любовь: в твои лета только увидят локон, башмак, подвязку, дотронутся до руки —
так по всему телу и побежит святая, возвышенная любовь, а дай-ка волю,
так и
того… Твоя любовь, к сожалению, впереди; от этого никак не уйдешь, а дело уйдет от тебя, если не станешь им заниматься.
— Потому что в этом поступке разума,
то есть смысла, нет, или, говоря словами твоего профессора, сознание не побуждает меня к этому; вот если б ты был женщина —
так другое дело: там это делается без смысла, по другому побуждению.
— Как можно послать
такое письмо? — сказал Александр, — «пиши пореже» — написать это человеку, который нарочно за сто шестьдесят верст приехал, чтобы сказать последнее прости! «Советую
то, другое, третье»… он не глупее меня: он вышел вторым кандидатом.
— Право, хорошо: с нынешней почтой ты не успеешь написать к ней, а к будущей уж, верно, одумаешься, займешься службой: тебе будет не до
того, и,
таким образом, сделаешь одной глупостью меньше.
—
То есть ты хочешь заняться, кроме службы, еще чем-нибудь —
так, что ли, в переводе? Что ж, очень похвально: чем же? литературой?
— Как иногда в других — и в математике, и в часовщике, и в нашем брате, заводчике. Ньютон, Гутенберг, Ватт
так же были одарены высшей силой, как и Шекспир, Дант и прочие. Доведи-ка я каким-нибудь процессом нашу парголовскую глину до
того, чтобы из нее выходил фарфор лучше саксонского или севрского,
так ты думаешь, что тут не было бы присутствия высшей силы?
— Боже сохрани! Искусство само по себе, ремесло само по себе, а творчество может быть и в
том и в другом,
так же точно, как и не быть. Если нет его,
так ремесленник
так и называется ремесленник, а не творец, и поэт без творчества уж не поэт, а сочинитель… Да разве вам об этом не читали в университете? Чему же вы там учились?..
Дяде уж самому стало досадно, что он пустился в
такие объяснения о
том, что считал общеизвестной истиной.
В эфире звезды, притаясь,
Дрожат в изменчивом сиянье
И, будто дружно согласясь,
Хранят коварное молчанье.
Так в мире все грозит бедой,
Все зло нам дико предвещает,
Беспечно будто бы качает
Нас в нем обманчивый покой;
И грусти
той назва…нья нет…
Александр опечалился. Он ожидал совсем не
такого отзыва. Его немного утешало
то, что он считал дядю человеком холодным, почти без души.
Поскрипев, передает родительницу с новым чадом пятому —
тот скрипит в свою очередь пером, и рождается еще плод, пятый охорашивает его и сдает дальше, и
так бумага идет, идет — никогда не пропадает: умрут ее производители, а она все существует целые веки.
— Он картежник. Посадит тебя с двумя
такими же молодцами, как сам, а
те стакнутся и оставят тебя без гроша.
Ему мерещится
то талия, которой он касался руками,
то томный, продолжительный взор, который бросили ему, уезжая,
то горячее дыхание, от которого он таял в вальсе, или разговор вполголоса у окна, под рев мазурки, когда взоры
так искрились, язык говорил бог знает что.
— Перед мужем все обнаружится, а
то, если рассуждать по-твоему, вслух,
так, пожалуй, многие и век в девках просидят. Есть дуры, что прежде времени обнаруживают
то, что следовало бы прятать да подавлять, ну, зато после слезы да слезы: не расчет!
—
Так что же, дядюшка? Сказали бы только, что это человек с сильными чувствами, что кто чувствует
так,
тот способен ко всему прекрасному и благородному и неспособен…
— Если и
так, дядюшка,
то эти вещи не рассказываются, — с скромной улыбкой заметил Александр.
— Довольно!
то есть за
таких молодцов, как ты.
Если б мы жили среди полей и лесов дремучих —
так, а
то жени вот этакого молодца, как ты, — много будет проку! в первый год с ума сойдет, а там и пойдет заглядывать за кулисы или даст в соперницы жене ее же горничную, потому что права-то природы, о которых ты толкуешь, требуют перемены, новостей — славный порядок! а там и жена, заметив мужнины проказы, полюбит вдруг каски, наряды да маскарады и сделает тебе
того… а без состояния
так еще хуже! есть, говорит, нечего!
— А тебе — двадцать три: ну, брат, она в двадцать три раза умнее тебя. Она, как я вижу, понимает дело: с тобою она пошалит, пококетничает, время проведет весело, а там… есть между этими девчонками преумные! Ну,
так ты не женишься. Я думал, ты хочешь это как-нибудь поскорее повернуть, да тайком. В твои лета эти глупости
так проворно делаются, что не успеешь и помешать; а
то через год! до
тех пор она еще надует тебя…
— Я! про
тех, кого вы не знаете, вы можете заключать что угодно; но меня — не грех ли вам подозревать в
такой гнусности? Кто же я в ваших глазах?
— Вечно! кто две недели любит,
того называют ветреником, а два, три года —
так уж и вечно!
— Первая половина твоей фразы
так умна, что хоть бы не влюбленному ее сказать: она показывает уменье пользоваться настоящим; а вторая, извини, никуда не годится. «Не хочу знать, что будет впереди»,
то есть не хочу думать о
том, что было вчера и что есть сегодня; не стану ни соображать, ни размышлять, не приготовлюсь к
тому, не остерегусь этого,
так, куда ветер подует! Помилуй, на что это похоже?
— А зато, когда настанет, — перебил дядя, —
так подумаешь — и горе пройдет, как проходило тогда-то и тогда-то, и со мной, и с
тем, и с другим. Надеюсь, это не дурно и стоит обратить на это внимание; тогда и терзаться не станешь, когда разглядишь переменчивость всех шансов в жизни; будешь хладнокровен и покоен, сколько может быть покоен человек.
— Но что ж за жизнь! — начал Александр, — не забыться, а все думать, думать… нет, я чувствую, что это не
так! Я хочу жить без вашего холодного анализа, не думая о
том, ожидает ли меня впереди беда, опасность, или нет — все равно!.. Зачем я буду думать заранее и отравлять…
— Нет! я никогда не сближался ни с кем до
такой степени, чтоб жалеть, и тебе
то же советую.
— Это уж не мое, а их дело. Я тоже не раз терял
таких товарищей, да вот не умер от
того.
Так ты будешь завтра?
Как они принялись работать, как стали привскакивать на своих местах! куда девалась усталость? откуда взялась сила? Весла
так и затрепетали по воде. Лодка — что скользнет,
то саженей трех как не бывало. Махнули раз десяток — корма уже описала дугу, лодка грациозно подъехала и наклонилась у самого берега. Александр и Наденька издали улыбались и не сводили друг с друга глаз. Адуев ступил одной ногой в воду вместо берега. Наденька засмеялась.
Ожидаешь вслед за
тем опять
такого же пронзительного луча — отнюдь нет! веки подымутся тихо, медленно — вас озарит кроткое сияние взоров как будто медленно выплывшей из-за облаков луны.
В ее лета спится крепко, не
то что в мои:
такая бессонница бывает, поверите ли? даже тоска сделается; от нерв, что ли, — не знаю.
Как могущественно все настроивало ум к мечтам, сердце к
тем редким ощущениям, которые во всегдашней, правильной и строгой жизни кажутся
такими бесполезными, неуместными и смешными отступлениями… да! бесполезными, а между
тем в
те минуты душа только и постигает смутно возможность счастья, которого
так усердно ищут в другое время и не находят.
Кругом тихо. Только издали, с большой улицы, слышится гул от экипажей, да по временам Евсей, устав чистить сапог, заговорит вслух: «Как бы не забыть: давеча в лавочке на грош уксусу взял да на гривну капусты, завтра надо отдать, а
то лавочник, пожалуй, в другой раз и не поверит —
такая собака! Фунтами хлеб вешают, словно в голодный год, — срам! Ух, господи, умаялся. Вот только дочищу этот сапог — и спать. В Грачах, чай, давно спят: не по-здешнему! Когда-то господь бог приведет увидеть…»