Неточные совпадения
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики,
тому, кто раз брался за перо.
А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и
то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и
А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен,
не подали бы вам услужливой лиры,
не указали бы на
тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ!
Не блистающий красотою,
не с атрибутами силы,
не с искрой демонского огня в глазах,
не с мечом,
не в короне,
а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Вдруг раздался пронзительный свист, но
не ветра,
а боцманских свистков, и вслед за
тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и
тот же предмет!» — подумал я в
ту минуту,
а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить нельзя.
О ней был длинный разговор за ужином, «
а об водке ни полслова!»
Не то рассказывал мне один старый моряк о прежних временах!
Оно, пожалуй, красиво смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывет корабль, окрыленный белыми парусами, как подобие лебедя,
а когда попадешь в эту паутину снастей, от которых проходу нет,
то увидишь в этом
не доказательство силы,
а скорее безнадежность на совершенную победу.
До паров еще, пожалуй, можно бы
не то что гордиться,
а забавляться сознанием, что вот-де дошли же до
того, что плаваем по морю с попутным ветром.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают,
а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и
не пропускает воду,
а между
тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну: люди бросаются в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать
того, другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо,
а другой
не любит и т. п.
Удовольствуйтесь беглыми заметками,
не о стране,
не о силах и богатстве ее;
не о жителях,
не о их нравах,
а о
том только, что мелькнуло у меня в глазах.
Напротив
того, про «неистинного» друга говорят: «Этот приходит только есть да пить,
а мы
не знаем, каков он на деле».
Туманы бывают если
не каждый день,
то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они
не русские,
а я
не англичанин: что же мне терпеть в чужом пиру похмелье?
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал
не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать
не официально,
не приехать и «осматривать»,
а жить и смотреть на все,
не насилуя наблюдательности;
не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и
то ненадолго.
Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего
не надо,
а что надо,
то ускользнет.
Если путешествуешь
не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу;
а к кому они так
не ходят,
тот лучше
не путешествуй.
Воля ваша, как кто ни расположен только забавляться,
а, бродя в чужом городе и народе,
не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на
то, чего
не видал у себя.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу:
не красна изба углами,
а красна пирогами, если б у них были пироги,
а то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Особенно в белье; скатерти — ослепительной белизны,
а салфетки были бы тоже, если б они были, но их нет, и вам подадут салфетку только по настойчивому требованию — и
то не везде.
Мне казалось, что любопытство у них
не рождается от досуга, как, например, у нас; оно
не есть тоже живая черта характера, как у французов,
не выражает жажды знания,
а просто — холодное сознание, что
то или другое полезно,
а потому и должно быть осмотрено.
Между
тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли,
а чего бы вы думали
не заметно? — жизни,
то есть ее бурного брожения.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен…
а между
тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Я придерживал одной рукой шляпу, чтоб ее
не сдуло в море,
а другую прятал —
то за пазуху,
то в карманы от холода.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После
того, покойный сознанием, что он прожил день по всем удобствам, что видел много замечательного, что у него есть дюк и паровые цыплята, что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял,
а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола
не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится спать. Вся машина засыпает.
«Что скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор ничего
не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку,
то есть счеты, и подает барину,
а сам, выставив одну ногу вперед,
а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии,
а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины
не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
Начались шквалы: шквалы — это когда вы сидите на даче, ничего
не подозревая, с открытыми окнами, вдруг на балкон ваш налетает вихрь, врывается с пылью в окна, бьет стекла, валит горшки с цветами, хлопает ставнями, когда бросаются, по обыкновению поздно, затворять окна, убирать цветы,
а между
тем дождь успел хлынуть на мебель, на паркет.
Если еще при попутном ветре, так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке,
не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой,
а там за книгой, и забыли про океан… да
не то что про океан,
а забыли и о фрегате.
Он один приделал полки, устроил кровать, вбил гвоздей, сделал вешалку и потом принялся разбирать вещи по порядку, с
тою только разницею, что сапоги положил уже
не с книгами, как прежде,
а выстроил их длинным рядом на комоде и бюро,
а ваксу, мыло, щетки, чай и сахар разложил на книжной полке.
У него было
то же враждебное чувство к книгам, как и у берегового моего слуги: оба они
не любили предмета, за которым надо было ухаживать с особенным тщанием,
а чуть неосторожно поступишь, так,
того и гляди, разорвешь.
Трудно было и обедать: чуть зазеваешься, тарелка наклонится, и ручей супа быстро потечет по столу до
тех пор, пока обратный толчок
не погонит его назад. Мне уж становилось досадно: делать ничего нельзя, даже читать. Сидя ли, лежа ли,
а все надо думать о равновесии, упираться
то ногой,
то рукой.
С этим же равнодушием он,
то есть Фаддеев, —
а этих Фаддеевых легион — смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем
не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
А внизу третий Фаддеев, который держит веревку,
не очень заботится о
том, каково
тому вверху: он зевает, с своей стороны, по сторонам.
Группа гор тесно жалась к одной главной горе — это первая большая гора, которую увидели многие из нас, и
то она помещена в аристократию гор
не за высоту, составляющую всего около 6000 футов над уровнем моря,
а за свое вино.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию:
та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и
того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные,
а дальше вовсе
не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в
том числе и наш.
Кажется, ни за что
не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере,
то есть
не умрешь от болезни,
а от старости разве, и
то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности, как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с часу на час ожидают ее кончины.
Я
не обогнул еще и четверти,
а между
тем мне захотелось уже побеседовать с вами на необъятной дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг все спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море,
а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в
том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы
не видали никогда.
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер
не случайность,
а настоящий пассат и что мы уже его
не потеряем,
то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Приезжайте через год, вы, конечно, увидите
тот же песок,
те же пальмы счетом, валяющихся в песке негров и негритянок,
те же шалаши,
то же голубое небо с белым отблеском пламени, которое мертвит и жжет все, что
не прячется где-нибудь в ущелье, в тени утесов, когда нет дождя,
а его
не бывает здесь иногда по нескольку лет сряду.
Да кстати, где же он?» — «Да он
не в этот дом вошел,
а вон в
тот… вон он выходит».
Я видел и англичан, но
те не лежали,
а куда-то уезжали верхом на лошадях: кажется, на свои кофейные плантации…
А я перед
тем только что заглянул в Араго и ужаснулся, еще
не видя ничего.
Мы думали, что бездействие ветра протянется долгие дни, но опасения наши оправдались
не здесь,
а гораздо южнее, по
ту сторону экватора, где бы всего менее должно было ожидать штилей.
И ласточки, и вороны есть; но
не те: ласточки серее,
а ворона чернее гораздо.
Мы,
не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить с
тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать,
а некоторые, в
том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
Я повернулся на другой бок — над ухом раздался дуэт и потом трио,
а там все смолкло и вдруг — укушение в лоб,
не то в щеку.
Прежде всего они напились до
того, что многие остались на своих местах,
а другие и этого
не могли, упали на пол.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам
не знаю; может быть, во Францию…» — «
А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним,
а до
тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
По-английски большинство нашей публики почти
не читает, между
тем в Англии,
а еще более здесь, в Капе, описание Капа и его колонии образует почти целую особую литературу.