Неточные совпадения
Я думал, судя по прежним слухам, что слово «чай» у моряков есть только аллегория, под которою надо разуметь пунш, и ожидал, что когда офицеры соберутся к столу, то начнется авральная работа за пуншем, загорится
живой разговор, а с ним и носы, потом кончится дело объяснениями
в дружбе, даже объятиями, — словом, исполнится вся программа оргии.
Плавание становилось однообразно и, признаюсь, скучновато: все серое небо, да желтое море, дождь со снегом или снег с дождем — хоть кому надоест. У меня уж заболели зубы и висок. Ревматизм напомнил о себе
живее, нежели когда-нибудь. Я слег и несколько дней пролежал, закутанный
в теплые одеяла, с подвязанною щекой.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой,
в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не
живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли
в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что
в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Бродя среди
живой толпы, отыскивая всюду жизнь, я, между прочим, наткнулся на великолепное прошедшее: на Вестминстерское аббатство, и был счастливее
в это утро.
Благодаря настойчивым указаниям
живых и печатных гидов я
в первые пять-шесть дней успел осмотреть большую часть официальных зданий, музеев и памятников и, между прочим, национальную картинную галерею, которая величиною будет с прихожую нашего Эрмитажа.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро
в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все
живое, — он разве не есть огромная сокровищница,
в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Здесь уже я видел не мумии и не чучелы животных, как
в музеуме, а
живую тварь, собранную со всего мира.
Мы остановились здесь только затем, чтоб взять
живых быков и зелени, поэтому и решено было на якорь не становиться, а держаться на парусах
в течение дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться ею.
Человек бежит из этого царства дремоты, которая сковывает энергию, ум, чувство и обращает все
живое в подобие камня.
Улица напоминает любой наш уездный город
в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так что ни одной
живой души не видно нигде; только ребятишки безнаказанно, с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком нарушают безмолвие.
Если природа не очень разнообразила путь наш, то
живая и пестрая толпа прохожих и проезжих всех племен, цветов и состояний дополняла картину,
в которой без этого оставалось много пустого места.
Между тем нас окружило множество малайцев и индийцев. Коричневые, красноватые, полуголые, без шляп и
в конических тростниковых или черепаховых шляпах, собрались они
в лодках около фрегата. Все они кричали, показывая — один обезьяну, другой — корзинку с кораллами и раковинами, третий — кучу ананасов и бананов, четвертый —
живую черепаху или попугаев.
Все кажется, что среди тишины зреет
в природе дума, огненные глаза сверкают сверху так выразительно и умно, внезапный, тихий всплеск воды как будто промолвился ответом на чей-то вопрос; все кажется, что среди тишины и
живой, теплой мглы раздастся какой-нибудь таинственный и торжественный голос.
Мы остановились и издали смотрели
в кумирню, но там нечего было смотреть: те же три ниши, что у буддистов, с позолоченными идолами, но без пестроты, украшенными только
живыми цветами.
Но глаз — несмотря на все разнообразие лиц и пестроту костюмов, на наготу и разноцветность тел, на стройность и грацию индийцев, на суетливых желтоватых китайцев, на коричневых малайцев, у которых рот, от беспрерывной жвачки бетеля, похож на трубку, из которой лет десять курили жуковский табак, на груды товаров, фруктов, на богатую и яркую зелень, несмотря на все это, или, пожалуй, смотря на все, глаз скоро утомляется, ищет чего-то и не находит:
в этой толпе нет самой
живой ее половины, ее цвета, роскоши — женщин.
Баниосы тоже, за исключением некоторых, Бабы-Городзаймона, Самбро, не лучше: один скажет свой вопрос или ответ и потом сонно зевает по сторонам, пока переводчик передает. Разве ученье, внезапный шум на палубе или что-нибудь подобное разбудит их внимание: они вытаращат глаза, навострят уши, а потом опять впадают
в апатию. И музыка перестала шевелить их. Нет оживленного взгляда, смелого выражения,
живого любопытства, бойкости — всего, чем так сознательно владеет европеец.
Пошла суматоха: надо было
в сутки сшить, разумеется на
живую нитку, башмаки.
Между тем китайский ученый не смеет даже выразить свою мысль
живым, употребительным языком: это запрещено; он должен выражаться, как показано
в книгах.
Пока читали бумаги, я всматривался
в лица губернатора и его придворных, занимаясь сортировкою физиономий на смышленые,
живые, вовсе глупые или только затупелые от недостатка умственного движения.
Когда стемнело, мы видим вдруг
в проливе, ведущем к городу, как будто две звезды плывут к нам; но это не японские огни — нет, что-то яркое,
живое, вспыхивающее.
Этот колотит палочкой
в дощечку: значит, продает полотно; тот несет
живых диких уток и мертвых, висящих чрез плечо, фазанов, или наоборот.
Между ними была пара
живых фазанов, которые, вероятно,
в первый раз попали
в такое демократическое общество.
Иллюзия, которою я тешил себя, продолжалась недолго: вон один отживший, самый древний, именно старик, вынул из-за пазухи пачку тонкой бумаги, отодрал лист и высморкался
в него, потом бросил бумажку, как
в бездну,
в свой неизмеримый рукав. «А! это
живые!»
Нас попросили отдохнуть и выпить чашку чаю
в ожидании, пока будет готов обед. Ну, слава Богу! мы среди
живых людей: здесь едят. Японский обед! С какой жадностью читал я, бывало, описание чужих обедов, то есть чужих народов, вникал во все мелочи, говорил, помните, и вам, как бы желал пообедать у китайцев, у японцев! И вот и эта мечта моя исполнилась. Я pique-assiette [блюдолиз, прихлебатель — фр.] от Лондона до Едо. Что будет, как подадут, как сядут — все это занимало нас.
Там то же почти, что и
в Чуди: длинные, загороженные каменными, массивными заборами улицы с густыми, прекрасными деревьями: так что идешь по аллеям. У ворот домов стоят жители. Они, кажется, немного перестали бояться нас, видя, что мы ничего худого им не делаем.
В городе, при таком большом народонаселении, было
живое движение. Много народа толпилось, ходило взад и вперед; носили тяжести, и довольно большие, особенно женщины. У некоторых были дети за спиной или за пазухой.
Женщины, то есть тагалки, гораздо лучше мужчин: лица у них правильнее, глаза смотрят
живее,
в чертах больше смышлености, лукавства, игры, как оно и должно быть.
Мне нельзя на берег: ревматизм
в виске напоминает о себе
живою болью.
Фаддеев сегодня был на берегу и притащил мне раковин, одна другой хуже, и, между прочим,
в одной был
живой рак, который таскал за собой претяжелую раковину.
Один тащил
живую змею, другой — мешок раковин, за которыми, с сеткой на плечах, отправлялся
в буруны, третий — птицу или жука.
Я пошел берегом к баркасу, который ушел за мыс, почти к морю, так что пришлось идти версты три. Вскоре ко мне присоединились барон Шлипенбах и Гошкевич, у которого
в сумке шевелилось что-то
живое: уж он успел набрать всякой всячины;
в руках он нес пучок цветов и травы.
На лицах сначала напряженное внимание,
в глазах вопросы, потом целая страница мыслей,
живых впечатлений, удовлетворенного или неудовлетворенного любопытства.
Я теперь
живой, заезжий свидетель того химически-исторического процесса,
в котором пустыни превращаются
в жилые места, дикари возводятся
в чин человека, религия и цивилизация борются с дикостью и вызывают к жизни спящие силы.
Люди там жмутся теснее
в кучу; пустынная Лена стала
живым, неумолкающим, ни летом, ни зимою, путем.
Сегодня я ночевал на Ноктуйской станции; это центр жительства золотоприискателей. Тут и дорога получше, и все
живее, потому что много проезжих. Лена делается уже;
в ином месте и версты нет, только здесь выдался плес, версты
в две. Берега, крутые оба, сплошь покрыты лесом.
«Что я покажу?» — ворчал я
в отчаянии, глядя на белую бумагу. Среди этих терминов из
живого слова только и остаются несколько глаголов и между ними еще вспомогательный: много помощи от него!