Неточные совпадения
Гончарова.], поэт, — хочу
в Бразилию,
в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает
в камень все, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, — туда,
в светлые чертоги Божьего
мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Все было загадочно и фантастически прекрасно
в волшебной дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн
мира.
Жизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две жизни, отвели квартиру
в двух
мирах.
Экспедиция
в Японию — не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и
в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь
мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться
в общество?
Мудрено ли, что при таких понятиях я уехал от вас с сухими глазами, чему немало способствовало еще и то, что, уезжая надолго и далеко, покидаешь кучу надоевших до крайности лиц, занятий, стен и едешь, как я ехал,
в новые, чудесные
миры,
в существование которых плохо верится, хотя штурман по пальцам рассчитывает, когда должны прийти
в Индию, когда
в Китай, и уверяет, что он был везде по три раза.
Здесь уже я видел не мумии и не чучелы животных, как
в музеуме, а живую тварь, собранную со всего
мира.
Кроме торжественных обедов во дворце или у лорда-мэра и других, на сто, двести и более человек, то есть на весь
мир,
в обыкновенные дни подают на стол две-три перемены, куда входит почти все, что едят люди повсюду.
«Да где мы теперь?» — спрашивали опять. «
В Божием
мире!» — «Знаем; да где?» — «380˚ сев‹ерной› широты и 12˚ западной долготы».
Еще досаднее, что они носятся с своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают на весь
мир о своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы
в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не
в ходу, так вспоминают средневековый фаустрехт — все это досадно из рук вон.
Я из Англии писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются
в будничные, да и сами мы уже развращены ранним и заочным знанием так называемых чудес
мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили
в вере
в чудо или
в младенческом влечении к нему: мы выросли и оттого предпочитаем скучать и быть скучными.
В этом спокойствии, уединении от целого
мира,
в тепле и сиянии фрегат принимает вид какой-то отдаленной степной русской деревни.
Вот Азия,
мир праотца Адама,
Вот юная Колумбова земля!
И ты свершишь плавучие наезды
В те древние и новые места,
Где
в небесах другие блещут звезды,
Где свет лиет созвездие Креста…
Хотя наш плавучий
мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду,
в котором часу тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались
в смоле.
Впрочем, здесь, как
в целом
мире, есть провинциальная замашка выдавать свои товары за столичные.
Наконец, европеец старается склонить черного к добру мирными средствами: он протягивает ему руку, дарит плуг, топор, гвоздь — все, что полезно тому; черный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных шкур и ждет случая угнать скот, перерезать врагов своих, а после этой трагической развязки удаляется
в глубину страны — до новой комедии, то есть до заключения
мира.
По Амьенскому
миру,
в 1802 г., колония возвращена была Голландии, а
в 1806 г. снова взята Англиею, за которою и утверждена окончательно Венским трактатом 1815 г.
Потом, по заключении
в 1835 г.
мира с кафрами, английское правительство не позаботилось оградить собственность голландских колонистов от нападения и грабежа кафров, имея все средства к тому, и, наконец, внезапным освобождением невольников нанесло жестокий удар благосостоянию голландцев.
Далее по всем направлениям колонии проложены и пролагаются вновь шоссе, между портами учреждено пароходство; возникло много новых городов, которых имена приобретают
в торговом
мире более и более известности.
Наконец и те, и другие утомились: европейцы — потерей людей, времени и денег, кафры теряли свои места, их оттесняли от их деревень, которые были выжигаемы, и потому обе стороны,
в сентябре 1835 г., вступили
в переговоры и заключили
мир, вследствие которого кафры должны были возвратить весь угнанный ими скот и уступить белым значительный участок земли.
Когда все вожди и народ, обнаружив совершенную покорность и раскаяние, дали торжественные клятвы свято блюсти обязательства, Герри Смит заключил с ними,
в декабре 1847 г.,
мир.
Энергические и умные меры Смита водворили
в колонии
мир и оказали благодетельное влияние на самих кафров. Они, казалось, убедились
в физическом и нравственном превосходстве белых и
в невозможности противиться им, смирились и отдались под их опеку. Советы, или, лучше сказать, приказания, Смита исполнялись — но долго ли, вот вопрос! Была ли эта война последнею? К сожалению, нет. Это была только вторая по счету:
в 1851 году открылась третья. И кто знает, где остановится эта нумерация?
Началась она, как все эти войны, нарушением со стороны кафров обязательств
мира и кражею скота. Было несколько случаев,
в которых они отказались выдать украденный скот и усиливали дерзкие вылазки на границах.
Кеткарт, заступивший
в марте 1852 года Герри Смита, издал, наконец, 2 марта 1853 года
в Вильямстоуне, на границе колонии, прокламацию,
в которой объявляет, именем своей королевы,
мир и прощение Сандильи и народу Гаики, с тем чтобы кафры жили, под ответственностью главного вождя своего, Сандильи,
в Британской Кафрарии, но только далее от колониальной границы, на указанных местах.
Он должен представить оружие и отвечать за
мир и безопасность
в его владениях, за доброе поведение гаикского племени и за исполнение взятых им на себя обязательств, также повелений королевы.
Природа — нежная артистка здесь. Много любви потратила она на этот, может быть самый роскошный, уголок
мира. Местами даже казалось слишком убрано, слишком сладко. Мало поэтического беспорядка, нет небрежности
в творчестве, не видать минут забвения, усталости
в творческой руке, нет отступлений,
в которых часто больше красоты, нежели
в целом плане создания.
При входе сидел претолстый китаец, одетый, как все они,
в коленкоровую кофту,
в синие шаровары,
в туфлях с чрезвычайно высокой замшевой подошвой, так что на ней едва можно ходить, а побежать нет возможности. Голова, разумеется, полуобрита спереди, а сзади коса. Тут был приказчик-англичанин и несколько китайцев. Толстяк и был хозяин. Лавка похожа на магазины целого
мира, с прибавлением китайских изделий, лакированных ларчиков, вееров, разных мелочей из слоновой кости, из пальмового дерева, с резьбой и т. п.
Адмирал хочет посылать транспорт опять
в Шанхай, узнать: война или
мир в Европе?
А свежо: зима
в полном разгаре, всего шесть градусов тепла. Небо ясно; ночи светлые; вода сильно искрится. Вообще, судя по тому, что мы до сих пор испытали, можно заключить, что Нагасаки — один из благословенных уголков
мира по климату. Ровная погода: когда ветер с севера — ясно и свежо, с юга — наносит дождь. Но мы видели больше ясного времени.
Все открывшееся перед нами пространство, с лесами и горами, было облито горячим блеском солнца; кое-где
в полях работали люди, рассаживали рис или собирали картофель, капусту и проч. Над всем этим покоился такой колорит
мира, кротости, сладкого труда и обилия, что мне, после долгого, трудного и под конец даже опасного плавания, показалось это место самым очаровательным и надежным приютом.
Возделанные поля, чистота хижин, сады, груды плодов и овощей, глубокий
мир между людьми — все свидетельствовало, что жизнь доведена трудом до крайней степени материального благосостояния; что самые заботы, страсти, интересы не выходят из круга немногих житейских потребностей; что область ума и духа цепенеет еще
в сладком, младенческом сне, как
в первобытных языческих пастушеских царствах; что жизнь эта дошла до того рубежа, где начинается царство духа, и не пошла далее…
Самое замечательное на этой фабрике то, что веревки на ней делаются не из того, из чего делают их
в целом
мире, не из пеньки, а из волокон дерева, похожего несколько на банановое.
После того Манила не раз подвергалась нападениям китайцев, даже японских пиратов, далее голландцев, которые завистливым оком заглянули и туда, наконец, англичан. Эти последние, воюя с испанцами, напали,
в 1762 году, и на Манилу и вконец разорили ее. Через год и семь месяцев
мир был заключен и колония возвращена Испании.
Сама же история добавит только, что это те же люди, которые
в одном углу
мира подали голос к уничтожению торговли черными, а
в другом учили алеутов и курильцев жить и молиться — и вот они же создали, выдумали Сибирь, населили и просветили ее и теперь хотят возвратить Творцу плод от брошенного Им зерна.
Да мне кажется, если б я очутился
в таком уголке, где не заметил бы ни малейшей вражды, никаких сплетней, а видел бы только любовь да дружбу, невозмутимый
мир, всеобщее друг к другу доверие и воздержание, я бы перепугался, куда это я заехал: все думал бы, что это недаром, что тут что-нибудь да есть другое…
Он жил
в своем особом
мире идей, знаний, добрых чувств — и
в сношениях со всеми нами был одинаково дружелюбен, приветлив.