Неточные совпадения
Скорей же, скорей
в путь!
Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по часам. Мы, может быть, последние путешественники,
в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием
и завистью.
«Отошлите это
в ученое общество,
в академию, — говорите вы, — а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес,
поэзии, огня, жизни
и красок!» Чудес,
поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами
и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [
В. Г. Бенедиктов
и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается
в глаза новейшему путешественнику.
И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня
в глазах, не с мечом, не
в короне, а просто
в черном фраке,
в круглой шляпе,
в белом жилете, с зонтиком
в руках.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше
поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла
в угол измученная толпа людей, стараясь угодить ветру, а стоит
в бездействии, скрестив руки на груди, человек, с покойным сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе
и бурю,
и штиль.
Я из Англии писал вам, что чудеса выдохлись, праздничные явления обращаются
в будничные, да
и сами мы уже развращены ранним
и заочным знанием так называемых чудес мира, стыдимся этих чудес, торопливо стараемся разоблачить чудо от всякой
поэзии, боясь, чтоб нас не заподозрили
в вере
в чудо или
в младенческом влечении к нему: мы выросли
и оттого предпочитаем скучать
и быть скучными.
Надеть ли
поэзию, как праздничный кафтан, на современную идею или по-прежнему скитаться с ней
в родимых полях
и лесах, смотреть на луну, нюхать розы, слушать соловьев или, наконец, идти с нею сюда, под эти жаркие небеса? Научите.
Проехав множество улиц, замков, домов, я выехал
в другие ворота крепости, ко взморью,
и успел составить только пока заключение, что испанский город — город большой, город сонный
и город очень опрятный. Едучи туда, я думал, правду сказать, что на меня повеет дух падшей, обедневшей державы, что я увижу запустение, отсутствие строгости, порядка — словом,
поэзию разорения, но меня удивил вид благоустроенности, чистоты: везде видны следы заботливости, даже обилия.
Неточные совпадения
Левин доказывал, что ошибка Вагнера
и всех его последователей
в том, что музыка хочет переходить
в область чужого искусства, что так же ошибается
поэзия, когда описывает черты лиц, что должна делать живопись,
и, как пример такой ошибки, он привел скульптора, который вздумал высекать из мрамора тени поэтических образов, восстающие вокруг фигуры поэта на пьедестале.
Она знала, что
в области политики, философии богословия Алексей Александрович сомневался или отыскивал; но
в вопросах искусства
и поэзии,
в особенности музыки, понимания которой он был совершенно лишен, у него были самые определенные
и твердые мнения.
Разговор зашел о новом направлении искусства, о новой иллюстрации Библии французским художником. Воркуев обвинял художника
в реализме, доведенном до грубости. Левин сказал, что Французы довели условность
в искусстве как никто
и что поэтому они особенную заслугу видят
в возвращении к реализму.
В том, что они уже не лгут, они видят
поэзию.
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен
в тебя. Я помню это время, когда он приезжал ко мне
и плакал, говоря о тебе,
и какая
поэзия и высота была ты для него,
и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была
и осталась, а это увлечение не души его…
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии
и красноречия
в XVIII веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог
и любил часто цитировать места из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания
в мифологии
и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической
поэзии, имел достаточные познания
в истории, почерпнутые им из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог
в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере
и Байроне, но никогда не читал их.