Неточные совпадения
Молчит приказчик: купец, точно, с гривной давал.
Да как
же барин-то узнал? ведь он не видел купца! Решено было,
что приказчик поедет в город на той неделе и там покончит дело.
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя,
что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «
Да право! — продолжал я, — где
же это синее море, голубое небо
да теплота, птицы какие-то
да рыбы, которых, говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
И наши поехали с проводниками, которые тоже бежали рядом с лошадью,
да еще в гору, —
что же у них за легкие?
«
Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А
что ж с ним делать? не послать
же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить
да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и говорить хозяйке,
что пошлете в Россию?»
Что это за житье — никогда не солги!
Мы не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились,
что этот ветер не случайность, а настоящий пассат и
что мы уже его не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета
да одну шкуну, отправляющиеся в Японию
же, к эскадре коммодора Перри.
О пирожном я не говорю: оно то
же,
что и в Англии, то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем
да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление,
что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите
же по-немецки, по-английски и по-голландски,
да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
Но не все имеют право носить по две сабли за поясом: эта честь предоставлена только высшему классу и офицерам; солдаты носят по одной, а простой класс вовсе не носит;
да он
же ходит голый, так ему не за
что было бы и прицепить ее, разве зимой.
«Отчего у вас, — спросили они, вынув бумагу, исписанную японскими буквами, — сказали на фрегате,
что корвет вышел из Камчатки в мае, а на корвете сказали,
что в июле?» — «Оттого, — вдруг послышался сзади голос командира этого судна, который случился тут
же, — я похерил два месяца, чтоб не было придирок
да расспросов, где были в это время и
что делали». Мы все засмеялись, а Посьет что-то придумал и сказал им в объяснение.
«А
что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, —
что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где
же город?» — «
Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Правительство знает это, но, по крайней памяти, боится,
что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь,
что это вздор и
что необходимо опять сдружиться с чужестранцами.
Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той
же посуде.
Но это все неважное: где
же важное? А вот: 9-го октября, после обеда, сказали,
что едут гокейнсы. И это не важность: мы привыкли. Вахтенный офицер посылает сказать обыкновенно К. Н. Посьету. Гокейнсов повели в капитанскую каюту. Я был там. «А! Ойе-Саброски! Кичибе!» — встретил я их, весело подавая руки; но они молча, едва отвечая на поклон, брали руку.
Что это значит? Они, такие ласковые и учтивые, особенно Саброски: он шутник и хохотун, а тут…
Да что это у всех такая торжественная мина; никто не улыбается?
Что же Джердин? нанял китайцев, взял
да и срыл гору, построил огромное торговое заведение, магазины, а еще выше над всем этим — великолепную виллу, сделал скаты, аллеи, насадил всего,
что растет под тропиками, — и живет, как бы жил в Англии, где-нибудь на острове Вайте.
Беда им,
да и только! «Вы представьте, — сказал Эйноске, — наше положение: нам велели узнать, а мы воротимся с тем
же, с
чем уехали».
Сегодня встаем утром: теплее вчерашнего; идем на фордевинд, то есть ветер дует прямо с кормы; ходу пять узлов и ветер умеренный. «Свистать всех наверх — на якорь становиться!» — слышу давеча и бегу на ют. Вот мы и на якоре. Но
что за безотрадные скалы! какие дикие места! ни кустика нет. Говорят, есть деревня тут:
да где
же? не видать ничего, кроме скал.
Наконец надо
же и совесть знать, пора и приехать. В этом японском, по преимуществу тридесятом, государстве можно еще оправдываться и тем,
что «скоро сказка сказывается,
да не скоро дело делается». Чуть ли эта поговорка не здесь родилась и перешла по соседству с Востоком и к нам, как и многое другое… Но мы выросли, и поговорка осталась у нас в сказках.
Слуга подходил ко всем и протягивал руку: я думал,
что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с теми
же кушаньями.
Что мне делать? Я подумал,
да и принялся опять за похлебку, стал было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и я унялся. Хозяевам очень нравилось,
что мы едим; старик ласково поглядывал на каждого из нас и от души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
Им хотелось отвратить нас от Едо, между прочим, для того, чтоб мы не стакнулись с американцами
да не стали открывать торговлю сейчас
же, и, пожалуй,
чего доброго, не одними переговорами.
— Нет, уж это слишком! ужели в самом деле?
Да во
что же: в какие-нибудь невинные игры: борются, бегают, как древние на олимпийских играх…
Сегодня мы ушли и вот качаемся теперь в Тихом океане; но если б и остались здесь, едва ли бы я собрался на берег. Одна природа
да животная, хотя и своеобразная, жизнь, не наполнят человека, не поглотят внимания: остается большая пустота. Для того даже, чтобы испытывать глубже новое, не похожее ни на
что свое, нужно, чтоб тут
же рядом, для сравнения, была параллель другой, развитой жизни.
«Верно что-нибудь хорошее,
что он нас в конюшню привел!» — «А все
же вышло что-нибудь
да по-испански: недаром
же он привел сюда», — прибавил кто-то в утешение.
Я подумал,
что мне делать,
да потом наконец решил,
что мне не о
чем слишком тревожиться: утонуть нельзя, простудиться еще меньше — на заказ не простудишься; завтракать рано,
да и после дадут; пусть себе льет: кто-нибудь
да придет
же.
Однако нам объявили,
что мы скоро снимаемся с якоря, дня через четыре. «
Да как
же это?
да что ж это так скоро?..» — говорил я, не зная, зачем бы я оставался долее в Луконии. Мы почти все видели; ехать дальше внутрь — надо употребить по крайней мере неделю,
да и здешнее начальство неохотно пускает туда. А все жаль было покидать Манилу!
Хотел ли он подарка себе или кому другому — не похоже, кажется; но он говорил о злоупотреблениях
да тут
же кстати и о строгости. Между прочим, смысл одной фразы был тот,
что официально, обыкновенным путем, через начальство, трудно сделать что-нибудь,
что надо «просто прийти», так все и получишь за ту
же самую цену. «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — заключил он.
Какой
же это берег?
что за бухта? — спросите вы.
Да все тянется глухой, манчжурский, следовательно принадлежащий китайцам, берег.
По деревьям во множестве скакали зверки, которых здесь называют бурундучками, то
же, кажется,
что векши, и которыми занималась пристально наша собака
да кучер Иван. Видели взбегавшего по дереву будто бы соболя, а скорее черную белку. «Ах, ружье бы, ружье!» — закричали мои товарищи.
— «Вот этак
же, — заметил князь Оболенский, — он вез у меня пару кокосовых орехов до самого Охотского моря: хорошо,
что я увидал вовремя
да выбросил, а то он бы и их в чемоданы спрятал».
Вот поди
же ты, а Петр Маньков на Мае сказывал,
что их много,
что вот, слава Богу, красный зверь уляжется скоро и не страшно будет жить в лесу. «А
что тебе красный зверь сделает?» — спросил я. «Как
что? по бревнышку всю юрту разнесет». — «А разве разносил у кого-нибудь?» — «Никак нет, не слыхать». — «
Да ты видывал красного зверя тут близко?» — «Никак нет. Бог миловал».
«А там есть какая-нибудь юрта, на том берегу, чтоб можно было переждать?» — спросил я. «Однако нет, — сказал он, — кусты есть…
Да почто вам юрта?» — «Куда
же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?» — «А на берегу:
что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет» (то есть: «Не тяжело»). Я задумался: провести ночь на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст — когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения старику.
«Тут!» — сказали они. «
Что тут?» — «Пешкьюем надо». — «Где
же Лена?» — спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег: там ровно ничего. Кустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров
да два-три барана, которых я давно не видал. За Лену их недавно послано несколько для разведения между русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу
же стоял пастушеский шалаш из ветвей.
Меня даже зло взяло. Я не знал, как быть. «Надо послать к одному старику, — посоветовали мне, — он, бывало, принашивал меха в лавки,
да вот что-то не видать…» — «Нет, не извольте посылать», — сказал другой. «Отчего
же, если у него есть? я пошлю». — «Нет, он теперь употребляет…» — «
Что употребляет?» — «
Да, вино-с. Дрянной старичишка! А нынче и отемнел совсем». — «Отемнел?» — повторил я. «Ослеп», — добавил он.
— «
Что вы!..» — «
Да как
же? а в Рождество, в Новый год: родные есть, тетушка, бабушка, рассердятся, пожалуй, как не приедешь».
«Как
же вы в новое место поедете? — спросил я, — на
чем?
чем будете питаться? где останавливаться? По этой дороге, вероятно, поварен нет…» — «
Да, трудно; но ведь это только в первый раз, — возразил он, — а во второй уж легче».
— «
Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, — на станции гора крута, мои кони не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако не хочу, — сказал я, — если озябну, как
же быть?» — «
Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и ничего.
Божья власть, а все горько!» «
Да, в самом деле он несчастлив», — подумал я;
что же еще после этого назвать несчастьем?
Стали встречаться села с большими запасами хлеба, сена, лошади, рогатый скот, домашняя птица. Дорога все — Лена, чудесная, проторенная частой ездой между Иркутском, селами и приисками. «А
что, смирны ли у вас лошади?» — спросишь на станции. «
Чего не смирны? словно овцы: видите, запряжены, никто их не держит, а стоят». — «Как
же так? а мне надо бы лошадей побойчее», — говорил я, сбивая их. «Лошадей тебе побойчее?» — «Ну
да». — «
Да эти-то ведь настоящие черти: их и не удержишь ничем». И оно действительно так.