Неточные совпадения
И теперь воды морской нет, ее делают пресною, за пять тысяч верст от берега является блюдо свежей
зелени и дичи; под экватором можно
поесть русской капусты и щей.
Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной
зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право
есть хлеб своей земли.
Иногда на другом конце заведут стороной, вполголоса, разговор, что вот
зелень не свежа, да и дорога, что кто-нибудь будто
был на берегу и видел лучше, дешевле.
Мы остановились здесь только затем, чтоб взять живых быков и
зелени, поэтому и решено
было на якорь не становиться, а держаться на парусах в течение дня; следовательно, остановка предполагалась кратковременная, и мы поспешили воспользоваться ею.
Из-за забора выглядывала виноградная
зелень, но винограда уже не
было ни одной ягоды: он весь собран давно.
В тени
зелени прятались домы изящной архитектуры с галереями, верандами, со всеми затеями барской роскоши; тут же
были и их виноградники.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та, по крайней мере, передаст все подробности. Мы
были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море
зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Вот ананасы еще не
поспели, — и она указала на гряду известной вам
зелени ананасов.
Море… Здесь я в первый раз понял, что значит «синее» море, а до сих пор я знал об этом только от поэтов, в том числе и от вас. Синий цвет там, у нас, на севере, — праздничный наряд моря. Там
есть у него другие цвета, в Балтийском, например, желтый, в других морях
зеленый, так называемый аквамаринный. Вот наконец я вижу и синее море, какого вы не видали никогда.
Для северного глаза все
было поразительно: обожженные утесы и безмолвие пустыни, грозная безжизненность от избытка солнца и недостатка влаги и эти пальмы, вросшие в песок и безнаказанно подставляющие вечную
зелень под 40° жара.
Может
быть, оттого особенно и поразительно, что и у нас
есть свои пустыни, и сухость воздуха, и грозная безжизненность, наконец, вечная
зелень сосен, и даже 40 градусов.
Идучи по улице, я заметил издали, что один из наших спутников вошел в какой-то дом. Мы шли втроем. «Куда это он пошел? пойдемте и мы!» — предложил я. Мы пошли к дому и вошли на маленький дворик, мощенный белыми каменными плитами. В углу, под навесом, привязан
был осел, и тут же лежала свинья, но такая жирная, что не могла встать на ноги. Дальше бродили какие-то пестрые, красивые куры, еще прыгал маленький, с крупного воробья величиной,
зеленый попугай, каких привозят иногда на петербургскую биржу.
«Опять кто-то бананы
поел! — воскликнул он в негодовании, — верно,
Зеленый, он сегодня ночью на вахте стоял».
«Рад бы душой, — продолжает он с свойственным ему чувством и красноречием, — поверьте, я бы всем готов пожертвовать, сна не пожалею, лишь бы только
зелени в супе
было побольше, да не могу, видит Бог, не могу…
«Десерта не
будет, — заключил он почти про себя, —
Зеленый и барон по ночам все
поели, так что в воскресенье дам по апельсину да по два банана на человека».
Скудная
зелень едва смягчает угрюмость пейзажа. Сады из кедров, дубов, немножко тополей, немножко виноградных трельяжей, кое-где кипарис и мирт да заборы из колючих кактусов и исполинских алоэ, которых корни обратились в древесину, — вот и все. Голо, уединенно, мрачно. В городе, однако ж,
есть несколько весьма порядочных лавок; одну из них, помещающуюся в отдельном домике, можно назвать даже богатою.
Broom значит метла; дерево названо так потому, что у него нет листьев, а
есть только тонкие и чрезвычайно длинные
зеленые прутья, которые висят, как кудри, почти до земли.
Зелень, то
есть деревья, за исключением мелких кустов, только и видна вблизи ферм, а то всюду голь, все обнажено и иссушено солнцем, убито неистовыми, дующими с моря и с гор ветрами.
Говорят, это смесь черного и
зеленого чаев; но это еще не причина, чтоб он
был так дурен; прибавьте, что к чаю подали вместо сахару песок, сахарный конечно, но все-таки песок, от которого мутный чай стал еще мутнее.
В колонии считается более пород птиц, нежели во всей Европе, и именно до шестисот. Кусты местами
были так часты, что составляли непроходимый лес; но они малорослы, а за ними далеко виднелись или необработанные песчаные равнины, или дикие горы, у подошвы которых белели фермы с яркой густой
зеленью вокруг.
Немногие из них могли похвастать
зеленою верхушкой или скатом, а у большей части
были одинаково выветрившиеся, серые бока, которые разнообразились у одной — рытвиной, у другой — горбом, у третьей — отвесным обрывом.
Но в это утро, в половине марта, кусты протеа глядели веселее,
зелень казалась
зеленее, так что немецкий спутник наш заметил, что тут должно
быть много «скотства».
Было довольно весело, так что П. А.
Зеленый ни разу не затягивал похоронного марша, а
пел все про любовь.
Но
Зеленый выскочил из карта, набрал целую шляпу и
ел.
Зеленый сначала бил весело ногами о свою скамью: не в его натуре
было долго и смирно сидеть на одном месте.
— «А фрукты, — спросил
Зеленый, — виноград, например, апельсины, бананы?» — «Апельсинов и бананов нет, а
есть арбузы и фиги».
С одной стороны перед нами возвышалась гора, местами голая, местами с
зеленью; кругом
была долина, одна из самых обработанных; вдали фермы.
Мы
было засмеялись, но доктор, кажется, прав: у
Зеленого действительно татарские черты. «Ну а этот?» — показывали мы на Гошкевича.
Чисто русские
были только
Зеленый и я.
Зеленый только
было запел: «Не бил барабан…», пока мы взбирались на холм, но не успел кончить первой строфы, как мы вдруг остановились, лишь только въехали на вершину, и очутились перед широким крыльцом большого одноэтажного дома, перед которым уже стоял кабриолет Ферстфельда.
Я и барон остались, и
Зеленый остался
было с нами, но спутники увели его почти насильно, навязав ему нести какие-то принадлежности для съемки видов.
— «Спросите,
есть ли у них виноград, — прибавил
Зеленый, — если
есть, так чтоб побольше подали; да нельзя ли бананов, арбузов?…» Меня занимали давно два какие-то красные шарика, которые я видел на столе, на блюдечке.
Дно
было усыпано мелким булыжником, и колеса производили такую музыку, что даже заставили замолчать
Зеленого, который
пел на всю Африку: «Ненаглядный ты мой, как люблю я тебя!» или «У Антона дочка» и т. д.
Наши еще разговаривали с Беном, когда мы пришли.
Зеленый, по обыкновению, залег спать с восьми часов и проснулся только
поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь
было немного комнат, и те маленькие. В каждой
было по две постели, каждая для двоих.
Он, как
был вчера, — в
зеленом сюртуке, нанковых панталонах, в черном жилете, с лорнеткой на ленточке и в шляпе, без перчаток, — так и пустился с нами в дорогу.
Налево
была гора Гринберг,
зеленая не по одному названию.
Зеленый громко
пел: «Зачем, зачем обворожила, коль я душе твоей не мил».
В пустыне царствовало страшное безмолвие, так что и
Зеленый перестал
петь.
«Что, — спросил я у
Зеленого, —
есть в Псковской губернии такие пропасти?» — «Страшновато!» — шептал он с судорожным, нервическим хохотом, косясь пугливо на бездну.
«Вы всю… грусть мою… поймите», — запел
было, но уже вполголоса,
Зеленый и смолк.
— «Может
быть, оттого нет, что сегодня воскресенье, — заметил
Зеленый, — слава Богу, впрочем, что нет.
Кругом теснились скалы, выглядывая одна из-за другой, как будто вставали на цыпочки. Площадка
была на полугоре; вниз шли тоже скалы, обросшие густою
зеленью и кустами и уставленные прихотливо разбросанными каменьями. На дне живописного оврага тек большой ручей, через который строился каменный мост.
Ужин, благодаря двойным стараниям Бена и барона,
был если не отличный, то обильный. Ростбиф, бифштекс, ветчина, куры, утки, баранина, с приправой горчиц, перцев, сой, пикулей и других отрав, которые страшно употребить и наружно, в виде пластырей, и которые англичане принимают внутрь, совсем загромоздили стол, так что виноград, фиги и миндаль стояли на особом столе.
Было весело. Бен много рассказывал, барон много
ел, мы много слушали,
Зеленый после десерта много дремал.
Тут
были супы, карри, фаршированные мяса и птицы, сосиски,
зелень.
Только мы проехали Змеиную гору и
Зеленый затянул
было: «Что ты, дева молодая, не отходишь от окна», как мистера Бена кто-то будто кольнул.
Мы тряслись по плохой дороге рысью, за нами трясся мальчишка-готтентот,
Зеленый заливался и
пел: «Разве ждешь ты? да кого же? не солдата ли певца?» Мы с бароном симпатизировали каждому живописному рву, группе деревьев, руслу иссохшей речки и наслаждались молча.
Но дом
был весь занят: из Капштата ехали какие-то новобрачные домой, на ферму, и ночевали в той самой комнате, где мы спали с
Зеленым.
Под нами, в полугоре,
было какое-то деревянное здание, вроде беседки, едва заметное в чаще
зелени.
Кушала она очень мало и чуть-чуть кончиком губ брала в рот маленькие кусочки мяса или
зелень.
Были тут вчерашние двое молодых людей. «Yes, y-e-s!» — поддакивала беспрестанно полковница, пока ей говорил кто-нибудь. Отец Аввакум от скуки, в промежутках двух блюд, считал, сколько раз скажет она «yes». «В семь минут 33 раза», — шептал он мне.
Долго мне
будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго
будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и
зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как вспомнишь, что впереди море, море и море!