Неточные совпадения
Вам хочется знать,
как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей,
как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один
час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка?
Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный
час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит,
как хрусталь…
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того,
как наступал
час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут
как будто задала себе задачу помогать.
Напрасно водили меня показывать,
как красиво вздуваются паруса с подветренной стороны,
как фрегат, лежа боком на воде, режет волны и мчится по двенадцати узлов в
час.
Да, несколько
часов пробыть на море скучно, а несколько недель — ничего, потому что несколько недель уже есть капитал, который можно употребить в дело, тогда
как из нескольких
часов ничего не сделаешь.
Уж я теперь забыл, продолжал ли Фаддеев делать экспедиции в трюм для добывания мне пресной воды, забыл даже,
как мы провели остальные пять дней странствования между маяком и банкой; помню только, что однажды, засидевшись долго в каюте, я вышел
часов в пять после обеда на палубу — и вдруг близехонько увидел длинный, скалистый берег и пустые зеленые равнины.
Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый
час на перекрестке и смотреть,
как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия; смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе, то есть к обществу.
Бесконечное утро, с девяти
часов до шести, промелькнет — не видишь
как.
Как он глумился, увидев на
часах шотландских солдат, одетых в яркий, блестящий костюм, то есть в юбку из клетчатой шотландской материи, но без панталон и потому с голыми коленками!
Кажется, ни за что не умрешь в этом целебном, полном неги воздухе, в теплой атмосфере, то есть не умрешь от болезни, а от старости разве, и то когда заживешь чужой век. Однако здесь оканчивает жизнь дочь бразильской императрицы, сестра царствующего императора. Но она прибегла к целительности здешнего воздуха уже в последней крайности,
как прибегают к первому знаменитому врачу — поздно: с
часу на
час ожидают ее кончины.
Но пора кончить это письмо…
Как? что?.. А что ж о Мадере: об управлении города, о местных властях, о числе жителей, о количестве выделываемого вина, о торговле: цифры, факты — где же все? Вправе ли вы требовать этого от меня? Ведь вы просили писать вам о том, что я сам увижу, а не то, что написано в ведомостях, таблицах, календарях. Здесь все, что я видел в течение 10-ти или 12-ти
часов пребывания на Мадере. Жителей всех я не видел, властей тоже и даже не успел хорошенько посетить ни одного виноградника.
22 января Л. А. Попов, штурманский офицер, за утренним чаем сказал: «Поздравляю: сегодня в восьмом
часу мы пересекли Северный тропик». — «А я ночью озяб», — заметил я. «
Как так?» — «Так, взял да и озяб: видно, кто-нибудь из нас охладел, или я, или тропики. Я лежал легко одетый под самым люком, а «ночной зефир струил эфир» прямо на меня».
А где Витул, где Фаддеев? марш в воду! позвать всех коков (поваров) сюда и перекупать их!» В шестом
часу, по окончании трудов и сьесты, общество плавателей выходило наверх освежиться, и тут-то широко распахивалась душа для страстных и нежных впечатлений,
какими дарили нас невиданные на севере чудеса.
Было всего 9
часов —
какой же еще завтрак?
В отеле в
час зазвонили завтракать. Опять разыгрался один из существенных актов дня и жизни. После десерта все двинулись к буфету, где, в черном платье, с черной сеточкой на голове, сидела Каролина и с улыбкой наблюдала,
как смотрели на нее. Я попробовал было подойти к окну, но места были ангажированы, и я пошел писать к вам письма, а
часа в три отнес их сам на почту.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но
как особых комнат было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них могли бы лечь и четверо. На другой день,
часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре прекрасных лошадей.
К обеду, то есть
часов в пять, мы, запыленные, загорелые, небритые, остановились перед широким крыльцом «Welch’s hotel» в Капштате и застали в сенях толпу наших. Каролина была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так к лицу, с сеточкой на голове. Пошли расспросы, толки, новости с той и с другой стороны. Хозяйки встретили нас,
как старых друзей.
На другой день по возвращении в Капштат мы предприняли прогулку около Львиной горы. Точно такая же дорога,
как в Бенсклюфе, идет по хребту Льва, начинаясь в одной части города и оканчиваясь в другой. Мы взяли две коляски и отправились
часов в одиннадцать утра. День начинался солнечный, безоблачный и жаркий донельзя. Дорога шла по берегу моря мимо дач и ферм.
Но отец Аввакум имел, что французы называют, du guignon [неудачу — фр.]. К вечеру стал подувать порывистый ветерок, горы закутались в облака. Вскоре облака заволокли все небо. А я подготовлял было его увидеть Столовую гору, назначил пункт, с которого ее видно, но перед нами стояли горы темных туч,
как будто стены, за которыми прятались и Стол и Лев. «Ну, завтра увижу, — сказал он, — торопиться нечего». Ветер дул сильнее и сильнее и наносил дождь, когда мы вечером,
часов в семь, подъехали к отелю.
Тучи в этот день были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой горы. «Это меня за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был в ботаническом саду,
как вдруг вижу...
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но
как я солгал первый, то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы шли с
час все прямо, и хотя шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Капитан готов был не прежде,
как в шесть
часов.
Европеянок можно видеть у них дома или с пяти
часов до семи, когда они катаются по эспланаде, опрокинувшись на эластические подушки щегольских экипажей в легких, прозрачных,
как здешний воздух, тканях и в шляпках, не менее легких, аjour: точно бабочка сидит на голове.
Купец этот пригласил нас к себе, не назначив, кого именно, в
каком числе, а просто сказал, что ожидает к себе в четыре
часа, и просил заехать к нему в лавку, откуда вместе и поехать.
Мы ехали около
часа,
как вдруг наши кучера, в одном месте, с дороги бросились и потащили лошадей и экипаж в кусты. «Куда это? уж не тигр ли встретился?» — «Нет, это аллея, ведущая к даче Вампоа».
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго,
часа три,
как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя,
как я проснусь, посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы то на правый, то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Как съедете, идете четверть
часа по песку, а там сейчас же надо подниматься в гору и продираться сквозь непроходимый лес.
Часов в семь утра мгновенно стихло, наступила отличная погода. Следующая и вчерашняя ночи были так хороши, что не уступали тропическим.
Какие нежные тоны — сначала розового, потом фиолетового, вечернего неба!
какая грациозная, игривая группировка облаков! Луна бела, прозрачна, и
какой мягкий свет льет она на все!
Попробуйте, увидите,
как ловко: пяти минут не просидите, а японцы сидят по нескольку
часов.
Сегодня выхожу на палубу
часу в девятом: налево, в тумане, какой-то остров; над ним,
как исполинская ширма, стоит сизая туча с полосами дождя.
Часов до четырех, по обыкновению, писал и только собрался лечь,
как начали делать поворот на другой галс: стали свистать, командовать; бизань-шкот и грота-брас идут чрез роульсы, привинченные к самой крышке моей каюты, и когда потянут обе эти снасти, точно два экипажа едут по самому черепу.
Капитан, отец Аввакум и я из окна капитанской каюты смотрели,
как ее обливало со всех сторон водой,
как ныряла она; хотела поворачивать, не поворачивала, наконец поворотила и
часов в пять бросила якорь близ фрегата.
Наконец, при свете зарева,
как при огненном столпе израильтян, мы,
часов в восемь вечера, завидели силуэты судов, различили наш транспорт и стали саженях в пятидесяти от него на якорь.
В шесть
часов мы были уже дома и сели за третий обед — с чаем. Отличительным признаком этого обеда или «ужина»,
как упрямо называл его отец Аввакум, было отсутствие супа и присутствие сосисок с перцем, или, лучше, перца с сосисками, — так было его много положено. Чай тоже, кажется, с перцем. Есть мы, однако ж, не могли: только шкиперские желудки флегматически поглощали мяса через три
часа после обеда.
К вечеру мы завидели наши качающиеся на рейде суда, а
часов в семь бросили якорь и были у себя — дома. Дома! Что называется иногда домом?
Какая насмешка!
Жалко было смотреть на бедняков,
как они, с обнаженною грудью, плечами и ногами, тряслись, посинелые от холода, ожидая
часа по три на своих лодках, пока баниосы сидели в каюте.
На все у них запрещение: сегодня Посьет дает баниосам серебряные
часы, которые забыли отослать третьего дня в числе прочих подарков: чего бы, кажется, проще,
как взять да прибавить к прочим?
Сегодня, 30-го, просыпаемся, говорят, что Кичибе и Эйноске сидят у нас с шести
часов утра, — вот
как живо стали поворачиваться!
Назначено было отвалить нам от фрегата в одиннадцать
часов утра. Но известно, что
час и назначают затем, чтоб только знать, насколько приехать позже назначенного времени, — так заведено в хорошем обществе. И мы,
как люди хорошего общества, отвалили в половине первого.
Зачем употреблять вам все руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а
как они будут возить вон этакие
часы,
какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические
часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
«Впрочем, примите эти слова
как доказательство только того, что мне очень нравятся
часы», — прибавил он.
После обеда адмирал подал Кавадзи золотые
часы; «к цепочке, которую вам сейчас подарили», — добавил он. Кавадзи был в восторге: он еще и в заседаниях
как будто напрашивался на такой подарок и все показывал свои толстые, неуклюжие серебряные
часы,
каких у нас не найдешь теперь даже у деревенского дьячка. Тсутсую подарили
часы поменьше, тоже золотые, и два куска шелковой материи. Прочим двум по куску материи.
«На берег кому угодно! — говорят
часу во втором, — сейчас шлюпка идет». Нас несколько человек село в катер, все в белом, — иначе под этим солнцем показаться нельзя — и поехали, прикрывшись холстинным тентом; но и то жарко: выставишь нечаянно руку, ногу, плечо — жжет. Голубая вода не струится нисколько; суда, мимо которых мы ехали, будто спят: ни малейшего движения на них; на палубе ни души. По огромному заливу кое-где ползают лодки,
как сонные мухи.
«Зачем так много всего этого? — скажешь невольно, глядя на эти двадцать, тридцать блюд, — не лучше ли два-три блюда,
как у нас?..» Впрочем, я не знаю, что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати блюд или наесться двух так, что человек после обеда
часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру,
как это делают иные…
Мы ходили из лавки в лавку, купили несколько пачек сигар — оказались дрянные. Спрашивали, по поручению одного из товарищей, оставшихся на фрегате, нюхательного табаку — нам сказали, что во всей Маниле нельзя найти ни одного фунта. Нас все потчевали европейскими изделиями: сукнами, шелковыми и другими материями,
часами, цепочками; особенно француз в мебельном магазине так приставал, чтоб купили у него цепочку,
как будто от этого зависело все его благополучие.
Через
час я, сквозь пол своей комнаты, слышал,
как Фаддеев на дворе рассказывал анекдот о купанье двум своим товарищам.
Мне несколько неловко было ехать на фабрику банкира: я не был у него самого даже с визитом, несмотря на его желание видеть всех нас
как можно чаще у себя; а не был потому, что за визитом неминуемо следуют приглашения к обеду, за который садятся в пять
часов, именно тогда, когда настает в Маниле лучшая пора глотать не мясо, не дичь, а здешний воздух, когда надо ехать в поля, на взморье, гулять по цветущим зеленым окрестностям — словом, жить.
Снялись на другой день, 7-го апреля, в 3
часа пополудни, а 9-го, во втором
часу, бросили якорь на нагасакском рейде. Переход был отличный, тихо,
как в реке. Японцы верить не хотели, что мы так скоро пришли; а тут всего 180 миль расстояния.
Часа два назад, около полуночи, Крюднер вдруг позвал меня на ют послушать,
как дышит кит.
Вчера, 17-го,
какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через
час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.