Неточные совпадения
Однажды наши, приехав с берега, рассказывали, что
на пристани к ним подошел
старик и чисто, по-русски, сказал: «Здравия желаю, ваше благородие».
Особенно
на нем говорят все
старики, слуги и служанки.
На пороге стоял высокий, с проседью,
старик, с нависшими бровями, в длинной суконной куртке, закрывавшей всю поясницу, почти в таком же длинном жилете, в широких нанковых, падавших складками около ног панталонах.
Желто-смуглое, старческое лицо имело форму треугольника, основанием кверху, и покрыто было крупными морщинами. Крошечный нос
на крошечном лице был совсем приплюснут; губы, нетолстые, неширокие, были как будто раздавлены. Он казался каким-то юродивым
стариком, облысевшим, обеззубевшим, давно пережившим свой век и выжившим из ума. Всего замечательнее была голова: лысая, только покрытая редкими клочками шерсти, такими мелкими, что нельзя ухватиться за них двумя пальцами. «Как тебя зовут?» — спросил смотритель.
Особенно один старик-негр привлек мое внимание: у него болела нога, и он лежал, растянувшись посредине двора и опершись
на локоть, лицом прямо к солнцу.
Он высокий, худощавый
старик, в синей куртке, похож более
на шкипера купеческого судна.
Стали всех их собирать в один угол судна,
на шкафут, чтоб они не бродили везде;
старик усердно помогал в этом.
Но один потерпел при выходе какое-то повреждение, воротился и получил помощь от жителей: он был так тронут этим, что,
на прощанье, съехал с людьми
на берег, поколотил и обобрал поселенцев. У одного забрал всех кур, уток и тринадцатилетнюю дочь, у другого отнял свиней и жену, у
старика же Севри, сверх того, две тысячи долларов — и ушел. Но прибывший вслед за тем английский военный корабль дал об этом знать
на Сандвичевы острова и в Сан-Франциско, и преступник был схвачен, с судном, где-то в Новой Зеландии.
«Это-то секретари?»
На трап шли, переваливаясь с ноги
на ногу, два
старика, лет 70-ти каждый, плешивые, с седыми жиденькими косичками, в богатых штофных юбках, с широкой бархатной по подолу обшивкой, в белых бумажных чулках и, как все прочие, в соломенных сандалиях.
Наконец явился какой-то
старик с сонными глазами, хорошо одетый; за ним свита. Он стал неподвижно перед нами и смотрел
на нас вяло. Не знаю, торжественность ли они выражают этим апатическим взглядом, но только сначала, без привычки, трудно без смеху глядеть
на эти фигуры в юбках, с косичками и голыми коленками.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один
старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал
на колени, с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал
на колени, без поклона подал бумагу ему и сел
на свое место.
В бумаге заключалось согласие горочью принять письмо. Только было,
на вопрос адмирала, я разинул рот отвечать, как губернатор взял другую бумагу, таким же порядком прочел ее; тот же
старик, секретарь, взял и передал ее, с теми же церемониями, Кичибе. В этой второй бумаге сказано было, что «письмо будет принято, но что скорого ответа
на него быть не может».
Саброски повесил голову совсем
на грудь; другой баниос, подслеповатый, громоздкий
старик, с толстым лицом, смотрел осовелыми глазами
на все и по временам зевал; третий, маленький, совсем исчезал между ними, стараясь подделаться под мину и позу своих соседей.
На фрегате ничего особенного: баниосы ездят каждый день выведывать о намерениях адмирала. Сегодня были двое младших переводчиков и двое ондер-баниосов: они просили, нельзя ли нам не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», — сказал высокий
старик в синем халате. «Ведь вы нам помешать не можете». — «Велено, что делать! Мы и сами желали бы, чтоб это скорее изменилось», — прибавил он.
Наш знакомый, Овосава Бунго-но, недавно еще с таким достоинством и гордостью принявший нас, перешел
на второй план, он лицом приходился прямо в ухо
старику и стоял, потупя взгляд, не поворачиваясь ни направо, ни налево.
Лишь только кончил
старик, как чиновник, стоявший с левой стороны и бывший чем-то вроде церемониймейстера, кликнул шепотом: «Эйноске!» — и показал
на второго полномочного.
«Ну, обычай не совсем патриархальный, — подумал я, — что бы это значило?» — «Это наш обычай, — сказал
старик, — подавать блюдо с «этим»
на стол и сейчас уносить: это у нас — символ приязни».
Старик был красивее всех своею старческою, обворожительною красотою ума и добродушия, да второй полномочный еще мог нравиться умом и смелостью лица, пожалуй, и Овосава хорош, с затаенною мыслию или чувством
на лице, и если с чувством, то, верно, неприязни к нам.
Слуга подходил ко всем и протягивал руку: я думал, что он хочет отбирать пустые чашки, отдал ему три, а он чрез минуту принес мне их опять с теми же кушаньями. Что мне делать? Я подумал, да и принялся опять за похлебку, стал было приниматься вторично за вареную рыбу, но собеседники мои перестали действовать, и я унялся. Хозяевам очень нравилось, что мы едим;
старик ласково поглядывал
на каждого из нас и от души смеялся усилиям моего соседа есть палочками.
Старик все поглядывал
на нас дружески, с улыбкой.
Еще издали завидел я, у ворот стояли, опершись
на длинные бамбуковые посохи, жители; между ними, с важной осанкой, с задумчивыми, серьезными лицами, в широких, простых, но чистых халатах с широким поясом, виделись — совестно и сказать «
старики», непременно скажешь «старцы», с длинными седыми бородами, с зачесанными кверху и собранными в пучок
на маковке волосами.
Мы посмотрели опять
на бегущую все еще вдали старуху и повернули к выходу, как вдруг из домика торопливо вышел заспанный
старик и отпер нам калитку, низко кланяясь и прося войти.
Он был высокий, седой
старик, не совсем патриархальной наружности, с красным носом и вообще — увы, прощай, идиллия! — с следами сильного невоздержания
на лице, с изломанными чертами, синими и красными жилками
на носу и около.
За ними вслед приехала корейская лодка, похожая
на японскую, только без разрубленной кормы, с другими тремя или четырьмя
стариками и множеством простого, босоногого, нечесаного и неопрятного народа.
Погуляв по северной стороне островка, где есть две красивые, как два озера, бухты, обсаженные деревьями, мы воротились в село. Охотники наши застрелили дорогой три или четыре птицы. В селе
на берегу разостланы были циновки;
на них сидели два
старика, бывшие уже у нас, и пригласили сесть и нас. Почти все жители села сбежались смотреть
на редких гостей.
Сегодня
старик приехал рано утром и написал предлинное извинение, говоря, что он огорчен случившимся; жалеет, что мы не можем указать виновных, что их бы наказали весьма строго; просил не сердиться и оправдывался незнанием корейцев о том, что делается «внутри четырех морей», то есть
на белом свете.
Жители между тем собирались вдали толпой; четверо из них, и, между прочим, один
старик, с длинным посохом, сели рядом
на траве и, кажется, готовились к церемониальной встрече, к речам, приветствиям или чему-нибудь подобному.
Старики, с поклонами, объяснили, что несколько негодяев смутили толпу и что они, старшие, не могли унять и просили, чтобы
на них не взыскали, «отцы за детей не отвечают» и т. п.
На Батанге живет очень смышленый
старик, Петр Маньков, с женой, в хижине.
«А там есть какая-нибудь юрта,
на том берегу, чтоб можно было переждать?» — спросил я. «Однако нет, — сказал он, — кусты есть… Да почто вам юрта?» — «Куда же чемоданы сложить, пока лошадей приведут?» — «А
на берегу: что им доспеется? А не то так в лодке останутся: не азойно будет» (то есть: «Не тяжело»). Я задумался: провести ночь
на пустом берегу вовсе не занимательно; посылать ночью в город за лошадьми взад и вперед восемь верст — когда будешь под кровлей? Я поверил свои сомнения
старику.