Неточные совпадения
Прикажете повторить, что туннель под Темзой
очень…
не знаю, что сказать о нем: скажу — бесполезен, что церковь Св. Павла изящна и громадна, что Лондон многолюден, что королева до сих пор спрашивает позволения лорда-мэра проехать через Сити и т. д.
Не надо этого:
не правда ли, вы все это знаете?
Тяжеловато, грубовато, а впрочем,
очень хорошо и дешево: был бы здоровый желудок; но англичане на это пожаловаться
не могут.
Все бы это было
очень хорошо, то есть эта практичность, но, к сожалению, тут есть своя неприятная сторона:
не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует
очень практически, как машина.
Другой, с которым я чаще всего беседую,
очень милый товарищ, тоже всегда ровный, никогда
не выходящий из себя человек; но его
не так легко удовлетворить, как первого.
А скажите-ка, что вы нездоровы, что у вас, например, человек двадцать-тридцать больных лихорадкой, так вас
очень учтиво попросят
не съезжать на берег и как можно скорее удалиться.
Не помню, кто-то из путешественников говорил, что город нечист, — неправда, он
очень опрятен, а белизна стен и кровель придают ему даже более нежели опрятный вид.
Португальцы с выражением глубокого участия сказывали, что принцесса — «sick, very sick (
очень плоха)» и сильно страдает. Она живет на самом берегу, в красивом доме, который занимал некогда блаженной памяти его императорское высочество герцог Лейхтенбергский. Капитан над портом, при посещении нашего судна, просил
не салютовать флагу, потому что пушечные выстрелы могли бы потревожить больную.
Мы
не заметили, как северный, гнавший нас до Мадеры ветер слился с пассатом, и когда мы убедились, что этот ветер
не случайность, а настоящий пассат и что мы уже его
не потеряем, то адмирал решил остановиться на островах Зеленого Мыса, в пятистах верстах от африканского материка, и именно на о. С.-Яго, в Порто-Прайя, чтобы пополнить свежие припасы. Порт
очень удобен для якорной стоянки. Здесь застали мы два американские корвета да одну шкуну, отправляющиеся в Японию же, к эскадре коммодора Перри.
Здесь, как в Лондоне и Петербурге, домы стоят так близко, что
не разберешь, один это или два дома; но город
очень чист, смотрит так бодро, весело, живо и промышленно. Особенно любовался я пестрым народонаселением.
Такая фура
очень живописна: представьте себе длинную телегу сажени в три, с круглым сводом из парусины, набитую до того этим магометанским народом, что некоторые мужчины и дети,
не помещаясь под холстиной, едва втиснуты туда, в кучу публики, и торчат, как сверхкомплектные поленья в возах с дровами.
Поэтому мне
очень интересно взглянуть на русский тип», — говорил он, поглядывая с величайшим вниманием на барона Крюднера, на нашего доктора Вейриха и на Посьета: а они все трое были
не русского происхождения.
Я его
не мешаю с другими арестантами: он
очень смирен и послушен».
По-французски он
не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор,
очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы
не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Т’is hot, very hot, sir (
очень жарко), — бормотал он, — лошади
не могут идти».
Мы завтракали впятером: доктор с женой, еще какие-то двое молодых людей, из которых одного звали капитаном, да еще англичанин, большой ростом, большой крикун, большой говорун, держит себя
очень прямо, никогда
не смотрит под ноги, в комнате всегда сидит в шляпе.
«
Очень хорошая!» — ответил я, и затем он больше меня ни о чем
не спрашивал.
«Вы
не прижимайтесь
очень спиной, — говорил мне натуралист, — там у меня птицу раздавите».
Но вид этих бритых донельзя голов и лиц, голых, смугло-желтых тел, этих то старческих, то хотя и молодых, но гладких, мягких, лукавых, без выражения энергии и мужественности физиономий и, наконец, подробности образа жизни, семейный и внутренний быт, вышедший на улицу, — все это
очень своеобразно, но
не привлекательно.
Мы ехали по берегу той же протекающей по городу реки, которая по нем, или город по ней, называется Сингапур. Она мутна и
не радует глаз, притом
очень узка, но
не мелка.
Но время взяло свое, и японцы уже
не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад. С нами они были
очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
Этот Нарабайоси 2-й
очень скромен, задумчив; у него нет столбняка в лице и манерах, какой заметен у некоторых из японцев, нет также самоуверенности многих, которые совершенно довольны своею участью и ни о чем больше
не думают.
На другой день, 8-го числа, явились опять, попробовали, по обыкновению, настоять на угощении завтраком, также на том, чтоб ехать на их шлюпках, но напрасно. Им
очень хотелось настоять на этом, конечно затем, чтоб показать народу, что мы
не едем сами, а нас везут, словом, что чужие в Японии воли
не имеют.
Мы
не верили глазам, глядя на тесную кучу серых, невзрачных, одноэтажных домов. Налево, где я предполагал продолжение города, ничего
не было: пустой берег, маленькие деревушки да отдельные, вероятно рыбачьи, хижины. По мысам, которыми замыкается пролив, все те же дрянные батареи да какие-то низенькие и длинные здания, вроде казарм. К берегам жмутся неуклюжие большие лодки. И все завешено: и домы, и лодки, и улицы, а народ, которому бы
очень не мешало завеситься, ходит уж чересчур нараспашку.
А нечего делать японцам против кораблей: у них, кроме лодок, ничего нет. У этих лодок, как и у китайских джонок, паруса из циновок,
очень мало из холста, да еще открытая корма: оттого они и ходят только у берегов. Кемпфер говорит, что в его время сиогун запретил строить суда иначе, чтоб они
не ездили в чужие земли. «Нечего, дескать, им там делать».
Эйноске
очень умно и основательно отвечал: «Вы понимаете, отчего у нас эти законы таковы (тут он показал рукой, каковы они, то есть стеснительны, но сказать
не смел), нет сомнения, что они должны измениться.
С баниосами были переводчики Льода и Cьоза. Я вслушивался в японский язык и нашел, что он
очень звучен. В нем гласные преобладают, особенно в окончаниях. Нет ничего грубого, гортанного, как в прочих восточных языках. А баниосы сказали, что русский язык похож будто на китайский, — спасибо! Мы заказали привезти много вещей, вееров, лакированных ящиков и тому подобного.
Не знаем, привезут ли.
Он смотрит всякий раз
очень ласково на меня своим довольно тупым, простым взглядом и напоминает какую-нибудь безусловно добрую тетку, няньку или другую женщину-баловницу, от которой ума и наставлений
не жди, зато варенья, конфект и потворства — сколько хочешь.
Он
очень об этом
не заботился: беспрестанно качал ногой, набивал трубку, выкуривал, выколачивал тут же, на палубу, и опять набивал.
Мы с любопытством смотрели на все: я искал глазами Китая, и шкипер искал кого-то с нами вместе. «Берег
очень близко,
не пора ли поворачивать?» — с живостью кто-то сказал из наших. Шкипер схватился за руль, крикнул — мы быстро нагнулись, паруса перенесли на другую сторону, но шкуна
не поворачивала; ветер ударил сильно — она все стоит: мы были на мели. «Отдай шкоты!» — закричали офицеры нашим матросам. Отдали, и шкуна, располагавшая лечь на бок, выпрямилась, но с мели уже
не сходила.
Здесь народ
не похож на тот, что мы видели в Гонконге и в Сингапуре: он смирен, скромен и
очень опрятен.
Маленький, белокурый и невидный из себя, г-н Каннингам встретил меня
очень ласково, непохоже на английскую встречу:
не стиснул мне руки и
не выломал плеча, здороваясь, а так обошелся, как обходятся все люди между собою, исключая британцев.
Она чеканится из неочищенной меди, чуть
не из самородка, и
очень грязна на вид; величиной монета с четвертак, на ней грубая китайская надпись, а посредине отверстие, чтобы продевать бечевку.
Такое решение, по-видимому,
очень обрадовало их; по этому можно было заключить, что если
не все четверо, то хоть один полномочный да был тут.
Четвертый — средних лет: у этого было
очень обыкновенное лицо, каких много,
не выражающее ничего, как лопата.
Старик заговорил опять такое же форменное приветствие командиру судна; но эти официальные выражения чувств,
очень хорошие в устах Овосавы, как-то
не шли к нему.
Отвращения они к нему
не имеют, напротив,
очень любят, а
не едят только потому, что
не велено, за недостатком скота, который употребляется на работы.
Он был
очень умен, а этого
не уважать мудрено, несмотря на то что ум свой он обнаруживал искусной диалектикой против нас же самих.
Ну чем он
не европеец? Тем, что однажды за обедом спрятал в бумажку пирожное, а в другой раз слизнул с тарелки сою из анчоусов, которая ему
очень понравилась? это местные нравы — больше ничего. Он до сих пор
не видал тарелки и ложки, ел двумя палочками, похлебку свою пил непосредственно из чашки. Можно ли его укорять еще и за то, что он, отведав какого-нибудь кушанья, отдавал небрежно тарелку Эйноске, который, как пудель, сидел у ног его? Переводчик брал, с земным поклоном, тарелку и доедал остальное.
После восьми или десяти совещаний полномочные объявили, что им пора ехать в Едо. По некоторым вопросам они просили отсрочки, опираясь на то, что у них скончался государь, что новый сиогун
очень молод и потому ему предстоит сначала показать в глазах народа уважение к старым законам, а
не сразу нарушать их и уже впоследствии как будто уступить необходимости. Далее нужно ему, говорили они, собрать на совет всех своих удельных князей, а их шестьдесят человек.
Жители,
не зная их звания, обходились с ними
очень дружелюбно, всем их снабжали; но узнав, кто они, стали чуждаться их.
Дорогой адмирал послал сказать начальнику города, что он желает видеть его у себя и удивляется, что тот
не хочет показаться. Велено прибавить, что мы пойдем сами в замок видеть их двор. Это
очень подействовало. Чиновник, или секретарь начальника, отвечал, что если мы имеем сказать что-нибудь важное, так он, пожалуй, и приедет.
Француженка, в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям, что в Маниле всего человек шесть французов да
очень мало американских и английских негоциантов, а то все испанцы; что они все спят да едят; что сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую, и что хотела бы
очень побывать в испанских монастырях, но туда женщин
не пускают, — и при этом вздохнула из глубины души.
Явился хозяин, m-r Demien, лет 35-ти, приятной наружности, с добрым лицом, в белой куртке и соломенной шляпе, вежливый, но
не суетливый, держит себя
очень просто, но с достоинством,
не болтун и
не хвастун, что редко встретишь в французе.
Когда я выезжал из города в окрестности, откуда-то взялась и поехала, то обгоняя нас, то отставая, коляска; в ней на первых местах сидел августинец с умным лицом, черными,
очень выразительными глазами, с выбритой маковкой, без шляпы, в белой полотняной или коленкоровой широкой одежде; это бы ничего: «On ne voit que зa», — говорит француженка; но рядом с монахом сидел китаец — и это
не редкость в Маниле.
Это
очень интриговало меня; я поминутно обращал взгляды на коляску, до того, что августинский монах вышел из терпения и поклонился мне, полагая, вероятно, по моим вопросительным и настойчивым взглядам, что я добивался поклона. Мне стало совестно, и я уже
не взглянул ни разу на коляску и
не знаю, где и как она отстала от нас.
— «Напротив,
очень хорошо, — сказал он, — у меня в постели семь месяцев жила ящерица, и я
не знал, что такое укушение комара, — так она ловко ловит их.
В самом деле, мы в Сингапуре, в Китае других сигар, кроме чирут,
не видали. Альфорадор обещал постараться приготовить сигары ранее двух недель и дал нам записку для предъявления при входе, когда захотим его видеть. Мы ушли, поблагодарив его, потом г-д Абелло и Кармена, и поехали домой,
очень довольные осмотром фабрики, любезными испанцами, но без сигар.
Музыканты все тагалы: они
очень способны к искусствам вообще. У них отличный слух: в полках их учат будто бы без нот.
Не знаю, сколько правды во всем этом, но знаю только, что игра их сделала бы честь любому оркестру где бы то ни было — чистотой, отчетливостью и выразительностью.
После обедни мы отправились в цирк смотреть петуший бой. Нам взялся показать его француз Рl., живший в трактире,
очень любезный и обязательный человек. Мы заехали за ним в отель. Цирков много. Мы отправились сначала в предместье Бинондо, но там
не было никого,
не знаю почему; мы — в другой, в предместье Тондо. С полчаса колесили мы по городу и наконец приехали в предместье. Оно все застроено избушками на курьих ножках и заселено тагалами.
Он начал мне длинную какую-то речь по-французски, и хотя говорил
очень сносно на этом языке, но я почти ничего
не понял, может быть, оттого, что он к каждому слову прибавлял: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» [«Я говорю с вами откровенно, понимаете?» — фр.]