Неточные совпадения
Не стану возвращаться к их характеристике, а буду упоминать о каждом кстати, когда
придет очередь.
Напротив того, про «неистинного» друга говорят: «Этот
приходит только есть да пить, а мы
не знаем, каков он на деле».
В других местах достало бы
не меньше средств завести все это, да везде ли
придут зрители и слушатели толпами поддержать мысль учредителя?
Не видать, чтоб они наслаждались тем, что
пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Вот я думал бежать от русской зимы и прожить два лета, а приходится, кажется, испытать четыре осени: русскую, которую уже пережил, английскую переживаю, в тропики
придем в тамошнюю осень. А бестолочь какая: празднуешь два Рождества, русское и английское, два Новые года, два Крещенья. В английское Рождество была крайняя нужда в работе — своих рук недоставало: англичане и слышать
не хотят о работе в праздник. В наше Рождество англичане
пришли, да совестно было заставлять работать своих.
Проснулся он, сидит и недоумевает, как он так заспался, и
не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза
приходил за приказаниями, что самовар трижды перекипел.
«Сам
пришел: узнал, что русские приехали,
пришел посмотреть; никогда, говорит,
не видал».
Он порядочно говорил по-французски и откровенно объяснил, что он так много слышал и читал о русских, что
не мог превозмочь любопытства и
пришел познакомиться с нами.
Хозяева извинялись, что, по случаю раннего и кратковременного нашего посещения,
не успеют угостить нас хорошенько, и просили отведать наскоро приготовленного сельского завтрака. Мы
пришли в светлую, пространную столовую, на стене которой красовался вырезанный из дерева голландский герб.
Я хотел было заснуть, но вдруг мне
пришло в голову сомнение: ведь мы в Африке; здесь вон и деревья, и скот, и люди, даже лягушки
не такие, как у нас; может быть, чего доброго, и мыши
не такие: может быть, они…
По-французски он
не знал ни слова.
Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся с нами иностранцы, удивление, что русские говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы
не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Отвези в последний раз в Саймонстоун, — сказал я
не без грусти, — завтра утром приезжай за нами». — «Yes, sir, — отвечал он, — а знаете ли, — прибавил потом, — что
пришло еще русское судно?» — «Какое? когда?» — «Вчера вечером», — отвечал он.
В это время
пришли с вахты сказать, что виден пароход
не пароход, а бог знает что.
Не было возможности дойти до вершины холма, где стоял губернаторский дом: жарко, пот струился по лицам. Мы полюбовались с полугоры рейдом, городом, которого европейская правильная часть лежала около холма, потом велели скорее вести себя в отель, под спасительную сень, добрались до балкона и заказали завтрак, но прежде выпили множество содовой воды и едва
пришли в себя. Несмотря на зонтик, солнце жжет без милосердия ноги, спину, грудь — все, куда только падает его луч.
A propos о жаре: в одно утро вдруг Фаддеев
не явился ко мне с чаем, а
пришел другой.
Губернатор поспешил
прислать разрешение,
не зная, намерены ли мы, по первому извещению, остановиться на указанном месте.
Мы спрашиваем об этом здесь у японцев, затем и
пришли, да вот
не можем добиться ответа. Чиновники говорят, что надо спросить у губернатора, губернатор пошлет в Едо, к сиогуну, а тот пошлет в Миако, к микадо, сыну неба: сами решите, когда мы дождемся ответа!
Прошло дня два: в это время дано было знать японцам, что нам нужно место на берегу и провизия. Провизии они
прислали небольшое количество в подарок, а о месте объявили, что
не смеют дать его без разрешения из Едо.
В начале приезда мы просили
прислать нам провизии, разумеется за деньги, и сказали, что иначе
не возьмем.
Он ужасно встревожился, опасаясь, вероятно,
не за подкреплением ли идут суда, и поспешно
прислал сказать, чтобы мы
не посылали транспорта, что свежую провизию мы можем покупать от голландцев, а они будут получать от японцев.
Я ушел обедать, а они все ждали, потом лег спать, опять
пришел, а они
не уезжали, и так прождали до ночи.
Пришел и их черед практически решать вопрос: пускать или
не пускать европейцев, а это все равно для японцев, что быть или
не быть.
Не пускать… но их и теперь четыре судна, а пожалуй,
придет и десять, все с длинными пушками.
Не пустить… а как гости сами пойдут, да так, что губернатор
не успеет
прислать и позволения?
Губернатору лучше бы, если б мы, минуя Нагасаки, прямо в Едо
пришли: он отслужил свой год и, сдав должность другому, прибывшему на смену, готовился отправиться сам в Едо, домой, к семейству, которое удерживается там правительством и служит порукой за мужа и отца, чтоб он
не нашалил как-нибудь на границе.
В отдыхальне, как мы прозвали комнату, в которую нас повели и через которую мы проходили, уже
не было никого: сидящие фигуры убрались вон. Там стояли привезенные с нами кресло и четыре стула. Мы тотчас же и расположились на них. А кому недостало, те присутствовали тут же, стоя. Нечего и говорить, что я
пришел в отдыхальню без башмаков: они остались в приемной зале, куда я должен был сходить за ними. Наконец я положил их в шляпу, и дело там и осталось.
Кичибе суетился: то побежит в приемную залу, то на крыльцо, то опять к нам. Между прочим, он
пришел спросить, можно ли позвать музыкантов отдохнуть. «Хорошо, можно», — отвечали ему и в то же время послали офицера предупредить музыкантов, чтоб они больше одной рюмки вина
не пили.
Он приказал объявить им, что «и так много делают снисхождения, исполняя их обычаи:
не ездят на берег;
пришли в Нагасаки, а
не в Едо, тогда как могли бы сделать это, а они
не ценят ничего этого, и потому кататься будем».
Так японцам
не удалось и это крайнее средство, то есть объявление о смерти сиогуна, чтоб заставить адмирала изменить намерение: непременно дождаться ответа. Должно быть, в самом деле японскому глазу больно видеть чужие суда у себя в гостях! А они, без сомнения, надеялись, что лишь только они сделают такое важное возражение, адмирал уйдет, они ответ
пришлют года через два, конечно отрицательный, и так дело затянется на неопределенный и продолжительный срок.
А так тепло, что
приходишь в совершенное отчаяние,
не зная, куда деться.
Но баниосы
не обрадовались бы, узнавши, что мы идем в Едо. Им об этом
не сказали ни слова. Просили только приехать завтра опять, взять бумаги да подарки губернаторам и переводчикам, еще
прислать, как можно больше, воды и провизии. Они
не подозревают, что мы сбираемся продовольствоваться этой провизией — на пути к Едо! Что-то будет завтра?
Они начали с того, что «так как адмирал
не соглашается остаться, то губернатор
не решается удерживать его, но он предлагает ему на рассуждение одно обстоятельство, чтоб адмирал поступил сообразно этому, именно: губернатору известно наверное, что дней чрез десять, и никак
не более одиннадцати, а может быть и чрез семь,
придет ответ, который почему-то замедлился в пути».
Спросили, когда будут полномочные. «Из Едо…
не получено… об этом». Ну пошел свое! Хагивари и Саброски начали делать нам знаки, показывая на бумагу, что вот какое чудо случилось: только заговорили о ней, и она и
пришла! Тут уже никто
не выдержал, и они сами, и все мы стали смеяться. Бумага писана была от президента горочью Абе-Исен-о-ками-сама к обоим губернаторам о том, что едут полномочные, но кто именно, когда они едут, выехали ли, в дороге ли — об этом ни слова.
«Если
не дадут, уйдем, — говорили мы, —
присылайте провизию».
Пришло время каяться, что я
не поехал в Шанхай.
«Да мы еще
не все: чрез час
придут человек шесть!» — в свою очередь,
не без удовольствия, отвечали мы.
«Однако ж час, — сказал барон, — пора домой; мне завтракать (он жил в отели), вам обедать». Мы пошли
не прежней дорогой, а по каналу и повернули в первую длинную и довольно узкую улицу, которая вела прямо к трактиру. На ней тоже купеческие домы, с высокими заборами и садиками, тоже бежали вприпрыжку носильщики с ношами. Мы
пришли еще рано; наши
не все собрались: кто пошел по делам службы, кто фланировать, другие хотели пробраться в китайский лагерь.
Но
не думайте
прийти сами, без зову.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию,
пришли было посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса
не сделали ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно,
не совсем выгодное понятие о русской партии.
Я
не знал, на что решиться, и мрачно сидел на своем чемодане, пока товарищи мои шумно выбирались из трактира. Кули
приходили и выходили, таская поклажу. Все ушли; девятый час, а шкуне в 10 часу велено уйти. Многие из наших обедают у Каннингама, а другие отказались, в том числе и я. Это прощальный обед. Наконец я быстро собрался, позвал писаря нашего, который жил в трактире, для переписки бумаг, велел привести двух кули, и мы отправились.
Адмирал согласился
прислать два вопроса на другой день, на бумаге, но с тем, чтоб они к вечеру же ответили на них. «Как же мы можем обещать это, — возразили они, — когда
не знаем, в чем состоят вопросы?» Им сказано, что мы знаем вопросы и знаем, что можно отвечать. Они обещали сделать, что можно, и мы расстались большими друзьями.
«А если другой адмирал
придет сюда, — спросил Эйноске заботливо, — тогда будете палить?» — «Мы
не предвидим, чтобы
пришел сюда какой-нибудь адмирал, — отвечали ему, — оттого и
не полагаем, чтоб понадобилось палить».
Адмирал
не хотел, однако ж, напрасно держать их в страхе: он предполагал объявить им, что мы воротимся
не прежде весны, но только хотел сказать это уходя, чтобы они
не делали возражений. Оттого им послали объявить об этом, когда мы уже снимались с якоря. На прощанье Тсутсуй и губернаторы
прислали еще недосланные подарки, первый бездну ящиков адмиралу, Посьету, капитану и мне, вторые — живности и зелени для всех.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист: войдешь, бывало, утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту,
не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом…
Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
Наконец мы
пришли. «Э! да
не шутя столица!» — подумаешь, глядя на широкие ворота с фронтоном в китайском вкусе, с китайскою же надписью.
Я подумал, что мне делать, да потом наконец решил, что мне
не о чем слишком тревожиться: утонуть нельзя, простудиться еще меньше — на заказ
не простудишься; завтракать рано, да и после дадут; пусть себе льет: кто-нибудь да
придет же.
Говорят, здесь только и делают, что танцуют, и нам бы предстояло множество вечеров и собраний, если б мы
пришли не постом.
Вся трудность состоит в том, чтоб уверить их, что мы
пришли и живем тут для их пользы, а
не для выгод.
В гостиницу
пришли обедать Кармена, Абелло, адъютант губернатора и много других. Абелло, от имени своей матери, изъявил сожаление, что она, по незнанию никакого другого языка, кроме испанского,
не могла принять нас как следует. Он сказал, что она ожидает нас опять, просит считать ее дом своим и т. д.
Несколько лет назад на фабрике случился пожар, и отчего? Там запрещено работникам курить сигары: один мальчик, которому, вероятно, неестественно казалось
не курить сигар в Маниле, потихоньку закурил.
Пришел смотритель: тагал,
не зная, как скрыть свой грех, сунул сигару в кипу мочал.