Неточные совпадения
«Да как вы там будете ходить — качает?» — спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету
не у такого-то каретника,
так уж в ней качает.
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом
так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия
не попали под ферулу риторики, и писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, — словом, никому
не отведено столько простора и никому от этого
так не тесно писать, как путешественнику.
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал, что это
так должно быть, что иначе
не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Но
не знать петербургскому жителю, что
такое палуба, мачта, реи, трюм, трап, где корма, где нос, главные части и принадлежности корабля, —
не совсем позволительно, когда под боком стоит флот.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил, что качка ничего, а что есть на море
такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу» попадает,
так сейчас вверх килем повернется.
«Как же быть-то, — спросил я, — и где
такие места есть?» — «Где
такие места есть? — повторил он, — штурмана знают, туда
не ходят».
«Как же
так, — говорил он всякому, кому и дела
не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж с полчаса мы должны видеть его.
Только у берегов Дании повеяло на нас теплом, и мы ожили. Холера исчезла со всеми признаками, ревматизм мой унялся, и я стал выходить на улицу —
так я прозвал палубу. Но бури
не покидали нас: таков обычай на Балтийском море осенью. Пройдет день-два — тихо, как будто ветер собирается с силами, и грянет потом
так, что бедное судно стонет, как живое существо.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править,
так и ломит, или на нос, или на корму, того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и
не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Это костромское простодушие
так нравилось мне, что я Христом Богом просил других
не учить Фаддеева, как обращаться со мною.
«
Так,
не хочется», — отвечают ему.
«Да, право, я
не хочу:
так что-то…» — «Нет, верно, нехорош суп: недаром вы
не едите.
Я, кажется, прилагаю все старания, — говорит он со слезами в голосе и с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор
не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и
так продолжает, пока дружно
не захохочут все и наконец он сам.
«Ну, нечего делать: le devoir avant tout, — сказал я, — я
не думал, что это
так строго».
Притом я сказал вам это по доверенности, вы
не имеете права…» — «Правда, правда, нет, это я
так…
Знаете что, — перебил он, — пусть он продолжает потихоньку таскать по кувшину, только, ради Бога,
не больше кувшина: если его Терентьев и поймает,
так что ж ему за важность, что лопарем ударит или затрещину даст: ведь это
не всякий день…» — «А если Терентьев скажет вам, или вы сами поймаете, тогда…» — «Отправлю на бак!» — со вздохом прибавил Петр Александрович.
Не знаю, смогу ли и теперь сосредоточить в один фокус все, что со мной и около меня делается,
так, чтобы это, хотя слабо, отразилось в вашем воображении.
Так, например, я
не постиг уже поэзии моря, может быть, впрочем, и оттого, что я еще
не видал ни «безмолвного», ни «лазурного» моря и, кроме холода, бури и сырости, ничего
не знаю.
В спорах о любви начинают примиряться; о дружбе еще
не решили ничего определительного и, кажется, долго
не решат,
так что до некоторой степени каждому позволительно составить самому себе идею и определение этого чувства.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до того затерялось в людском обществе, что
такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают, что надо разуметь.
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем,
не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно,
не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет,
не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя, то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в
такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Пишите, говорите вы,
так, как будто мы ничего
не знаем.
Многие обрадовались бы видеть
такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал
не того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать
не официально,
не приехать и «осматривать», а жить и смотреть на все,
не насилуя наблюдательности;
не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От
такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и то ненадолго.
Если путешествуешь
не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они
так не ходят, тот лучше
не путешествуй.
Это вглядыванье, вдумыванье в чужую жизнь, в жизнь ли целого народа или одного человека, отдельно, дает наблюдателю
такой общечеловеческий и частный урок, какого ни в книгах, ни в каких школах
не отыщешь.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться
такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place —
не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и
не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего с нашей?..
Самый Британский музеум, о котором я
так неблагосклонно отозвался за то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
Но при этом
не забудьте взять от купца счет с распиской в получении денег, —
так мне советовали делать; да и купцы,
не дожидаясь требования, сами торопятся дать счет.
«Зачем салфетка? — говорят англичане, — руки вытирать? да они
не должны быть выпачканы»,
так же как и рот, особенно у англичан, которые
не носят ни усов, ни бород.
Такой пристальной внимательности, почти до страдания, нигде
не встретишь.
Не видать, чтоб они наслаждались тем, что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено,
такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Американский замок, о котором я упомянул, — это
такой замок, который
так запирается, что и сам хозяин подчас
не отопрет.
Так называемого простого или, еще хуже, «черного» народа
не видать, потому что он здесь —
не черный: мужик в плисовой куртке и панталонах, в белой рубашке вовсе
не покажется мужиком.
Они ответят на дельный вопрос, сообщат вам сведение, в котором нуждаетесь, укажут дорогу и т. п., но
не будут довольны, если вы к ним обратитесь просто
так, поговорить.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется
так жалко ограничен… а между тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Но, может быть, это все равно для блага целого человечества: любить добро за его безусловное изящество и быть честным, добрым и справедливым — даром, без всякой цели, и
не уметь нигде и никогда
не быть
таким или быть добродетельным по машине, по таблицам, по востребованию? Казалось бы, все равно, но отчего же это противно?
Не все ли равно, что статую изваял Фидий, Канова или машина? — можно бы спросить…
Говорят, англичанки еще отличаются величиной своих ног:
не знаю, правда ли? Мне кажется, тут есть отчасти и предубеждение, и именно оттого, что никакие другие женщины
не выставляют
так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они
так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги.
Этот маленький эпизод напомнил мне, что пройден только вершок необъятного, ожидающего впереди пространства; что этот эпизод есть обыкновенное явление в этой жизни; что в три года может случиться много
такого, чего
не выживешь в шестьдесят лет жизни, особенно нашей русской жизни!
Светский человек умеет поставить себя в
такое отношение с вами, как будто забывает о себе и делает все для вас, всем жертвует вам,
не делая в самом деле и
не жертвуя ничего, напротив, еще курит ваши же сигары, как барон мои.
Домы, магазины, торговля, народ — все как в Лондоне, в меньших и
не столь богатых размерах; но все-таки относительно богато, чисто и красиво.
Проснулся он, сидит и недоумевает, как он
так заспался, и
не верит, что его будили, что солнце уж высоко, что приказчик два раза приходил за приказаниями, что самовар трижды перекипел.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а
не то
так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер,
так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе: тот же стук, те же слова и
такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука
не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
Этому чиновнику посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые то ноги отморозили, ездивши по дрова, то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести,
так что спины
не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
И многие годы проходят
так, и многие сотни уходят «куда-то» у барина, хотя денег, по-видимому,
не бросают.
За этим некуда уже тратить денег, только вот остался иностранец, который приехал учить гимнастике, да ему
не повезло, а в числе гимнастических упражнений у него нет
такой штуки, как выбираться из чужого города без денег, и он
не знает, что делать.
Мы
так глубоко вросли корнями у себя дома, что, куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны
не смоют ее!
Если еще при попутном ветре,
так это значит мчаться во весь дух на лихой тройке,
не переменяя лошадей!» Внизу, за обедом, потом за чашкой кофе и сигарой, а там за книгой, и забыли про океан… да
не то что про океан, а забыли и о фрегате.