Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на
те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя
не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Экспедиция в Японию —
не иголка: ее
не спрячешь,
не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики,
тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и
то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен,
не подали бы вам услужливой лиры,
не указали бы на
тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ!
Не блистающий красотою,
не с атрибутами силы,
не с искрой демонского огня в глазах,
не с мечом,
не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках.
Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев или из деревни в Москву, путешественник
не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п.,
то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек — в Японию.
Но эта первая буря мало подействовала на меня:
не бывши никогда в море, я думал, что это так должно быть, что иначе
не бывает,
то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Вдруг раздался пронзительный свист, но
не ветра, а боцманских свистков, и вслед за
тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана.
Я старался составить себе идею о
том, что это за работа, глядя, что делают, но ничего
не уразумел: делали все
то же, что вчера, что, вероятно, будут делать завтра: тянут снасти, поворачивают реи, подбирают паруса.
Первая часть упрека совершенно основательна,
то есть в недостатке любопытства; что касается до второй,
то англичане нам
не пример.
Некоторые постоянно живут в Индии и приезжают видеться с родными в Лондон, как у нас из Тамбова в Москву. Следует ли от этого упрекать наших женщин, что они
не бывают в Китае, на мысе Доброй Надежды, в Австралии, или англичанок за
то, что они
не бывают на Камчатке, на Кавказе, в глубине азиатских степей?
Многие оправдываются
тем, что они
не имеют между моряками знакомых и оттого затрудняются сделать визит на корабль,
не зная, как «моряки примут».
И
то, что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема —
не спрашивайте как.
«Вот какое различие бывает во взглядах на один и
тот же предмет!» — подумал я в
ту минуту, а через месяц, когда, во время починки фрегата в Портсмуте, сдавали порох на сбережение в английское адмиралтейство, ужасно роптал, что огня
не дают и что покурить нельзя.
Оно, пожалуй, красиво смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывет корабль, окрыленный белыми парусами, как подобие лебедя, а когда попадешь в эту паутину снастей, от которых проходу нет,
то увидишь в этом
не доказательство силы, а скорее безнадежность на совершенную победу.
Изредка нарушалось однообразие неожиданным развлечением. Вбежит иногда в капитанскую каюту вахтенный и тревожно скажет: «Купец наваливается, ваше высокоблагородие!» Книги, обед — все бросается, бегут наверх; я туда же. В самом деле, купеческое судно, называемое в море коротко купец, для отличия от военного, сбитое течением или от неуменья править, так и ломит, или на нос, или на корму,
того и гляди стукнется, повредит как-нибудь утлегарь, поломает реи — и
не перечтешь, сколько наделает вреда себе и другим.
Начинается крик, шум, угрозы, с одной стороны по-русски, с другой — энергические ответы и оправдания по-голландски, или по-английски, по-немецки. Друг друга в суматохе
не слышат,
не понимают, а кончится все-таки
тем, что расцепятся, — и все смолкнет: корабль нем и недвижим опять; только часовой задумчиво ходит с ружьем взад и вперед.
Я в это время читал замечательную книгу, от которой нельзя оторваться, несмотря на
то, что читал уже
не совсем новое.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и
не пропускает воду, а между
тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы, идет ко дну: люди бросаются в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Он, по общему выбору, распоряжался хозяйством кают-компании, и вот тут-то встречалось множество поводов обязать
того, другого, вспомнить, что один любит такое-то блюдо, а другой
не любит и т. п.
Поверьте, если б я имел хоть малейшую возможность,
то, конечно, надеюсь, вы
не сомневаетесь…» И повторил свой монолог.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я
не послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над
тем, что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Удовольствуйтесь беглыми заметками,
не о стране,
не о силах и богатстве ее;
не о жителях,
не о их нравах, а о
том только, что мелькнуло у меня в глазах.
Теперь еще у меня пока нет ни ключа, ни догадок, ни даже воображения: все это подавлено рядом опытов, более или менее трудных, новых, иногда
не совсем занимательных, вероятно, потому, что для многих из них нужен запас свежести взгляда и большей впечатлительности: в известные лета жизнь начинает отказывать человеку во многих приманках, на
том основании, на каком скупая мать отказывает в деньгах выделенному сыну.
Чаще всего называют дружбу бескорыстным чувством; но настоящее понятие о ней до
того затерялось в людском обществе, что такое определение сделалось общим местом, под которым собственно
не знают, что надо разуметь.
Напротив
того, про «неистинного» друга говорят: «Этот приходит только есть да пить, а мы
не знаем, каков он на деле».
Не лучше ли, когда порядочные люди называют друг друга просто Семеном Семеновичем или Васильем Васильевичем,
не одолжив друг друга ни разу, разве ненарочно, случайно,
не ожидая ничего один от другого, живут десятки лет,
не неся тяжеcти уз, которые несет одолженный перед одолжившим, и, наслаждаясь друг другом, если можно, бессознательно, если нельзя,
то как можно менее заметно, как наслаждаются прекрасным небом, чудесным климатом в такой стране, где дает это природа без всякой платы, где этого нельзя ни дать нарочно, ни отнять?
Долго
не изгладятся из памяти
те впечатления, которые кладет на человека новое место.
Туманы бывают если
не каждый день,
то через день непременно; можно бы, пожалуй, нажить сплин; но они
не русские, а я
не англичанин: что же мне терпеть в чужом пиру похмелье?
Весь Лондон преисполнен одной мысли;
не знаю, был ли он полон
того чувства, которое выражалось в газетах.
Вообще большая ошибка — стараться собирать впечатления; соберешь чего
не надо, а что надо,
то ускользнет.
Если путешествуешь
не для специальной цели, нужно, чтобы впечатления нежданно и незванно сами собирались в душу; а к кому они так
не ходят,
тот лучше
не путешествуй.
Воля ваша, как кто ни расположен только забавляться, а, бродя в чужом городе и народе,
не сможет отделаться от этих вопросов и закрыть глаза на
то, чего
не видал у себя.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за
то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий, смотреть все живое, — он разве
не есть огромная сокровищница, в которой
не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою
не одним фактом?
На большей части товаров выставлены цены; и если увидишь цену, доступную карману,
то нет средства
не войти и
не купить чего-нибудь.
Что касается до национальных английских кушаньев, например пудинга,
то я где ни спрашивал, нигде
не было готового: надо было заказывать.
Еще они могли бы тоже принять в свой язык нашу пословицу:
не красна изба углами, а красна пирогами, если б у них были пироги, а
то нет; пирожное они подают, кажется, в подражание другим: это стереотипный яблочный пирог да яичница с вареньем и крем без сахара или что-то в этом роде.
Особенно в белье; скатерти — ослепительной белизны, а салфетки были бы тоже, если б они были, но их нет, и вам подадут салфетку только по настойчивому требованию — и
то не везде.
Мне казалось, что любопытство у них
не рождается от досуга, как, например, у нас; оно
не есть тоже живая черта характера, как у французов,
не выражает жажды знания, а просто — холодное сознание, что
то или другое полезно, а потому и должно быть осмотрено.
Не видать, чтоб они наслаждались
тем, что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
До сих пор нельзя сделать шагу, чтоб
не наткнуться на дюка,
то есть на портрет его, на бюст, на гравюру погребальной колесницы.
Между
тем общее впечатление, какое производит наружный вид Лондона, с циркуляциею народонаселения, странно: там до двух миллионов жителей, центр всемирной торговли, а чего бы вы думали
не заметно? — жизни,
то есть ее бурного брожения.
Пешеходы
не толкаются, в народе
не видать ни ссор, ни драк, ни пьяных на улице, между
тем почти каждый англичанин напивается за обедом.
Англичане учтивы до чувства гуманности,
то есть учтивы настолько, насколько в этом действительно настоит надобность, но
не суетливы и особенно
не нахальны, как французы.
Про природу Англии я ничего
не говорю: какая там природа! ее нет, она возделана до
того, что все растет и живет по программе.
Механик, инженер
не побоится упрека в незнании политической экономии: он никогда
не прочел ни одной книги по этой части;
не заговаривайте с ним и о естественных науках, ни о чем, кроме инженерной части, — он покажется так жалко ограничен… а между
тем под этою ограниченностью кроется иногда огромный талант и всегда сильный ум, но ум, весь ушедший в механику.
Все бы это было очень хорошо,
то есть эта практичность, но, к сожалению, тут есть своя неприятная сторона:
не только общественная деятельность, но и вся жизнь всех и каждого сложилась и действует очень практически, как машина.
Между
тем этот нравственный народ по воскресеньям ест черствый хлеб,
не позволяет вам в вашей комнате заиграть на фортепиано или засвистать на улице.
Кажется, женщины в Англии — единственный предмет, который пощадило практическое направление. Они властвуют здесь и, если и бывают предметом спекуляций, как, например, мистрис Домби,
то не более, как в других местах.
Этого я
не видал: я
не проникал в семейства и знаю только понаслышке и по весьма немногим признакам, между прочим по
тому, что англичанин, когда хочет познакомиться с вами покороче, оказать особенное внимание, зовет вас к себе, в свое святилище, обедать: больше уж он сделать
не в состоянии.
Я придерживал одной рукой шляпу, чтоб ее
не сдуло в море, а другую прятал —
то за пазуху,
то в карманы от холода.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей,
то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы,
не офицеры, или занимались дома, или шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.