Неточные совпадения
«Что
скажешь, Прохор?» — говорит барин небрежно. Но Прохор
ничего не говорит; он еще небрежнее достает со стены машинку, то есть счеты, и подает барину, а сам, выставив одну ногу вперед, а руки заложив назад, становится поодаль. «Сколько чего?» — спрашивает барин, готовясь класть на счетах.
«Овса в город отпущено на прошлой неделе семьдесят…» — хочется
сказать — пять четвертей. «Семьдесят девять», — договаривает барин и кладет на счетах. «Семьдесят девять, — мрачно повторяет приказчик и думает: — Экая память-то мужицкая, а еще барин! сосед-то барин, слышь,
ничего не помнит…»
— А вы скорей садитесь на пол, —
сказал он, — когда вас сильно начнет тащить в сторону, и
ничего,
не стащит!
На камине и по углам везде разложены минералы, раковины, чучелы птиц, зверей или змей, вероятно все «с острова Св. Маврикия». В камине лежало множество сухих цветов, из породы иммортелей, как мне
сказали. Они лежат,
не изменяясь по многу лет: через десять лет так же сухи, ярки цветом и так же
ничем не пахнут, как и несорванные. Мы спросили инбирного пива и констанского вина, произведения знаменитой Констанской горы. Пиво мальчик вылил все на барона Крюднера, а констанское вино так сладко, что из рук вон.
Наконец мои товарищи вернулись. Они
сказали, что нагулялись вдоволь, хотя
ничего и
не видели. Пошли в столовую и принялись опять за содовую воду.
Я еще
не сказал ничего об этом.
Мы целый месяц здесь: знаем подробно японских свиней, оленей, даже раков,
не говоря о самих японцах, а о Японии еще
ничего сказать не могли.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» —
сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться
не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом
ничего нет? так только-то?»
Они одни, без помощи; им
ничего больше
не остается, как удариться в слезы и
сказать: «Виноваты, мы дети!» — и, как детям, отдаться под руководство старших.
С баниосами были переводчики Льода и Cьоза. Я вслушивался в японский язык и нашел, что он очень звучен. В нем гласные преобладают, особенно в окончаниях. Нет
ничего грубого, гортанного, как в прочих восточных языках. А баниосы
сказали, что русский язык похож будто на китайский, — спасибо! Мы заказали привезти много вещей, вееров, лакированных ящиков и тому подобного.
Не знаем, привезут ли.
Через день японцы приехали с ответом от губернатора о месте на берегу, и опять Кичибе начал: «Из Едо…
не получено» и т. п. Адмирал
не принял их. Посьет
сказал им, что он передал адмиралу ответ и
не знает, что он предпримет, потому что его превосходительство
ничего не отвечал.
На фрегате
ничего особенного: баниосы ездят каждый день выведывать о намерениях адмирала. Сегодня были двое младших переводчиков и двое ондер-баниосов: они просили, нельзя ли нам
не кататься слишком далеко, потому что им велено следить за нами, а их лодки
не угоняются за нашими. «Да зачем вы следите?» — «Велено», —
сказал высокий старик в синем халате. «Ведь вы нам помешать
не можете». — «Велено, что делать! Мы и сами желали бы, чтоб это скорее изменилось», — прибавил он.
Все были в восторге, когда мы объявили, что покидаем Нагасаки; только Кичибе был ни скучнее, ни веселее других. Он переводил вопросы и ответы, сам
ничего не спрашивая и
не интересуясь
ничем. Он как-то
сказал на вопрос Посьета, почему он
не учится английскому языку, что жалеет, зачем выучился и по-голландски. «Отчего?» — «Я люблю, — говорит, —
ничего не делать, лежать на боку».
Кичибе извивался, как змей, допрашиваясь, когда идем, воротимся ли, упрашивая
сказать день, когда выйдем, и т. п. Но
ничего не добился. «Спудиг (скоро), зер спудиг», — отвечал ему Посьет. Они просили
сказать об этом по крайней мере за день до отхода — и того нет. На них, очевидно, напала тоска. Наступила их очередь быть игрушкой. Мы мистифировали их, ловко избегая отвечать на вопросы. Так они и уехали в тревоге,
не добившись
ничего, а мы сели обедать.
Баниосы спрашивали, что заключается в этой записочке, но им
не сказали, так точно, как
не объявили и губернатору, куда и надолго ли мы идем. Мы все думали, что нас остановят, дадут место и
скажут, что полномочные едут; но
ничего не было. Губернаторы, догадавшись, что мы идем
не в Едо, успокоились. Мы
сказали, что уйдем сегодня же, если ветер будет хорош.
Очевидно, что губернатору велено удержать нас, и он ждал высших лиц, чтобы сложить с себя ответственность во всем, что бы мы ни предприняли. Впрочем, положительно
сказать ничего нельзя: может быть, полномочные и действительно тут — как добраться до истины? все средства к обману на их стороне. Они могут
сказать нам, что один какой-нибудь полномочный заболел в дороге и что трое
не могут начать дела без него и т. п., — поверить их невозможно.
Ему отвечали сначала шуткой, потом заметили, что они сами
не сказали ничего решительного о том, принимают ли наш салют или нет, оттого мы, думая, что они примут его, салютовали и себе.
Адмирал
сказал им, что хотя отношения наши с ними были
не совсем приятны, касательно отведения места на берегу, но он понимает, что губернаторы
ничего без воли своего начальства
не делали и потому против них собственно
ничего не имеет, напротив, благодарит их за некоторые одолжения, доставку провизии, воды и т. п.; но просит только их представить своему начальству, что если оно намерено вступить в какие бы то ни было сношения с иностранцами, то пора ему подумать об отмене всех этих стеснений, которые всякой благородной нации покажутся оскорбительными.
— Да еще мы просим
сказать жителям, — продолжали мы, — чтоб они
не бегали от нас: мы им
ничего не сделаем.
А провожатый мой все шептал мне, отворотясь в сторону, что надо прийти «прямо и просто», а куда — все
не говорил, прибавил только свое: «Je vous parle franchement, vous comprenez?» — «Да
не надо ли подарить кого-нибудь?» —
сказал я ему наконец, выведенный из терпения. «Non, non, — сильно заговорил он, — но вы знаете сами, злоупотребления, строгости… но это
ничего; вы можете все достать… вас принимал у себя губернатор — оно так, я видел вас там; но все-таки надо прийти… просто: vous comprenez?» — «Я приду сюда вечером, —
сказал я решительно, устав слушать эту болтовню, — и надеюсь найти сигары всех сортов…» — «Кроме первого сорта гаванской свертки», — прибавил чиновник и
сказал что-то тагалу по-испански…
«Я, кроме скрипа снастей,
ничего не слышу», —
сказал я, послушавши немного.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», —
сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж
не отняли?» — «Ушел в ростры,
не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще —
ничего». — «Как
ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак
не видать».
Сосны великолепные, по ним и около их по земле стелется мох, который едят олени и курят якуты в прибавок к махорке. «Хорошо, славно! —
сказал мне один якут, подавая свою трубку, — покури». Я бы охотно уклонился от этой любезности, но неучтиво. Я покурил: странный, но
не неприятный вкус, наркотического
ничего нет.
«Тут!» —
сказали они. «Что тут?» — «Пешкьюем надо». — «Где же Лена?» — спрашиваю я. Якуты, как и смотритель, указали назад, на пески и луга. Я посмотрел на берег: там ровно
ничего. Кустов дивно, правда, между ними бродит стадо коров да два-три барана, которых я давно
не видал. За Лену их недавно послано несколько для разведения между русскими поселенцами и якутами. Еще на берегу же стоял пастушеский шалаш из ветвей.
Не знаю, что
сказать: я
ничего этого
не видал, напротив, кажется.
— «Что ты, любезный, с ума сошел: нельзя ли вместо сорока пяти проехать только двадцать?» — «Сделайте божескую милость, — начал умолять, — на станции гора крута, мои кони
не встащат, так нельзя ли вам остановиться внизу, а ямщики сведут коней вниз и там заложат, и вы поедете еще двадцать пять верст?» — «Однако
не хочу, —
сказал я, — если озябну, как же быть?» — «Да как-нибудь уж…» Я сделал ему милость — и
ничего.