Неточные совпадения
«Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, — сказал я, — если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса,
о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я
говорил ей хорошим слогом.
Говорить ли
о теории ветров,
о направлении и курсах корабля,
о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как?
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я,
говоря «
о петербургской станции», умолчал
о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
Вы можете упрекнуть меня, что,
говоря обо всем, что я видел в Англии, от дюка Веллингтона до высиживаемых парами цыплят, я ничего не сказал
о женщинах.
Сказал бы вам что-нибудь
о своих товарищах, но
о некоторых я
говорил,
о других буду
говорить впоследствии.
«Что с тобой?» — «Да смех такой…» — «Ну
говори, что?» — «Шведов треснулся головой
о палубу».
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании
о Франции. «В Париж бы! —
говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но
о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего; с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
В море,
о, в море совсем иначе
говорит этот царственный покой сердцу!
Облако,
о котором я
говорил, разрослось, пока мы шли садами, и густым слоем, точно снегом, покрыло плотно и непроницаемо всю вершину и спускалось по бокам ровно: это стол накрывался скатертью.
О пирожном я не
говорю: оно то же, что и в Англии, то есть яичница с вареньем, круглый пирог с вареньем и маленькие пирожки с вареньем да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется… с вареньем.
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «
О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Он порядочно
говорил по-французски и откровенно объяснил, что он так много слышал и читал
о русских, что не мог превозмочь любопытства и пришел познакомиться с нами.
«Да, русские сильны:
о!
о них много-много слуху!» —
говорил он.
О деревнях я не
говорю: их вовсе нет, все местечки и города; в немногих из них есть предместья, состоящие из бедных, низеньких мазанок, где живут нанимающиеся в городах чернорабочие.
О львах Бен
говорил с уважением, хвалил их за снисходительность.
Вскоре она заговорила со мной
о фрегате,
о нашем путешествии. Узнав, что мы были в Портсмуте, она живо спросила меня, не знаю ли я там в Southsea церкви Св. Евстафия. «Как же, знаю, — отвечал я, хотя и не знал, про которую церковь она
говорит: их там не одна. — Прекрасная церковь», — прибавил я. «Yes… oui, oui», — потом прибавила она. «Семь, — считал отец Аввакум, довольный, что разговор переменился, — я уж кстати и «oui» сочту», — шептал он мне.
Что это такое? как я ни был приготовлен найти что-нибудь оригинальное, как много ни слышал
о том, что Вампоа богат, что он живет хорошо, но то, что мы увидели, далеко превзошло ожидание. Он тотчас повел нас показать сад, которым окружена дача. Про китайские сады
говорят много хорошего и дурного.
Добрый Константин Николаевич перепробовал, по моей просьбе, все фрукты и верно передавал мне понятие
о вкусе каждого. «Это сладко, с приятной кислотой, а это дряблый, невкусный; а этот, —
говорил он про какой-то небольшой, облеченный красной кожицей плод, больше похожий на ягоду, — отзывается печеным луком» и т. д.
Кстати
о презервах: кажется, я
о них не
говорил ни слова.
Я не
говорю уже
о нравственном сходстве: оно еще более подтверждает эту догадку.
Устав от Кемпфера, я напал на одну старую книжку в библиотеке моего соседа по каюте, тоже
о Японии или
о Японе, как
говорит заглавие, и
о вине гонения на христиан, сочинения Карона и Гагенара, переведенные чрез Степана Коровина, Синбиринина и Iвана Горлiцкого.
Один только, кроме Нарабайоси 2-го,
о котором я уже
говорил, обратил на себя мое внимание, еще один — и тем он был заметнее.
А! значит, получен ответ из Едо, хотя они и
говорят, что нет: лгут, иначе не смели бы рассуждать
о церемониале, не зная, примут ли нас.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие? Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль
о том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», —
говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Я начитался
о многолюдстве японских городов и теперь понять не мог, где же помещается тут до шестидесяти тысяч жителей, как
говорит, кажется, Тунберг?
Не
говорю уже
о чиновниках: те и опрятно и со вкусом одеты; но взглянешь и на нищего, видишь наготу или разорванный халат, а пятен, грязи нет.
Я не раз упомянул
о разрезывании брюха. Кажется, теперь этот обычай употребляется реже. После нашего прихода, когда правительство убедится, что и ему самому, не только подданным, придется изменить многое у себя, конечно будут пороть брюхо еще реже. А вот пока что
говорит об этом обычае мой ученый источник, из которого я привел некоторые места в начале этого письма...
«Верно,
о месте», —
говорил он.
Адмирал приказал написать губернатору, что мы подождем ответа из Едо на письмо из России, которое, как они сами
говорят, разошлось в пути с известием
о смерти сиогуна.
— «И мое положение представьте себе, — отвечал Посьет, — адмирал мне не
говорит ни слова больше
о своих намерениях, и я не знаю, что сказать вам».
Говорят, многие места кажутся хороши, когда
о них вспомнишь после.
Тут были лавки с материями, мебельные; я любовался на китайскую мебель,
о которой
говорил выше, с рельефами и деревянной мозаикой.
Я слышу слово «misverstand» [недоразумение — голл.] от переводчика и подхожу узнать, что такое: он
говорит, что на их батареях люди не предупреждены
о салюте, и оттого выйдет недоразумение: станут, пожалуй, палить и они.
В «отдыхальне» подали чай, на который просили обратить особенное внимание. Это толченый чай самого высокого сорта: он родился на одной горе,
о которой подробно
говорит Кемпфер. Часть этого чая идет собственно для употребления двора сиогуна и микадо, а часть, пониже сорт, для высших лиц. Его толкут в порошок, кладут в чашку с кипятком — и чай готов. Чай превосходный, крепкий и ароматический, но нам он показался не совсем вкусен, потому что был без сахара. Мы, однако ж, превознесли его до небес.
О деле неприлично
говорить, а это ничего!
Накамура, как медведь, неловко влезал на место, где сидели полномочные, сжимал, по привычке многих японцев, руки в кулаки и опирал их
о колени, морщил лоб и
говорил с важностью.
Восемь лет на Лю-чу — это подвиг истинно христианский! Миссионер
говорил по-английски, по-немецки и весьма плохо по-французски. Мы пустились в расспросы
о жителях,
о народонаселении,
о промышленности,
о нравах, обо всем.
Это и есть знаменитое кальсадо, или гулянье,
о котором
говорил мсье Demien.
Впрочем, если заговоришь вот хоть с этим американским кэптеном, в синей куртке, который наступает на вас с сжатыми кулаками, с стиснутыми зубами и с зверским взглядом своих глаз, цвета морской воды, он сейчас разожмет кулаки и начнет
говорить, разумеется,
о том, откуда идет, куда, чем торгует, что выгоднее, привозить или вывозить и т. п.
Часов в десять-одиннадцать, не
говоря уже
о полудне, сидите ли вы дома, поедете ли в карете, вы изнеможете: жар сморит; напрасно будете противиться сну.
Говорить больше
о нем значит
говорить об истории испанского могущества XV, XVI и XVII столетий.
Сегодня старик приехал рано утром и написал предлинное извинение,
говоря, что он огорчен случившимся; жалеет, что мы не можем указать виновных, что их бы наказали весьма строго; просил не сердиться и оправдывался незнанием корейцев
о том, что делается «внутри четырех морей», то есть на белом свете.
Не
говорю уже
о том, как раскудахтались газеты об успехах американцев в Японии,
о торговом трактате.
Сегодня, часу в пятом после обеда, мы впятером поехали на берег, взяли с собой самовар, невод и ружья. Наконец мы ступили на берег, на котором, вероятно, никогда не была нога европейца. Миссионерам сюда забираться было незачем, далеко и пусто. Броутон
говорит или
о другой бухте, или если и заглянул сюда, то на берег, по-видимому, не выходил, иначе бы он определил его верно.
Еще в тропиках, когда мелькало в уме предположение
о возможности возвратиться домой через Сибирь, бывшие в Сибири спутники
говорили, что в Аяне надо бросить все вещи и взять только самое необходимое; а здесь теперь
говорят, что бросать ничего не надобно, что можно увязать на вьючных лошадей все, что ни захочешь, даже книги.
Вы, конечно, не удивляетесь, что я не
говорю ни
о каких встречах по дороге?
Наконец вчера приехали в Нелькан и переправились через Маю, услыхали говор русских баб, мужиков. А с якутами разговор не ладится; только Иван Григорьев беспрестанно
говорит с ними, а как и
о чем — неизвестно, но они довольны друг другом.
Сплетни,
о которых тоже
говорит автор книги, до меня не доходили, конечно, потому, что я проезжий и не мог интересоваться ими.
«Да уехал вперед похлопотать
о лошадях, —
говорят нам, — на нарочного не понадеялся».