Неточные совпадения
«Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, —
говорили другие, — а шум, стукотня какая, запах, крик!» — «Сопьетесь вы там
с кругу! — пугали некоторые, — пресная вода там в редкость, все больше ром пьют».
«Отошлите это в ученое общество, в академию, —
говорите вы, — а беседуя
с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!» Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Все подходит под какой-то прозаический уровень.
Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться
с поднявшимся бурным или, как моряки
говорят, «свежим» ветром.
«Бывало, сменишься
с вахты иззябший и перемокший — да как хватишь стаканов шесть пунша!..» —
говорил он.
Говорят, вон
с этого бревна, что наверху поперек висит…» — «
С рея, — поправил я.
«Как же так, —
говорил он всякому, кому и дела не было до маяка, между прочим и мне, — по расчету уж
с полчаса мы должны видеть его.
«Достал, —
говорил он радостно каждый раз, вбегая
с кувшином в каюту, — на вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» (ей-богу, не лгу!).
Я, кажется, прилагаю все старания, —
говорит он со слезами в голосе и
с пафосом, — общество удостоило меня доверия, надеюсь, никто до сих пор не был против этого, что я блистательно оправдывал это доверие; я дорожу оказанною мне доверенностью…» — и так продолжает, пока дружно не захохочут все и наконец он сам.
«Завтра на вахту рано вставать, —
говорит он, вздыхая, — подложи еще подушку, повыше, да постой, не уходи, я, может быть, что-нибудь вздумаю!» Вот к нему-то я и обратился
с просьбою, нельзя ли мне отпускать по кружке пресной воды на умыванье, потому-де, что мыло не распускается в морской воде, что я не моряк, к морскому образу жизни не привык, и, следовательно, на меня, казалось бы, строгость эта распространяться не должна.
Поэтому я уехал из отечества покойно, без сердечного трепета и
с совершенно сухими глазами. Не называйте меня неблагодарным, что я,
говоря «о петербургской станции», умолчал о дружбе, которой одной было бы довольно, чтоб удержать человека на месте.
«Королева рассердилась: штанов не дала», —
говорил он
с хохотом, указывая на голые ноги солдата.
— Слушаю-с, —
говорит он сквозь зубы.
Мне видится длинный ряд бедных изб, до половины занесенных снегом. По тропинке
с трудом пробирается мужичок в заплатах. У него висит холстинная сума через плечо, в руках длинный посох, какой носили древние. Он подходит к избе и колотит посохом, приговаривая: «Сотворите святую милостыню». Одна из щелей, закрытых крошечным стеклом, отодвигается, высовывается обнаженная загорелая рука
с краюхою хлеба. «Прими, Христа ради!» —
говорит голос.
Бурун
с моря хлещет,
говорят, в бурю до самого фонаря.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица;
говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины
с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься — что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь, упал графин, или кто-нибудь вскакивает
с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
«Что
с тобой?» — «Да смех такой…» — «Ну
говори, что?» — «Шведов треснулся головой о палубу».
«Вот тебе!» — сказал он (мы
с ним были на ты; он
говорил вы уже в готовых фразах: «ваше высокоблагородие» или «воля ваша» и т. п.).
«Боже мой! кто это выдумал путешествия? — невольно
с горестью воскликнул я, — едешь четвертый месяц, только и видишь серое небо и качку!» Кто-то засмеялся. «Ах, это вы!» — сказал я, увидя, что в каюте стоит, держась рукой за потолок, самый высокий из моих товарищей, К. И. Лосев. «Да право! — продолжал я, — где же это синее море, голубое небо да теплота, птицы какие-то да рыбы, которых,
говорят, видно на самом дне?» На ропот мой как тут явился и дед.
Улеглись ли партии? сумел ли он поддержать порядок, который восстановил? тихо ли там? — вот вопросы, которые шевелились в голове при воспоминании о Франции. «В Париж бы! —
говорил я со вздохом, — пожить бы там, в этом омуте новостей, искусств, мод, политики, ума и глупостей, безобразия и красоты, глубокомыслия и пошлостей, — пожить бы эпикурейцем, насмешливым наблюдателем всех этих проказ!» «А вот Испания
с своей цветущей Андалузией, — уныло думал я, глядя в ту сторону, где дед указал быть испанскому берегу.
Поговорив немного
с хозяином и помолчав
с хозяйкой, мы объявили, что хотим гулять. Сейчас явилась опять толпа проводников и другая
с верховыми лошадьми. На одной площадке, под большим деревом, мы видели много этих лошадей. Трое или четверо наших сели на лошадей и скрылись
с проводниками.
«Что же это? как можно?» — закричите вы на меня… «А что ж
с ним делать? не послать же в самом деле в Россию». — «В стакан поставить да на стол». — «Знаю, знаю. На море это не совсем удобно». — «Так зачем и
говорить хозяйке, что пошлете в Россию?» Что это за житье — никогда не солги!
Хотелось бы верно изобразить вам, где я, что вижу, но о многом
говорят чересчур много, а сказать нечего;
с другого, напротив, как ни бейся, не снимешь и бледной копии, разве вы дадите взаймы вашего воображения и красок.
Все, что мы видим, слабо…» — «Теперь зима, январь, —
говорит он, обмахиваясь фуражкой и отирая пот, капавший
с небритого подбородка, — вот дайте перевалиться за экватор, тогда будет потеплее.
Рассчитывали на дующие около того времени вестовые ветры, но и это ожидание не оправдалось. В воздухе мертвая тишина, нарушаемая только хлопаньем грота. Ночью
с 21 на 22 февраля я от жара ушел спать в кают-компанию и лег на диване под открытым люком. Меня разбудил неистовый топот, вроде трепака, свист и крики. На лицо упало несколько брызг. «Шквал! —
говорят, — ну, теперь задует!» Ничего не бывало, шквал прошел, и фрегат опять задремал в штиле.
«Суп
с катышками, —
говорит Петр Александрович.
«Что же в ней особенного? —
говорите вы,
с удивлением всматриваясь в женщину, — она проста, скромна, ничем не отличается…» Всматриваетесь долго-долго и вдруг чувствуете, что любите уже ее страстно!
«Не могу знать», —
говорил он, оглядывая
с своим равнодушием стены.
«Смотрите, —
говорили мы друг другу, — уже нет ничего нашего, начиная
с человека; все другое: и человек, и платье его, и обычай».
Мы, не зная, каково это блюдо, брали доверчиво в рот; но тогда начинались различные затруднения: один останавливался и недоумевал, как поступить
с тем, что у него во рту; иной, проглотив вдруг, делал гримасу, как будто
говорил по-английски; другой поспешно проглатывал и метался запивать, а некоторые, в том числе и барон, мужественно покорились своей участи.
О пирожном я не
говорю: оно то же, что и в Англии, то есть яичница
с вареньем, круглый пирог
с вареньем и маленькие пирожки
с вареньем да еще что-то вроде крема, без сахара, но, кажется…
с вареньем.
Ведь вы тоже пробыли долго в море, хотите развлечься, однако ж никто из вас не выпил даже бутылки вина: это просто удивительно!» Такой отзыв нас удивил немного: никто не станет так
говорить о своих соотечественниках, да еще
с иностранцами.
Вот вы видите, как теперь жарко; представьте, что в Индии такая зима; про лето нечего и
говорить; а наши, в этот жар,
с раннего утра отправятся на охоту: чем, вы думаете, они подкрепят себя перед отъездом?
— «Куда же отправитесь, выслужив пенсию?» — «И сам не знаю; может быть, во Францию…» — «А вы знаете по-французски?» — «О да…» — «В самом деле?» И мы живо заговорили
с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично
говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты.
Игрок
говорил с бароном, Посьет
с английским доктором.
И малаец Ричард, и другой, черный слуга, и белый, подслеповатый англичанин, наконец, сама м-с Вельч и Каролина — все вышли на крыльцо провожать нас, когда мы садились в экипажи. «Good journey, happy voyage!» —
говорили они.
Не сживаюсь я
с этими противоположностями: все мне кажется, что теперь весна, а здесь готовятся к зиме, то есть к дождям и ветрам,
говорят, что фрукты отошли, кроме винограда, все.
А они подали три-четыре бутылки и четыре стакана: «Вот это фронтиньяк, это ривезальт», —
говорили они, наливая то того, то другого вина, и я нашел в одном сходство
с chambertin: вино было точно из бургундских лоз.
Он порядочно
говорил по-французски и откровенно объяснил, что он так много слышал и читал о русских, что не мог превозмочь любопытства и пришел познакомиться
с нами.
Поэтому мне очень интересно взглянуть на русский тип», —
говорил он, поглядывая
с величайшим вниманием на барона Крюднера, на нашего доктора Вейриха и на Посьета: а они все трое были не русского происхождения.
Между тем ночь сошла быстро и незаметно. Мы вошли в гостиную, маленькую, бедно убранную,
с портретами королевы Виктории и принца Альберта в парадном костюме ордена Подвязки. Тут же был и портрет хозяина: я узнал таким образом, который настоящий: это — небритый, в рубашке и переднике;
говорил в нос, топал, ходя, так, как будто хотел продавить пол. Едва мы уселись около круглого стола, как вбежал хозяин и объявил, что г-н Бен желает нас видеть.
О львах Бен
говорил с уважением, хвалил их за снисходительность.
«Напрасно мы не закусили здесь! —
говорил барон, — ведь
с нами есть мясо, куры…» Но мы уже ехали дальше.
Мистер Бен после подтвердил слова его и прибавил, что гиен и шакалов водится множество везде в горах, даже поблизости Капштата. Их отравляют стрихнином. «И тигров тоже много, —
говорил он, — их еще на прошлой неделе видели здесь в ущелье. Но здешние тигры мелки,
с большую собаку». Это видно по шкурам, которые продаются в Капштате.
Пока мы
говорили с Беном, Зеленый, миссионер и наш доктор ходили в ручей купаться, потом принялись за мясо, уток и проч.
«Ничего теперь не боюсь!» — весело
говорил Зеленый и запел вместе
с птицами, которые щебетали и свистали где-то в вышине.
В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» —
говорил Зеленый
с тоской, глядя на эту чистоту. При постройке города не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть.
По-французски он не знал ни слова. Пришел зять его, молодой доктор, очень любезный и разговорчивый. Он
говорил по-английски и по-немецки; ему отвечали и на том и на другом языке. Он изъявил, как и все почти встречавшиеся
с нами иностранцы, удивление, что русские
говорят на всех языках. Эту песню мы слышали везде. «Вы не русский, — сказали мы ему, — однако ж вот
говорите же по-немецки, по-английски и по-голландски, да еще, вероятно, на каком-нибудь из здешних местных наречий».
«Что это у вас за запах такой?» — «Да вон, —
говорил он, — африканские кузнечики протухли: жирны очень, нельзя
с ними ничего сделать: ни начинить ватой, ни в спирт посадить — нежны».
Он
с умилением смотрел на каждого из нас, не различая,
с кем уж он виделся,
с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил взять его
с собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал,
говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
Я вспомнил, что некоторые из моих товарищей, видевшие уже Сейоло,
говорили, что жена у него нехороша собой,
с злым лицом и т. п., и удивлялся, как взгляды могут быть так различны в определении даже наружности женщины! «Видели Сейоло?» —
с улыбкой спросил нас Вандик.