Неточные совпадения
И поэзия изменила
свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты [В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков — примеч. Гончарова.], законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в
руках.
Посмотрите на постановку и уборку парусов вблизи, на сложность механизма, на эту сеть снастей, канатов, веревок, концов и веревочек, из которых каждая отправляет
свое особенное назначение и есть необходимое звено в общей цепи; взгляните на число
рук, приводящих их в движение.
Французы и здесь выказывают неприятные черты
своего характера: они нахальны и грубоваты. Слуга-француз протянет
руку за шиллингом, едва скажет «merci», и тут же не поднимет уроненного платка, не подаст пальто. Англичанин все это сделает.
Иногда он, не зная назначения какой-нибудь вещи, брал ее в
руки и долго рассматривал, стараясь угадать, что бы это такое было, и уже ставил по
своему усмотрению.
— Вот, вот так! — учил он, опускаясь на пол. — Ай, ай! — закричал он потом, ища
руками кругом, за что бы ухватиться. Его потащило с горы, а он стремительно домчался вплоть до меня… на всегда готовом экипаже. Я только что успел подставить ноги, чтоб он
своим ростом и дородством не сокрушил меня.
Привезли апельсинов, еще чего-то; приехала прачка, трактирщица; все совали нам в
руки свои адресы, и я опустил в карман
своего пальто еще две карточки, к дюжинам прочих, приобретенных в Англии.
Еще досаднее, что они носятся с
своею гордостью как курица с яйцом и кудахтают на весь мир о
своих успехах; наконец, еще более досадно, что они не всегда разборчивы в средствах к приобретению прав на чужой почве, что берут, чуть можно, посредством английской промышленности и английской юстиции; а где это не в ходу, так вспоминают средневековый фаустрехт — все это досадно из
рук вон.
В отеле нас ожидал какой-то высокий, стройный джентльмен, очень благообразной наружности, с самыми приличными бакенбардами, украшенными легкой проседью, в голубой куртке, с черным крепом на шляпе, с постоянной улыбкой скромного сознания
своих достоинств и с предлинным бичом в
руках.
Наконец, европеец старается склонить черного к добру мирными средствами: он протягивает ему
руку, дарит плуг, топор, гвоздь — все, что полезно тому; черный, истратив жизненные припасы и военные снаряды, пожимает протянутую
руку, приносит за плуг и топор слоновых клыков, звериных шкур и ждет случая угнать скот, перерезать врагов
своих, а после этой трагической развязки удаляется в глубину страны — до новой комедии, то есть до заключения мира.
Англичане, по примеру других
своих колоний, освободили черных от рабства, несмотря на то что это повело за собой вражду голландских фермеров и что земледелие много пострадало тогда, и страдает еще до сих пор, от уменьшения
рук. До 30 000 черных невольников обработывали землю, но сделать их добровольными земледельцами не удалось: они работают только для удовлетворения крайних
своих потребностей и затем уже ничего не делают.
«Это не прежняя лошадь», — сказал я Вандику, который, в
своей голубой куртке, в шляпе с крепом, прямо и неподвижно, с голыми
руками, сидел на козлах.
Может быть, оно так бы и случилось у другого кучера, но Вандик заберет в
руки и расположит все вожжи между полуаршинными
своими пальцами и начнет играть ими, как струнами, трогая то первую, то третью или четвертую.
Обе сражавшиеся стороны не имели огнестрельного оружия, и неприятели, при первых выстрелах, бежали, оставив
свои жилища в
руках победителей.
Вот отец Аввакум, бледный и измученный бессонницей, вышел и сел в уголок на кучу снастей; вот и другой и третий, все невыспавшиеся, с измятыми лицами. Надо было держаться обеими
руками: это мне надоело, и я ушел в
свой любимый приют, в капитанскую каюту.
Я думал, что исполнится наконец и эта моя мечта — увидеть необитаемый остров; но напрасно: и здесь живут люди, конечно всего человек тридцать разного рода Робинзонов, из беглых матросов и отставных пиратов, из которых один до сих пор носит на
руке какие-то выжженные порохом знаки прежнего
своего достоинства. Они разводят ям, сладкий картофель, таро, ананасы, арбузы. У них есть свиньи, куры, утки. На другом острове они держат коров и быков, потому что на Пиле скот портит деревья.
Так, их переводчик Садагора — который страх как походил на пожилую девушку с
своей седой косой, недоставало только очков и чулка в
руках, — молчал, когда говорил Льода, а когда Льоды не было, говорил Садагора, а молчал Нарабайоси и т. д.
Я опять не мог защититься от досады, глядя на места, где природа сделала с
своей стороны все, чтоб дать человеку случай приложить и
свою творческую
руку и наделать чудес, и где человек ничего не сделал.
Мы взаимно раскланялись. Кланяясь, я случайно взглянул на ноги — проклятых башмаков нет как нет: они лежат подле сапог. Опираясь на
руку барона Крюднера, которую он протянул мне из сострадания, я с трудом напялил их на ноги. «Нехорошо», — прошептал барон и засмеялся слышным только мне да ему смехом, похожим на кашель. Я, вместо ответа, показал ему на его ноги: они были без башмаков. «Нехорошо», — прошептал я в
свою очередь.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую
руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее, пал на колени, с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять пал на колени, без поклона подал бумагу ему и сел на
свое место.
Китаец поднимал тряпицу, доставал из котла
рукой горсть рису, клал в
свой фартук, выжимал воду и, уже сухой, подавал покупателю.
Они возили это угощение для
своих же соотечественников: это уж — из
рук вон — торговая нация!
Она бросалась на гроб, обнимала его
руками, клала на него голову, на минуту умолкала, потом со стоном начинала опять
свою плачевную песнь.
Мы шли по полям, засеянным разными овощами. Фермы рассеяны саженях во ста пятидесяти или двухстах друг от друга. Заглядывали в домы; «Чинь-чинь», — говорили мы жителям: они улыбались и просили войти. Из дверей одной фермы выглянул китаец, седой, в очках с огромными круглыми стеклами, державшихся только на носу. В
руках у него была книга. Отец Аввакум взял у него книгу, снял с его носа очки, надел на
свой и стал читать вслух по-китайски, как по-русски. Китаец и рот разинул. Книга была — Конфуций.
Я подержал чашку с рисом в
руках и поставил на
свое место. «Вот в этой что?» — думал я, открывая другую чашку: в ней была какая-то темная похлебка; я взял ложку и попробовал — вкусно, вроде наших бураков, и коренья есть.
Зачем употреблять вам все
руки на возделывание риса? употребите их на добывание металлов, а рису вам привезут с Зондских островов — и вы будете богаче…» — «Да, — прервал Кавадзи, вдруг подняв
свои широкие веки, — хорошо, если б иностранцы возили рыбу, стекло да рис и тому подобные необходимые предметы; а как они будут возить вон этакие часы, какие вы вчера подарили мне, на которые у нас глаза разбежались, так ведь японцы вам отдадут последнее…» А ему подарили прекрасные столовые астрономические часы, где кроме обыкновенного циферблата обозначены перемены луны и вставлены два термометра.
Живут они патриархально, толпой выходят навстречу путешественникам, берут за
руки, ведут в домы и с земными поклонами ставят перед ними избытки
своих полей и садов…
Измученные, мы воротились домой. Было еще рано, я ушел в
свою комнату и сел писать письма. Невозможно: мною овладело утомление; меня гнело; перо падало из
рук; мысли не связывались одни с другими; я засыпал над бумагой и поневоле последовал полуденному обычаю: лег и заснул крепко до обеда.
У юрты встретил меня старик лет шестидесяти пяти в мундире станционного смотрителя со шпагой. Я думал, что он тут живет, но не понимал, отчего он встречает меня так торжественно, в шпаге,
руку под козырек, и глаз с меня не сводит. «Вы смотритель?» — кланяясь, спросил я его. «Точно так, из дворян», — отвечал он. Я еще поклонился. Так вот отчего он при шпаге! Оставалось узнать, зачем он встречает меня с таким почетом: не принимает ли за кого-нибудь из
своих начальников?
И они позвали его к себе. «Мы у тебя были, теперь ты приди к нам», — сказали они и угощали его обедом, но в
своем вкусе, и потому он не ел. В грязном горшке чукчанка сварила оленины, вынимала ее и делила на части
руками — какими — Боже мой! Когда он отказался от этого блюда, ему предложили другое, самое лакомое: сырые оленьи мозги. «Мы ели у тебя, так уж и ты, как хочешь, а ешь у нас», — говорили они.
Ну, так вот я в дороге. Как же, спросите вы, после тропиков показались мне морозы? А ничего. Сижу в
своей открытой повозке, как в комнате; а прежде боялся, думал, что в 30˚ не проедешь тридцати верст; теперь узнал, что проедешь лучше при 30˚ и скорее, потому что ямщики мчат что есть мочи; у них зябнут
руки и ноги, зяб бы и нос, но они надевают на шею боа.
«И опять-таки мы все воротились бы домой! — думал я, дополняя
свою грезу: берег близко,
рукой подать; не утонули бы мы, а я еще немного и плавать умею». Опять неопытность! Уметь плавать в тихой воде, в речках, да еще в купальнях, и плавать по морским, расходившимся волнам — это неизмеримая, как я убедился после, разница. В последнем случае редкий матрос, привычный пловец, выплывает.
Решились искать помощи в самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить судно собственными
руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были
свои: в команду всегда выбираются люди, знающие все необходимые в корабельном деле мастерства. Так и сделали. Через четыре месяца уже готова была шкуна, названная в память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».