Неточные совпадения
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся
с якоря.
С этим началась для меня жизнь, в которой
каждое движение,
каждый шаг,
каждое впечатление были не похожи ни на какие прежние.
«Достал, — говорил он радостно
каждый раз, вбегая
с кувшином в каюту, — на вот, ваше высокоблагородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял, а я пока достану тебе полотенце рожу вытереть!» (ей-богу, не лгу!).
Я
с неиспытанным наслаждением вглядывался во все, заходил в магазины, заглядывал в домы, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в
каждого встречного отдельно.
Пожалуй, без приготовления, да еще без воображения, без наблюдательности, без идеи, путешествие, конечно, только забава. Но счастлив, кто может и забавляться такою благородною забавой, в которой нехотя чему-нибудь да научишься! Вот Regent-street, Oxford-street, Trafalgar-place — не живые ли это черты чужой физиономии, на которой движется современная жизнь, и не звучит ли в именах память прошедшего, повествуя на
каждом шагу, как слагалась эта жизнь? Что в этой жизни схожего и что несхожего
с нашей?..
Я после
каждой прогулки возвращаюсь домой
с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая
каждую вещь на стол, принужден сознаваться, что вот это вовсе не нужно, это у меня есть и т. д.
Купишь книгу, которой не прочтешь, пару пистолетов, без надежды стрелять из них, фарфору, который на море и не нужен, и неудобен в употреблении, сигарочницу, палку
с кинжалом и т. п. Но прошу защититься от этого соблазна на
каждом шагу при этой дешевизне!
Каждый день прощаюсь я
с здешними берегами, поверяю свои впечатления, как скупой поверяет втихомолку
каждый спрятанный грош. Дешевы мои наблюдения, немного выношу я отсюда, может быть отчасти и потому, что ехал не сюда, что тороплюсь все дальше. Я даже боюсь слишком вглядываться, чтоб не осталось сору в памяти. Я охотно расстаюсь
с этим всемирным рынком и
с картиной суеты и движения,
с колоритом дыма, угля, пара и копоти. Боюсь, что образ современного англичанина долго будет мешать другим образам…
Подчас до того все перепутается в голове, что шум и треск, и эти водяные бугры,
с пеной и брызгами, кажутся сном, а берег, домы, покойная постель — действительностью, от которой при
каждом толчке жестоко отрезвляешься.
Нет, тонкими ароматами этой удивительной почвы, питающей северные деревья и цветы рядом
с тропическими, на
каждом клочке земли в несколько сажен, и не отравляющей воздуха никаким ядовитым дыханием жаркого пояса.
Проходя практически
каждый географический урок, я переживаю угасшее, некогда страстное впечатление, какое рождалось
с мыслью о далеких странах и морях, и будто переживаю детство и юность.
По крайней мере со мной, а
с вами, конечно, и подавно, всегда так было: когда фальшивые и ненормальные явления и ощущения освобождали душу хоть на время от своего ига, когда глаза, привыкшие к стройности улиц и зданий, на минуту, случайно, падали на первый болотный луг, на крутой обрыв берега, всматривались в чащу соснового леса
с песчаной почвой, — как полюбишь
каждую кочку, песчаный косогор и поросшую мелким кустарником рытвину!
Потом стал расставлять перед
каждым маленькие тарелки, маленькие ножи, маленькие вилки и
с таким же проворством начал носить десерт: прекрупный янтарного цвета виноград и к нему большую хрустальную чашку
с водой, груши, гранаты, фиги и арбузы.
Все было зелено здесь: одноэтажные каменные голландские домики,
с черепичными кровлями, едва были видны из-за дубов и сосен; около
каждого был палисадник
с олеандровыми и розовыми кустами,
с толпой георгин и других цветов.
Наши еще разговаривали
с Беном, когда мы пришли. Зеленый, по обыкновению, залег спать
с восьми часов и проснулся только поесть винограду за ужином. Мы поужинали и легли. Здесь было немного комнат, и те маленькие. В
каждой было по две постели,
каждая для двоих.
Он жил тут
с семейством года три и
каждый день, пешком и верхом, пускался в горы, когда еще дорога только что начиналась.
Каменья эти, на взгляд, казались не велики, так что Зеленый брался
каждый из них легко сбросить
с места.
Бен в первый раз только спросил об имени
каждого из нас, и мы тут же, на горе, обменялись
с ним карточками.
Но прежде Зеленый попробовал,
с разрешения мистера Бена, столкнуть который-нибудь из камней в бездну, но увидел, что
каждый камень чуть не больше его самого.
«Ух, уф, ах, ох!» — раздавалось по мере того, как
каждый из нас вылезал из экипажа. Отель этот был лучше всех, которые мы видели, как и сам Устер лучше всех местечек и городов по нашему пути. В гостиной, куда входишь прямо
с площадки, было все чисто, как у порядочно живущего частного человека: прекрасная новая мебель, крашеные полы, круглый стол, на нем два большие бронзовые канделябра и ваза
с букетом цветов.
Он
с умилением смотрел на
каждого из нас, не различая,
с кем уж он виделся,
с кем нет, вздыхал, жалел, что уехал из России, просил взять его
с собой, а под конец обеда, выпив несколько рюмок вина, совсем ослабел, плакал, говорил смесью разных языков, примешивая беспрестанно карашо, карашо.
— «Как же, мальчишка все будет ехать сзади,
каждый раз на новой лошади?» — «Yes», — отвечал Вандик
с уcмешкой.
Мы тряслись по плохой дороге рысью, за нами трясся мальчишка-готтентот, Зеленый заливался и пел: «Разве ждешь ты? да кого же? не солдата ли певца?» Мы
с бароном симпатизировали
каждому живописному рву, группе деревьев, руслу иссохшей речки и наслаждались молча.
От этого сегодня вы обедаете в обществе двадцати человек, невольно заводите знакомство, иногда успеет зародиться, в течение нескольких дней, симпатия;
каждый день вы
с большим удовольствием спешите свидеться, за столом или в общей прогулке,
с новым и неожиданным приятелем.
Они
с любопытством следили за
каждым нашим движением и изредка усмехались, продолжая лежать.
Все, кажется, убрано заботливою рукою человека, который долго и
с любовью трудился над отделкою
каждой ветви, листка, всякой мелкой подробности.
Утром рано стучится ко мне в каюту И. И. Бутаков и просовывает в полуотворенную дверь руку
с каким-то темно-красным фруктом, видом и величиной похожим на небольшое яблоко. «Попробуйте», — говорит. Я разрезал плод: под красною мякотью скрывалась белая, кисло-сладкая сердцевина, состоящая из нескольких отделений
с крупным зерном в
каждом из них.
Ко мне в каюту толпой стали ломиться индийцы, малайцы, китайцы,
с аттестатами от судов разных наций, все портные, прачки, комиссионеры. На палубе настоящий базар: разноплеменные гости разложили товары, и
каждый горланил на своем языке, предлагая материи, раковины, обезьян, птиц, кораллы.
Китайцы и индийцы, кажется, сообща приложили
каждый свой вкус к постройке и украшениям здания: оттого никак нельзя, глядя на эту груду камней, мишурного золота, полинялых тканей,
с примесью живых цветов, составить себе идею о стиле здания и украшений.
На
каждом дереве и кусте лежит такая своеобразная и яркая красота, что не пройдешь мимо его незаметно, не смешаешь одного
с другим.
Добрый Константин Николаевич перепробовал, по моей просьбе, все фрукты и верно передавал мне понятие о вкусе
каждого. «Это сладко,
с приятной кислотой, а это дряблый, невкусный; а этот, — говорил он про какой-то небольшой, облеченный красной кожицей плод, больше похожий на ягоду, — отзывается печеным луком» и т. д.
Следили
каждое явление и сравнивали
с описаниями: вихрь задул от W, потом перешел к SW; мы взяли на О и пересекли дугу.
От японцев нам отбоя нет:
каждый день,
с утра до вечера, по нескольку раз. Каких тут нет: оппер-баниосы, ондер-баниосы, оппер-толки, ондер-толки, и потом еще куча сволочи, их свита. Но лучше рассказать по порядку, что позамечательнее.
Но время взяло свое, и японцы уже не те, что были сорок, пятьдесят и более лет назад.
С нами они были очень любезны; спросили об именах, о чинах и должностях
каждого из нас и все записали, вынув из-за пазухи складную железную чернильницу, вроде наших старинных свечных щипцов. Там была тушь и кисть. Они ловко владеют кистью. Я попробовал было написать одному из оппер-баниосов свое имя кистью рядом
с японскою подписью — и осрамился: латинских букв нельзя было узнать.
Едет иногда лодка
с несколькими человеками: любо смотреть, как солнце жарит их прямо в головы; лучи играют на бритых, гладких лбах, точно на позолоченных маковках какой-нибудь башни, и на
каждой голове горит огненная точка.
Ездят
каждый день раза по два, то
с провизией, то
с вопросом или
с ответом.
Мы воспользовались этим случаем и стали помещать в реестрах разные вещи: трубки японские, рабочие лакированные ящики
с инкрустацией и т. п. Но вместо десяти-двадцати штук они вдруг привезут три-четыре. На мою долю досталось, однако ж, кое-что: ящик, трубка и другие мелочи. Хотелось бы выписать по нескольку штук на
каждого, но скупо возят. За ящик побольше берут по 12 таилов (таил — около 3 р. асс.), поменьше — 8.
«Это-то секретари?» На трап шли, переваливаясь
с ноги на ногу, два старика, лет 70-ти
каждый, плешивые,
с седыми жиденькими косичками, в богатых штофных юбках,
с широкой бархатной по подолу обшивкой, в белых бумажных чулках и, как все прочие, в соломенных сандалиях.
Есть еще ружья
с фитилями, сабли, даже по две за поясом у
каждого, и отличные… да что
с этими игрушками сделаешь?
Этот прямой и непосредственный родственник неба, брат, сын или племянник луны мог бы, кажется, решить, но он сидит
с своими двенадцатью супругами и несколькими стами их помощниц, сочиняет стихи, играет на лютне и кушает
каждый день на новой посуде.
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй у них шпионы, как контрабанду,
каждое прошептанное
с иностранцами слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши берет себе, нужды нет, что Япония, по словам властей, страна бедная и торговать будто бы ей нечем.
Вдруг из дверей явились, один за другим, двенадцать слуг, по числу гостей;
каждый нес обеими руками чашку
с чаем, но без блюдечка. Подойдя к гостю, слуга ловко падал на колени, кланялся, ставил чашку на пол, за неимением столов и никакой мебели в комнатах, вставал, кланялся и уходил. Ужасно неловко было тянуться со стула к полу в нашем платье. Я протягивал то одну, то другую руку и насилу достал. Чай отличный, как желтый китайский. Он густ, крепок и ароматен, только без сахару.
Опять появились слуги:
каждый нес лакированную деревянную подставку,
с трубкой, табаком, маленькой глиняной жаровней,
с горячими углями и пепельницей, и тем же порядком ставили перед нами.
С этим еще было труднее возиться. Японцам хорошо, сидя на полу и в просторном платье, проделывать все эти штуки: набивать трубку, закуривать углем, вытряхивать пепел; а нам каково со стула? Я опять вспомнил угощенье Лисицы и Журавля.
Только что мы перестали курить, явились опять слуги,
каждый с деревянным, гладко отесанным и очень красивым, хотя и простым, ящиком.
Был пятый час в исходе; осеннее солнце спешило спрятаться за горизонт, а мы спешили воротиться
с моря засветло и проехали между каменьями, оторвавшимися от гор, под самыми батареями, где японцы строят домики для
каждой пушки.
Мили за три от Шанхая мы увидели целый флот купеческих трехмачтовых судов, которые теснились у обоих берегов Вусуна. Я насчитал до двадцати рядов, по девяти и десяти судов в
каждом ряду. В иных местах стояли на якоре американские так называемые клиппера, то есть большие, трехмачтовые суда,
с острым носом и кормой, отличающиеся красотою и быстрым ходом.
Надо было
каждый раз нагибаться, чтоб парусом не сшибло
с ног.
Между прочим, я встретил целый ряд носильщиков:
каждый нес по два больших ящика
с чаем. Я следил за ними. Они шли от реки: там
с лодок брали ящики и несли в купеческие домы, оставляя за собой дорожку чая, как у нас, таская кули, оставляют дорожку муки. Местный колорит! В амбарах ящики эти упаковываются окончательно, герметически, и идут на американские клипперы или английские суда.
Англичанин этот, про которого я упомянул, ищет впечатлений и приключений. Он
каждый день
с утра отправляется,
с заряженным револьвером в кармане, то в лагерь, то в осажденный город, посмотреть, что там делается, нужды нет, что китайское начальство устранило от себя ответственность за все неприятное, что может случиться со всяким европейцем, который без особенных позволений и предосторожностей отправится на место военных действий.
Кругом по столу ходили постоянно три графина,
с портвейном, хересом и мадерой, и останавливались на минуту перед
каждым гостем.
Фаддеев принес чай и сказал, что японец приезжал уж
с бумагой,
с которой, по форме, является на
каждое иностранное судно.