Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на
те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь,
посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Между моряками, зевая апатически, лениво
смотрит «в безбрежную даль» океана литератор, помышляя о
том, хороши ли гостиницы в Бразилии, есть ли прачки на Сандвичевых островах, на чем ездят в Австралии?
Зрители вокруг, с
тою же угрюмою важностью, пристально
смотрели на них.
Оно, пожалуй, красиво
смотреть со стороны, когда на бесконечной глади вод плывет корабль, окрыленный белыми парусами, как подобие лебедя, а когда попадешь в эту паутину снастей, от которых проходу нет,
то увидишь в этом не доказательство силы, а скорее безнадежность на совершенную победу.
Довольно и
того, что я, по милости их, два раза ходил
смотреть Темзу и оба раза видел только непроницаемый пар.
Многие обрадовались бы видеть такой необыкновенный случай: праздничную сторону народа и столицы, но я ждал не
того; я видел это у себя; мне улыбался завтрашний, будничный день. Мне хотелось путешествовать не официально, не приехать и «осматривать», а жить и
смотреть на все, не насилуя наблюдательности; не задавая себе утомительных уроков осматривать ежедневно, с гидом в руках, по стольку-то улиц, музеев, зданий, церквей. От такого путешествия остается в голове хаос улиц, памятников, да и
то ненадолго.
Чем
смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и
смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия;
смотреть их походку или какую-то иноходь, и эту важность до комизма на лице, выражение глубокого уважения к самому себе, некоторого презрения или, по крайней мере, холодности к другому, но благоговения к толпе,
то есть к обществу.
Самый Британский музеум, о котором я так неблагосклонно отозвался за
то, что он поглотил меня на целое утро в своих громадных сумрачных залах, когда мне хотелось на свет Божий,
смотреть все живое, — он разве не есть огромная сокровищница, в которой не только ученый, художник, даже просто фланер, зевака, почерпнет какое-нибудь знание, уйдет с идеей обогатить память свою не одним фактом?
Не видать, чтоб они наслаждались
тем, что пришли
смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и идут дальше.
Смотрю:
то там,
то сям брызнет из воды тонкой струей фонтанчик и пропадет.
Я постоял у шпиля,
посмотрел, как море вдруг скроется из глаз совсем под фрегат и перед вами палуба стоит стоймя,
то вдруг скроется палуба и вместо нее очутится стена воды, которая так и лезет на вас.
С этим же равнодушием он,
то есть Фаддеев, — а этих Фаддеевых легион —
смотрит и на новый прекрасный берег, и на невиданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно.
На бульваре, под яворами и олеандрами, стояли неподвижно три человеческие фигуры, гладко обритые, с синими глазами, с красивыми бакенбардами, в черном платье, белых жилетах, в круглых шляпах, с зонтиками, и с пронзительным любопытством
смотрели то на наше судно,
то на нас.
Каждый день во всякое время
смотрел я на небо, на солнце, на море — и вот мы уже в 140 ‹южной› широты, а небо все такое же, как у нас,
то есть повыше, на зените, голубое, к горизонту зеленоватое.
Мы все, однако ж, высыпали наверх и вопросительно
смотрели во все стороны, как будто хотели видеть
тот деревянный ободочек, который, под именем экватора, опоясывает глобус.
Если ж
смотреть на это как на повод к развлечению, на случай повеселиться,
то в этом и без
того недостатка не было.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой
смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал, что подадут к обеду, в котором часу
тот или другой ляжет спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
Наши,
то есть Посьет и Гошкевич, собрались идти на гору
посмотреть виды, попытаться, если можно, снять их; доктор тоже ушел, вероятно, искать немцев.
Когда вы будете на мысе Доброй Надежды, я вам советую не хлопотать ни о лошадях, ни об экипаже, если вздумаете
посмотреть колонию: просто отправляйтесь с маленьким чемоданчиком в Long-street в Капштате, в контору омнибусов; там справитесь, куда и когда отходят они, и за четвертую часть
того, что нам стоило, можете объехать вдвое больше.
Бен с улыбкой
смотрел, как мы молча наслаждались великолепной картиной, поворачиваясь медленно
то на
ту,
то на другую сторону.
Мы сели на стульях, на дворе, и
смотрели, как обезьяна
то влезала на дерево,
то старалась схватить которого-нибудь из бегавших мальчишек или собак.
— «Это?» Я
посмотрел, не пролили ли где поблизости из ушата воду, и
та бы стремительнее потекла.
Нам хотелось поговорить, но переводчика не было дома. У моего товарища был портрет Сейоло, снятый им за несколько дней перед
тем посредством фотографии. Он сделал два снимка: один себе, а другой так, на случай. Я взял портрет и показал его сначала Сейоло: он
посмотрел и громко захохотал, потом передал жене. «Сейоло, Сейоло!» — заговорила она, со смехом указывая на мужа, опять
смотрела на портрет и продолжала смеяться. Потом отдала портрет мне. Сейоло взял его и стал пристально рассматривать.
Там были все наши. Но что это они делают? По поляне текла
та же мутная речка, в которую мы въехали. Здесь она дугообразно разлилась по луговине, прячась в густой траве и кустах. Кругом росли редкие пальмы. Трое или четверо из наших спутников, скинув пальто и жилеты, стояли под пальмами и упражнялись в сбивании палками кокосовых орехов. Усерднее всех старался наш молодой спутник по Капской колонии, П. А. Зеленый, прочие стояли вокруг и
смотрели, в ожидании падения орехов. Крики и хохот раздавались по лесу.
Два его товарища, лежа в своей лодке, нисколько не смущались
тем, что она черпала, во время шквала, и кормой, и носом; один лениво выливал воду ковшом, а другой еще ленивее
смотрел на это.
Индиец, полуголый, с маленьким передником, бритый, в чалме, или с большими волосами,
смотря по
тому, какой он веры, бежит ровно, грациозно, далеко и медленно откидывая ноги назад, улыбаясь и показывая ряд отличных зубов.
На все такие места, как Сингапур,
то есть торговые и складочные, я
смотрю не совсем благосклонно, или, лучше, не совсем весело.
Мы остановились и издали
смотрели в кумирню, но там нечего было
смотреть:
те же три ниши, что у буддистов, с позолоченными идолами, но без пестроты, украшенными только живыми цветами.
Но… но П. А. Тихменев не дает жить, даже в Индии и Китае, как хочется: он так подозрительно
смотрит, когда откажешься за обедом от блюда баранины или свинины, от слоеного пирога —
того и гляди обидится и спросит: «Разве дурна баранина, черств пирог?» — или патетически воскликнет, обратясь ко всем: «
Посмотрите, господа: ему не нравится стол!
Надоело нам лавировать, делая от восьми до двадцати верст в сутки, и мы спустились несколько к югу, в надежде встретить там другой ветер и, между прочим, зайти на маленькие острова Баши, лежащие к югу от Формозы,
посмотреть, что это такое, запастись зеленью, фруктами и
тому подобным.
Но вот мы вышли в Великий океан. Мы были в 21˚ северной широты: жарко до духоты. Работать днем не было возможности. Утомишься от жара и заснешь после обеда, чтоб выиграть поболее времени ночью. Так сделал я 8-го числа, и спал долго, часа три, как будто предчувствуя беспокойную ночь. Капитан подшучивал надо мной, глядя, как я проснусь,
посмотрю сонными глазами вокруг и перелягу на другой диван, ища прохлады. «Вы
то на правый,
то на левый галс ложитесь!» — говорил он.
Зачем же, говорю я, так пусты и безжизненны эти прекрасные берега? зачем так скучно
смотреть на них, до
того, что и выйти из каюты не хочется? Скоро ли же это все заселится, оживится?
Вон,
посмотрите, они стоят в куче на палубе, около шпиля, а не
то заберутся на вахтенную скамью.
Один
смотрит, подняв брови, как матросы, купаясь, один за другим бросаются с русленей прямо в море и на несколько мгновений исчезают в воде; другой присел над люком и не сводит глаз с
того, что делается в кают-компании; третий, сидя на стуле, уставил глаза в пушку и не может от старости свести губ.
Дня через три приехали опять гокейнсы,
то есть один Баба и другой, по обыкновению новый,
смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
«А что, если б у японцев взять Нагасаки?» — сказал я вслух, увлеченный мечтами. Некоторые засмеялись. «Они пользоваться не умеют, — продолжал я, — что бы было здесь, если б этим портом владели другие?
Посмотрите, какие места! Весь Восточный океан оживился бы торговлей…» Я хотел развивать свою мысль о
том, как Япония связалась бы торговыми путями, через Китай и Корею, с Европой и Сибирью; но мы подъезжали к берегу. «Где же город?» — «Да вот он», — говорят. «Весь тут? за мысом ничего нет? так только-то?»
Он повторил вопрос по-японски и
посмотрел на другого баниоса,
тот на третьего, этот на ондер-баниоса, а ондер-баниос на переводчика.
И он серьезно стал
смотреть в
ту сторону.
Я видел наконец японских дам:
те же юбки, как и у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и у
тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой! Говорят, они нескромно ведут себя — не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: все некрасивые, чернозубые; большею частью
смотрят смело и смеются; а
те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером.
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно
смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они ходят в Ниппо, с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских миль,
то есть около двухсот пятидесяти верст.
Вся эта публика, буквально спустя рукава, однако ж с любопытством,
смотрела на пришельцев, которые силою ворвались в их пределы и мало
того, что сами свободно разгуливают среди их полей, да еще наставили столбов с надписями, которыми запрещается тут разъезжать хозяевам.
Англичанин этот, про которого я упомянул, ищет впечатлений и приключений. Он каждый день с утра отправляется, с заряженным револьвером в кармане,
то в лагерь,
то в осажденный город,
посмотреть, что там делается, нужды нет, что китайское начальство устранило от себя ответственность за все неприятное, что может случиться со всяким европейцем, который без особенных позволений и предосторожностей отправится на место военных действий.
Вообще обращение англичан с китайцами, да и с другими, особенно подвластными им народами, не
то чтоб было жестоко, а повелительно, грубо или холодно-презрительно, так что
смотреть больно.
После обеда нас повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть русскую, пятишаровую партию, пришли было
посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса не сделали ни одного шара,
то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о русской партии.
Те, заметя нас, застыдились и понизили голоса; дети робко
смотрели на гроб; собака с повисшим хвостом, увидя нас, тихо заворчала.
Впросонках видел, как пришел Крюднер,
посмотрел на нас, на оставленное ему место, втрое меньше
того, что ему нужно по его росту, подумал и лег, положив ноги на пол, а голову куда-то, кажется, на полку.
Тут же был и
тот подставной баниос, который однажды так ласково, как добрая тетка,
смотрел на меня.
Полномочные опять пытались узнать, куда мы идем, между прочим, не в Охотское ли море,
то есть не скажем ли, в Петербург. «Теперь пока в Китай, — сказали им, — в Охотском море — льды, туда нельзя». Эта скрытость очевидно не нравилась им. Напрасно Кавадзи прищуривал глаза, закусывал губы: на него
смотрели с улыбкой. Беда ему, если мы идем в Едо!
Рассеянно
смотришь вокруг: все равно, куда ни
смотри, одно и
то же — все прекрасно, игриво, зелено.
Он вынул из-за пазухи каш (маленькую медную китайскую монету) и
смотрел то на нее,
то на доллар.