Неточные совпадения
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними
иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на
те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса — и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Я
шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал
тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли.
Вдруг раздался пронзительный свист, но не ветра, а боцманских свистков, и вслед за
тем разнесся по всем палубам крик десяти голосов: «
Пошел все наверх!» Мгновенно все народонаселение фрегата бросилось снизу вверх; отсталых матросов побуждали боцмана.
Я изучил его недели в три окончательно,
то есть пока
шли до Англии; он меня, я думаю, в три дня.
«Да вон, кажется…» — говорил я, указывая вдаль. «Ах, в самом деле — вон, вон, да, да! Виден, виден! — торжественно говорил он и капитану, и старшему офицеру, и вахтенному и бегал
то к карте в каюту,
то опять наверх. — Виден, вот, вот он, весь виден!» — твердил он, радуясь, как будто увидел родного отца. И
пошел мерять и высчитывать узлы.
Ведь это все равно что отрезать вожжи у горячей лошади, а между
тем поставят фальшивые мачты из запасного дерева — и
идут.
Оторвется ли руль: надежда спастись придает изумительное проворство, и делается фальшивый руль. Оказывается ли сильная пробоина, ее затягивают на первый случай просто парусом — и отверстие «засасывается» холстом и не пропускает воду, а между
тем десятки рук изготовляют новые доски, и пробоина заколачивается. Наконец судно отказывается от битвы,
идет ко дну: люди бросаются в шлюпку и на этой скорлупке достигают ближайшего берега, иногда за тысячу миль.
Здесь прилагаю два письма к вам, которые я не
послал из Англии, в надежде, что со временем успею дополнить их наблюдениями над
тем, что видел и слышал в Англии, и привести все в систематический порядок, чтобы представить вам удовлетворительный результат двухмесячного пребывания нашего в Англии.
Не видать, чтоб они наслаждались
тем, что пришли смотреть; они осматривают, как будто принимают движимое имущество по описи: взглянут, там ли повешено, такой ли величины, как напечатано или сказано им, и
идут дальше.
После завтрака, состоявшего из горы мяса, картофеля и овощей,
то есть тяжелого обеда, все расходились: офицеры в адмиралтейство на фрегат к работам, мы, не офицеры, или занимались дома, или
шли за покупками, гулять, кто в Портсмут, кто в Портси, кто в Саутси или в Госпорт — это названия четырех городов, связанных вместе и составляющих Портсмут.
Он берет календарь, справляется, какого святого в
тот день: нет ли именинников, не надо ли
послать поздравить.
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь,
идет к следующей избе:
тот же стук,
те же слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
Этому чиновнику
посылают еще сто рублей деньгами к Пасхе, столько-то раздать у себя в деревне старым слугам, живущим на пенсии, а их много, да мужичкам, которые
то ноги отморозили, ездивши по дрова,
то обгорели, суша хлеб в овине, кого в дугу согнуло от какой-то лихой болести, так что спины не разогнет, у другого темная вода закрыла глаза.
Когда услышите вой ветра с запада, помните, что это только слабое эхо
того зефира, который треплет нас, а задует с востока, от вас,
пошлите мне поклон — дойдет. Но уж пристал к борту бот, на который ссаживают лоцмана. Спешу запечатать письмо. Еще последнее «прости»! Увидимся ли? В путешествии, или походе, как называют мои товарищи, пока еще самое лучшее для меня — надежда воротиться.
«
Иди, Сенька, дьявол, скорее! тебя Иван Александрович давно зовет», — сказал этот же матрос Фаддееву, когда
тот появился.
Он
шел очень искусно, упираясь
то одной,
то другой ногой и держа в равновесии руки, а местами вдруг осторожно приседал, когда покатость пола становилась очень крута.
За мной увязались
идти двое мальчишек; один болтал по-французски,
то есть исковеркает два слова французских да прибавит три португальских; другой
то же делал с английским языком.
Пойти-ка лучше лечь, а
то еще…» — и исчез в люк.
Один из новейших путешественников, Бельчер, кажется, первый заметил, что нет причины держаться ближе Америки, особенно когда
идут к мысу Доброй Надежды или в Австралию, что это удлиняет только путь,
тем более что зюйд-остовый пассат и без
того относит суда далеко к Америке и заставляет делать значительный угол.
Та стыдливо
шла за нею и робко отвечала на наш поклон.
Вместо десяти узлов,
то есть семнадцати верст,
пошли по два, по полтора узла.
Дорога, первые 12 миль,
идет по берегу,
то у подошвы утесов,
то песками, или по ребрам скал, все по шоссе; дорога невеселая, хотя море постоянно в виду, а над головой теснятся утесы, усеянные кустарниками, но все это мрачно, голо.
Опять
пошла такая же раздача:
тому того, этому другого, нашим молодым людям всего.
Сильные и наиболее дикие племена, теснимые цивилизацией и войною, углубились далеко внутрь; другие, послабее и посмирнее, теснимые первыми изнутри и европейцами от берегов, поддались не цивилизации, а силе обстоятельств и оружия и
идут в услужение к европейцам, разделяя их образ жизни, пищу, обычаи и даже религию, несмотря на
то, что в 1834 г. они освобождены от рабства и, кажется, могли бы выбрать сами себе место жительства и промысл.
Часов в пять пустились дальше. Дорога некоторое время
шла все по
той же болотистой долине. Мы хотя и оставили назади, но не потеряли из виду Столовую и Чертову горы. Вправо тянулись пики, идущие от Констанской горы.
От этих искусных маневров две передние лошади
идут по горбу, а рытвина остается между ними; если же они и спускаются в нее,
то так тихо и осторожно, как будто пасутся на лугу.
Наши,
то есть Посьет и Гошкевич, собрались
идти на гору посмотреть виды, попытаться, если можно, снять их; доктор тоже ушел, вероятно, искать немцев.
В Устере сейчас сели за tiffing, второй завтрак, потом
пошли гулять, а кому жарко,
тот сел в тени деревьев, на балконе дома.
К обеду,
то есть часов в пять, мы, запыленные, загорелые, небритые, остановились перед широким крыльцом «Welch’s hotel» в Капштате и застали в сенях толпу наших. Каролина была в своей рамке, в своем черном платье, которое было ей так к лицу, с сеточкой на голове.
Пошли расспросы, толки, новости с
той и с другой стороны. Хозяйки встретили нас, как старых друзей.
Я хотел было напомнить детскую басню о лгуне; но как я солгал первый,
то мораль была мне не к лицу. Однако ж пора было вернуться к деревне. Мы
шли с час все прямо, и хотя
шли в тени леса, все в белом с ног до головы и легком платье, но было жарко. На обратном пути встретили несколько малайцев, мужчин и женщин. Вдруг до нас донеслись знакомые голоса. Мы взяли направо в лес, прямо на голоса, и вышли на широкую поляну.
Несколько человек ощупью
пошли по опушке леса, а другие, в
том числе и я, предпочли
идти к китайцу пить чай.
Между
тем мы не знали, куда
идти: газ еще туда не проник и на улице ни зги не видно.
Мои товарищи вздумали все-таки
идти гулять; я было
пошел с ними, но как надо было
идти ощупью,
то мне скоро надоело это, и я вернулся на балкон допивать чай.
Вечером задул свежий ветер. Я напрасно хотел писать: ни чернильница, ни свеча не стояли на столе, бумага вырывалась из-под рук. Успеешь написать несколько слов и сейчас протягиваешь руку назад — упереться в стену, чтоб не опрокинуться. Я бросил все и
пошел ходить по шканцам; но и
то не совсем удачно, хотя я уже и приобрел морские ноги.
Матросы, как мухи, тесной кучкой сидят на вантах, тянут, крутят веревки, колотят деревянными молотками. Все это делается не так, как бы делалось стоя на якоре. Невозможно: после бури
идет сильная зыбь, качка, хотя и не прежняя, все продолжается. До берега еще добрых 500 миль,
то есть 875 верст.
Кроме
того, что изменялись соображения в плане плавания, дело на ум не
шло, почти не говорили друг с другом.
Другой, также от нечего делать, пророчит: «Завтра будет перемена, ветер: горизонт облачен». Всем до
того хочется дальше, что уверуют и ждут — опять ничего. Однажды вдруг мы порадовались было: фрегат
пошел восемь узлов,
то есть четырнадцать верст в час; я слышал это из каюты и спросил проходившего мимо Посьета...
9-го августа, при
той же ясной, но, к сожалению, чересчур жаркой погоде, завидели мы тридесятое государство. Это были еще самые южные острова, крайние пределы, только островки и скалы Японского архипелага, носившие европейские и свои имена. Тут были Юлия, Клара, далее Якуносима, Номосима, Ивосима, потом
пошли саки: Тагасаки, Коссаки, Нагасаки. Сима значит остров, саки — мыс, или наоборот, не помню.
Дня через три приехали опять гокейнсы,
то есть один Баба и другой, по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что
послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
В ответ на это японцы запели свою песню,
то есть что надо
послать в Едо, в верховный совет,
тот доложит сиогуну, сиогун микадо, и поэтому ответа скоро получить — унмоглик! невозможно.
Ходишь вечером посидеть
то к
тому,
то к другому; улягутся наконец все,
идти больше не к кому,
идешь к себе и садишься вновь за работу.
Вот
идут по трапу и ступают на палубу, один за другим, и старые и молодые японцы, и об одной, и о двух шпагах, в черных и серых кофтах, с особенно тщательно причесанными затылками, с особенно чисто выбритыми лбами и бородой, — словом, молодец к молодцу: длиннолицые и круглолицые, самые смуглые, и изжелта, и посветлее, подслеповатые и с выпученными глазами,
то донельзя гладкие,
то до невозможности рябые.
Кое-кто из наших попробовали было влезть в эти клетки,
то есть носилки, но тотчас же выскочили и
пошли пешком.
«Каким же образом
тое отправляется, как себе чрево распарывать, таким: собирают своих родителей и вместе
идут в пагод, посреди
того пагода постилают циновки и ковры, на
тех садятся и пиршествуют, на прощании ядят иждивительно и сладко, а пьют много.
Зала, как и все прочие комнаты, устлана была до
того мягкими циновками, что
идешь, как по тюфяку.
Кичибе суетился:
то побежит в приемную залу,
то на крыльцо,
то опять к нам. Между прочим, он пришел спросить, можно ли позвать музыкантов отдохнуть. «Хорошо, можно», — отвечали ему и в
то же время
послали офицера предупредить музыкантов, чтоб они больше одной рюмки вина не пили.
Наконец, не знаю в который раз, вбежавший Кичибе объявил, что если мы отдохнули,
то губернатор ожидает нас,
то есть если устали, хотел он, верно, сказать. В самом деле устали от праздности. Это у них называется дело делать. Мы
пошли опять в приемную залу, и начался разговор.
Губернатор говорил, что «японскому глазу больно видеть чужие суда в других портах Японии, кроме Нагасаки; что ответа мы
тем не ускорим, когда
пойдем сами», и т. п.
А как упрашивали они, утверждая, что они хлопочут только из
того, чтоб нам было покойнее! «Вы у нас гости, — говорил Эйноске, — представьте, что
пошел в саду дождь и старшему гостю (разумея фрегат) предлагают зонтик, а он отказывается…» — «Чтоб уступить его младшим (мелким судам)», — прибавил Посьет.
Так и есть: страх сильно может действовать. Вчера, второго сентября,
послали записку к японцам с извещением, что если не явятся баниосы,
то один из офицеров послан будет за ними в город. Поздно вечером приехал переводчик сказать, что баниосы завтра будут в 12 часов.