Неточные совпадения
«Как ляжете
спать,
что будете есть?
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было,
что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы
падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать.
Не ездите, Христа ради!» Вслушавшись в наш разговор, Фаддеев заметил,
что качка ничего, а
что есть на море такие места, где «крутит», и когда корабль в эдакую «кручу»
попадает, так сейчас вверх килем повернется.
Это особенно приятно, когда многие
спят по каютам и не знают, в
чем дело, а тут вдруг раздается треск, от которого дрогнет корабль.
Наконец объяснилось,
что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно
что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один
попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно на глазу Мотыгина уже пожелтело.
Мимоходом съел высиженного паром цыпленка, внес фунт стерлингов в пользу бедных. После того, покойный сознанием,
что он прожил день по всем удобствам,
что видел много замечательного,
что у него есть дюк и паровые цыплята,
что он выгодно продал на бирже партию бумажных одеял, а в парламенте свой голос, он садится обедать и, встав из-за стола не совсем твердо, вешает к шкафу и бюро неотпираемые замки, снимает с себя машинкой сапоги, заводит будильник и ложится
спать. Вся машина засыпает.
Барин помнит даже,
что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так, видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго
спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда все утро или целый вечер, так
что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
А там вдруг слышишь, сочится где-то сквозь стенку струя и
падает дождем на
что случится, без разбора, — на стол, на диван, на голову кому-нибудь.
Едва станешь засыпать — во сне ведь другая жизнь и, стало быть, другие обстоятельства, — приснитесь вы, ваша гостиная или дача какая-нибудь; кругом знакомые лица; говоришь, слушаешь музыку: вдруг хаос — ваши лица искажаются в какие-то призраки; полуоткрываешь сонные глаза и видишь, не то во сне, не то наяву, половину вашего фортепиано и половину скамьи; на картине, вместо женщины с обнаженной спиной, очутился часовой; раздался внезапный треск, звон — очнешься —
что такое? ничего: заскрипел трап, хлопнула дверь,
упал графин, или кто-нибудь вскакивает с постели и бранится, облитый водою, хлынувшей к нему из полупортика прямо на тюфяк.
Не
спишь, потому
что не хочется
спать, а забываешься от утомления в полудремоте, и в этом состоянии опять носятся над головой уродливые грезы, опять галлюцинации; знакомые лица являются, как мифологические боги и богини.
Чувствуя,
что мне не устоять и не усидеть на полу, я быстро опустился на маленький диван и думал,
что спасусь этим; но не тут-то было: надо было прирасти к стене, чтоб не
упасть.
Шлюпка наша уже приставала к кораблю, когда вдруг Савич закричал с палубы гребцам: «Живо, скорей, ступайте туда, вон огромная черепаха плавает поверх воды, должно быть
спит, — схватите!» Мы поворотили, куда указал Савич, но черепаха проснулась и погрузилась в глубину, и мы воротились ни с
чем.
Хотя наш плавучий мир довольно велик, средств незаметно проводить время было у нас много, но все плавать да плавать! Сорок дней с лишком не видали мы берега. Самые бывалые и терпеливые из нас с гримасой смотрели на море, думая про себя: скоро ли что-нибудь другое? Друг на друга почти не глядели, перестали заниматься, читать. Всякий знал,
что подадут к обеду, в котором часу тот или другой ляжет
спать, даже нехотя заметишь, у кого сапог разорвался или панталоны выпачкались в смоле.
«
Что ты станешь там делать?» — «А вон на ту гору охота влезть!» Ступив на берег, мы
попали в толпу малайцев, негров и африканцев, как называют себя белые, родившиеся в Африке.
По состоянию одних этих гостиниц безошибочно можете заключить,
что голландцы
падают, а англичане возвышаются в здешней стороне.
Прежде всего они напились до того,
что многие остались на своих местах, а другие и этого не могли,
упали на пол.
Гористая и лесистая местность Рыбной реки и нынешней провинции Альбани способствовала грабежу и манила их селиться в этих местах. Здесь возникли первые неприязненные стычки с дикими, вовлекшие потом белых и черных в нескончаемую доселе вражду. Всякий, кто читал прежние известия о голландской колонии, конечно помнит,
что они были наполнены бесчисленными эпизодами о схватках поселенцев с двумя неприятелями: кафрами и дикими зверями, которые
нападали с одной целью: похищать скот.
Но беспечен насчет всего,
что лежит вне его прямых занятий; читает, гуляет,
спит, ест с одинаковым расположением, не отдавая ничему особого преимущества, — это остатки юношества.
Это все так заняло его,
что он и не думал уходить; а пора было
спать.
Кучера стали бросать в нее каменья, но она увертывалась так ловко,
что ни один не
попадал.
На мызе Клейнберг говорили,
что в окрестностях водится большая, желтая, толстая змея, которая,
нападая на кого-нибудь, становится будто на хвост и перекидывается назад.
Один из них, натуралист, хотел, кажется, избавиться от этого неудобства, громоздился, громоздился на седле, подбирая ноги, и кончил тем,
что, к немалому нашему удовольствию,
упал в воду.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому
что у нас за ней никто не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и
падала.
Сейоло
нападал на отряды, отбивал скот, убивал пленных англичан, и, когда увидел,
что ему придется плохо,
что, рано или поздно, не избежит их рук, он добровольно сдался начальнику войск, полковнику Меклину, и отдан был под военный суд.
Мы знали,
что есть и мосты, но как
попасть на них?
Все это было причиною того,
что Сингапур возник и процвел, а голландское поселение
пало.
Беспрестанно ходили справляться к барометру. «
Что,
падает?» 30 и 15. Опять — 29 и 75, потом 29 и 45, потом 29 и 30-29 и 15 — наконец, 28/42. Он
падал быстро, но постепенно, по одной сотой, и в продолжение суток с 30/75
упал до 28/42. Когда дошел до этой точки, ветер достиг до крайних пределов свирепости.
Орудия закрепили тройными талями и, сверх того, еще занесли кабельтовым, и на этот счет были довольно покойны. Качка была ужасная. Вещи, которые крепко привязаны были к стенам и к полу, отрывались и неслись в противоположную сторону, оттуда назад. Так задумали оторваться три массивные кресла в капитанской каюте. Они рванулись, понеслись, домчались до средины; тут крен был так крут,
что они скакнули уже по воздуху, сбили столик перед диваном и, изломав его, изломавшись сами, с треском
упали все на диван.
Представьте себе,
что какая-нибудь башня, у подножия которой вы живете, грозит рухнуть; положим даже, вы знаете, в которую сторону она
упадет, вы, конечно, уйдете за версту; а здесь, на корабле!..
Решились не допустить мачту
упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то,
что уж наступила ночь. Успокоились не прежде, как кончив ее. На другой день стали вытягивать самые ванты. К счастию, погода стихла и дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер не застал врасплох.
С последним лучом солнца по высотам загорелись огни и нитями опоясали вершины холмов, унизали берега — словом, нельзя было нарочно зажечь иллюминации великолепнее в честь гостей, какую японцы зажгли из страха,
что вот сейчас, того гляди, гости
нападут на них.
Стоят на ногах они неуклюже, опустившись корпусом на коленки, и большею частью смотрят сонно, вяло: видно,
что их ничто не волнует,
что нет в этой массе людей постоянной идеи и цели, какая должна быть в мыслящей толпе,
что они едят,
спят и больше ничего не делают,
что привыкли к этой жизни и любят ее.
Они объявили,
что с батарей будут
палить, завидя суда в море, и этим намекнули,
что у них есть пушки, которые даже
палят.
Воцарилось глубочайшее молчание. Губернатор вынул из лакированного ящика бумагу и начал читать чуть слышным голосом, но внятно. Только
что он кончил, один старик лениво встал из ряда сидевших по правую руку, подошел к губернатору, стал, или, вернее,
пал на колени, с поклоном принял бумагу, подошел к Кичибе, опять
пал на колени, без поклона подал бумагу ему и сел на свое место.
Один раз молния
упала так близко,
что часовой крикнул: «Огонь с фор-русленей
упал!» В другой раз
попала в Паппенберг, в третий — в воду, близ кормы.
В Китае мятеж; в России готовятся к войне с Турцией. Частных писем привезли всего два. Меня зовут в Шанхай: опять раздумье берет, опять нерешительность — да как, да
что? Холод и лень одолели совсем, особенно холод, и лень тоже особенно. Вчера я
спал у капитана в каюте; у меня невозможно раздеться; я пишу, а другую руку спрятал за жилет; ноги зябнут.
Так и есть, как я думал: Шанхай заперт, в него нельзя
попасть: инсургенты не пускают. Они дрались с войсками — наши видели. Надо ехать, разве потому только,
что совестно быть в полутораста верстах от китайского берега и не побывать на нем. О войне с Турцией тоже не решено, вместе с этим не решено, останемся ли мы здесь еще месяц, как прежде хотели, или сейчас пойдем в Японию, несмотря на то,
что у нас нет сухарей.
Утром он горько жаловался мне,
что мое одеяло
падало ему на голову и щекотало по лицу.
Люди стали по реям и проводили нас, по-прежнему, троекратным «ура»; разноцветные флаги опять в одно мгновение развязались и
пали на снасти, как внезапно брошенная сверху куча цветов. Музыка заиграла народный гимн. Впечатление было все то же,
что и в первый раз. Я ждал с нетерпением салюта: это была новость. Мне хотелось видеть,
что японцы?
Я слышу слово «misverstand» [недоразумение — голл.] от переводчика и подхожу узнать,
что такое: он говорит,
что на их батареях люди не предупреждены о салюте, и оттого выйдет недоразумение: станут, пожалуй,
палить и они.
В Новый год, вечером, когда у нас все уже легли, приехали два чиновника от полномочных, с двумя второстепенными переводчиками, Сьозой и Льодой, и привезли ответ на два вопроса. К. Н. Посьет
спал; я ходил по палубе и встретил их. В бумаге сказано было,
что полномочные теперь не могут отвечать на предложенные им вопросы, потому
что у них есть ответ верховного совета на письмо из России и
что, по прочтении его, адмиралу, может быть, ответы на эти вопросы и не понадобятся. Нечего делать, надо было подождать.
Он сказал,
что ему придется самому там
спать и караулить стулья.
В самом деле, для непривычного человека покажется жутко, когда вдруг четыреста человек, по барабану, бегут к пушкам, так
что не подвертывайся: сшибут с ног; раскрепляют их, отодвигают, заряжают,
палят (примерно только, ударными трубками, то есть пистонами) и опять придвигают к борту.
Вон и риф, с пеной бурунов, еще вчера грозивший нам смертью! «Я в бурю всю ночь не
спал и молился за вас, — сказал нам один из оставшихся американских офицеров, кажется методист, — я поминутно ждал,
что услышу пушечные выстрелы».
Они усердно утешали нас тем,
что теперь время сьесты, — все
спят, оттого никто по улицам, кроме простого народа, не ходит, а простой народ ни по-французски, ни по-английски не говорит, но зато говорит по-испански, по-китайски и по-португальски,
что, перед сьестой и после сьесты, по улицам, кроме простого народа, опять-таки никто не ходит, а непростой народ все ездит в экипажах и говорит только по-испански.
Француженка, в виде украшения, прибавила к этим практическим сведениям,
что в Маниле всего человек шесть французов да очень мало американских и английских негоциантов, а то все испанцы;
что они все
спят да едят;
что сама она католичка, но терпит и другие религии, даже лютеранскую, и
что хотела бы очень побывать в испанских монастырях, но туда женщин не пускают, — и при этом вздохнула из глубины души.
На одном балконе, опершись локтями о решетку, сидела молодая женщина с матовым лицом, с черными глазами; она смотрела бойко: видно,
что не
спала совсем.
— «
Спите, если можете,
что же до меня, то я заплатил так же, как и вы, я хочу петь».
«Какое наслаждение, после долгого странствования по морю, лечь
спать на берегу в постель, которая не качается, где со столика ничего не
упадет, где над вашей головой не загремит ни бизань-шкот, ни грота-брас, где ничто не шелохнется!..» — думал я… и вдруг вспомнил,
что здесь землетрясения — обыкновенное, ежегодное явление. Избави Боже от такой качки!
Дома мы узнали,
что генерал-губернатор приглашает нас к обеду. Парадное платье мое было на фрегате, и я не поехал. Я сначала пожалел,
что не
попал на обед в испанском вкусе, но мне сказали,
что обед был длинен, дурен, скучен,
что испанского на этом обеде только и было,
что сам губернатор да херес. Губернатора я видел на прогулке, с жокеями, в коляске, со взводом улан; херес пивал, и потому я перестал жалеть.