Неточные совпадения
Снежные люди молча мелькают мимо двери магазина, — кажется, что они кого-то хоронят, провожают на кладбище, но опоздали к выносу и торопятся догнать гроб. Трясутся лошади, с трудом одолевая сугробы. На колокольне церкви
за магазином каждый
день уныло звонят — Великий пост; удары колокола бьют по голове, как подушкой: не больно, а глупеешь и глохнешь от этого.
Чем-то острым дышит нагретый
за день песок, особенно слышен жирный, сладковатый запах боен — запах крови; а со дворов, где живут скорняки, солоно и едко пахнет мездрой.
Хозяин понравился мне, он красиво встряхивал волосами, заправляя их
за уши, и напоминал мне чем-то Хорошее
Дело. Часто, с удовольствием смеялся, серые глаза смотрели добродушно, около ястребиного носа забавно играли смешные морщинки.
Свекровь и сноха ругались каждый
день; меня очень удивляло, как легко и быстро они ссорятся. С утра, обе нечесаные, расстегнутые, они начинали метаться по комнатам, точно в доме случился пожар: суетились целый
день, отдыхая только
за столом во время обеда, вечернего чая и ужина. Пили и ели много, до опьянения, до усталости,
за обедом говорили о кушаньях и ленивенько переругивались, готовясь к большой ссоре. Что бы ни изготовила свекровь, сноха непременно говорила...
Однажды я достал горшок и съел пару оладей, — Виктор избил меня
за это. Он не любил меня так же, как и я его, издевался надо мною, заставлял по три раза в
день чистить его сапоги, а ложась спать на полати, раздвигал доски и плевал в щели, стараясь попасть мне на голову.
Несколько
дней я обреченно ждал — что же будет? Хватался
за киот грязными руками, приложился незаконно, — уж не пройдет мне даром это, не пройдет!
Жаркими ночами, под раскаленным
за день железным тентом, — душно; пассажиры тараканами расползаются по всей палубе, ложатся где попало; перед пристанью матросы будят их пинками.
На
дне, в репьях, кричат щеглята, я вижу в серых отрепьях бурьяна алые чепчики на бойких головках птиц. Вокруг меня щелкают любопытные синицы; смешно надувая белые щеки, они шумят и суетятся, точно молодые кунавинские мещанки в праздник; быстрые, умненькие, злые, они хотят все знать, все потрогать — и попадают в западню одна
за другою. Жалко видеть, как они бьются, но мое
дело торговое, суровое; я пересаживаю птиц в запасные клетки и прячу в мешок, — во тьме они сидят смирно.
Я прихожу к вечеру усталый, голодный, но мне кажется, что
за день я вырос, узнал что-то новое, стал сильнее. Эта новая сила дает мне возможность слушать злые насмешки деда спокойно и беззлобно; видя это, дед начинал говорить толково, серьезно...
— Ты что
за бабье
дело взялся?
Лучше всех рассказывала Наталья Козловская, женщина лет
за тридцать, свежая, крепкая, с насмешливыми глазами, с каким-то особенно гибким и острым языком. Она пользовалась вниманием всех подруг, с нею советовались о разных
делах и уважали ее
за ловкость в работе,
за аккуратную одежду,
за то, что она отдала дочь учиться в гимназию. Когда она, сгибаясь под тяжестью двух корзин с мокрым бельем, спускалась с горы по скользкой тропе, ее встречали весело, заботливо спрашивали...
— Думаешь — она не знает, что я ее обманываю? — сказал он, подмигнув и кашляя. — Она — зна-ет! Она сама хочет, чтобы обманули. Все врут в этом
деле, это уж такое
дело, стыдно всем, никто никого не любит, а просто — баловство! Это больно стыдно, вот, погоди, сам узнаешь! Нужно, чтоб было ночью, а
днем — в темноте, в чулане, да!
За это бог из рая прогнал, из-за этого все несчастливы…
Несколько
дней мне жилось отчаянно плохо; мною овладела рассеянность, тревожная тоска, я не мог спать в страхе
за судьбу Монтепэна, и вот однажды кухарка закройщицы, остановив меня на дворе, сказала...
В стороне,
за огромными пяльцами, сидит хозяин, вышивая крестиками по холстине скатерть; из-под его пальцев появляются красные раки, синие рыбы, желтые бабочки и рыжие осенние листья. Он сам составил рисунок вышивки и третью зиму сидит над этой работой, — она очень надоела ему, и часто,
днем, когда я свободен, он говорит мне...
Потом все они сели пить чай, разговаривали спокойно, но тихонько и осторожно. И на улице стало тихо, колокол уже не гудел. Два
дня они таинственно шептались, ходили куда-то, к ним тоже являлись гости и что-то подробно рассказывали. Я очень старался понять — что случилось? Но хозяева прятали газету от меня, а когда я спросил Сидора —
за что убили царя, он тихонько ответил...
Это слово, сказанное, вероятно, в смущении и страхе, было принято
за насмешку и усугубило наказание. Меня избили. Старуха действовала пучком сосновой лучины, это было не очень больно, но оставило под кожею спины множество глубоких заноз; к вечеру спина у меня вспухла подушкой, а в полдень на другой
день хозяин принужден был отвезти меня в больницу.
На другой
день утром, спустившись в сарай
за дровами, я нашел у квадратной прорезки для кошек, в двери сарая, пустой кошелек; я десятки раз видел его в руках Сидорова и тотчас же отнес ему.
Буфетчик, круглый и надутый спесью, лыс, как мяч; заложив руки
за спину, он целые
дни тяжело ходит по палубе, точно боров в знойный
день ищет тенистый угол. В буфете красуется его жена, дама лет
за сорок, красивая, но измятая, напудренная до того, что со щек ее осыпается на яркое платье белая липкая пыль.
— Это тебе наврали, браток, Афинов нету, а есть — Афон, только что не город, а гора, и на ней — монастырь. Боле ничего. Называется: святая гора Афон, такие картинки есть, старик торговал ими. Есть город Белгород, стоит на Дунай-реке, вроде Ярославля алибо Нижнего. Города у них неказисты, а вот деревни — другое
дело! Бабы тоже, ну, бабы просто до смерти утешны! Из-за одной я чуть не остался там, — как бишь ее звали?
Смысл ее речей не доходит до меня, хотя я как бы издали догадываюсь о нем, — это жалкий, нищенский, стыдный смысл. Но я не возмущаюсь — я живу далеко от буфетчицы и ото всего, что делается на пароходе, я —
за большим мохнатым камнем, он скрывает от меня весь этот мир,
день и ночь плывущий куда-то.
Я учился добросовестно, — всякое
дело надо делать хорошо, коли взялся
за него.
Его трудно понять; вообще — невеселый человек, он иногда целую неделю работает молча, точно немой: смотрит на всех удивленно и чуждо, будто впервые видя знакомых ему людей. И хотя очень любит пение, но в эти
дни не поет и даже словно не слышит песен. Все следят
за ним, подмигивая на него друг другу. Он согнулся над косо поставленной иконой, доска ее стоит на коленях у него, середина упирается на край стола, его тонкая кисть тщательно выписывает темное, отчужденное лицо, сам он тоже темный и отчужденный.
Я не хочу верить, что «все врут в этом
деле», — как же тогда Королева Марго? И Жихарев не врет, конечно. Я знаю, что Ситанов полюбил «гулящую» девицу, а она заразила его постыдной болезнью, но он не бьет ее
за это, как советуют ему товарищи, а нанял ей комнату, лечит девицу и всегда говорит о ней как-то особенно ласково, смущенно.
Рабочие Шишлина, семь человек, относились к нему просто, не чувствуя в нем хозяина, а
за глаза называли его теленком. Являясь на работу и видя, что они ленятся, он брал соколок, лопату и артистически принимался
за дело сам, ласково покрикивая...
Изо всех книжных мужиков мне наибольше понравился Петр «Плотничьей артели»; захотелось прочитать этот рассказ моим друзьям, и я принес книгу на ярмарку. Мне часто приходилось ночевать в той или другой артели; иногда потому, что не хотелось возвращаться в город по дождю, чаще — потому, что
за день я уставал и не хватало сил идти домой.
— Ежели против мачех, так это совсем пустое
дело: от этого мачехи лучше не станут, — настойчиво говорил каменщик. — А против Петра — тоже зря: его грех — его ответ!
За убийство — в Сибирь, больше ничего! Книжка — лишняя в таком грехе… лишняя будто, ась?
Заметно было, что у него два порядка мыслей:
днем,
за работой, на людях, его бойкие, простые мысли деловиты и более понятны, чем те, которые являются у него во время отдыха, по вечерам, когда он идет со мною в город, к своей куме, торговке оладьями, и ночами, когда ему не спится.
Ардальон — не вывернулся. Спустя несколько
дней он пришел на работу, но вскоре снова исчез, а весною я встретил его среди босяков, — он окалывал лед вокруг барж в затоне. Мы хорошо встретились и пошли в трактир пить чай, а
за чаем он хвастался...
— Леса — пустое
дело, — говорит Осип, — это имение барское, казенное; у мужика лесов нет. Города горят — это тоже не великое
дело, в городах живут богатые, их жалеть нечего! Ты возьми села, деревни, — сколько деревень
за лето сгорит! Может — не меньше сотни, вот это — убыток!
Я не мог не ходить по этой улице — это был самый краткий путь. Но я стал вставать раньше, чтобы не встречаться с этим человеком, и все-таки через несколько
дней увидел его — он сидел на крыльце и гладил дымчатую кошку, лежавшую на коленях у него, а когда я подошел к нему шага на три, он, вскочив, схватил кошку
за ноги и с размаху ударил ее головой о тумбу, так что на меня брызнуло теплым, — ударил, бросил кошку под ноги мне и встал в калитку, спрашивая...
— Если правду говорить, так один действительно уходил по ночам, только это не кандальник, а просто вор здешний, нижегородский; у него неподалеку, на Печорке, любовница жила. Да и с дьяконом случилась история по ошибке:
за купца приняли дьякона.
Дело было зимой, ночь, вьюга, все люди — в шубах, разбери-ка второпях-то, кто купец, кто дьякон?
— Один, кривой, гравер и часовых
дел мастер,
за фальшивые деньги судился и бежал, так послушал бы ты, как он говорил!