Неточные совпадения
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно, с утра до ночи на песчаных улицах Кунавина, на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не с
кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Я ожидал увидеть игрушки: я никогда не имел игрушек и относился к ним с наружным презрением, но не без зависти к тому, у
кого они были. Мне очень понравилось, что у Саши, такого солидного, есть игрушки; хотя он и скрывает их стыдливо, но мне понятен был этот стыд.
— Все равно:
кто ушел с улицы, тоже будто помер. Только подружишься, привыкнешь, а товарища либо в работу отдадут, либо умрет. Тут на вашем дворе, у Чеснокова, новые живут — Евсеенки; парнишка — Нюшка, ничего, ловкий! Две сестры у него; одна еще маленькая, а другая хромая, с костылем ходит, красивая.
— Тут одна еврейка живет, так у ней — девять человек, мал мала меньше. Спрашиваю я ее: «Как же ты живешь, Мосевна?» А она говорит: «Живу с богом со своим — с
кем иначе жить?»
—
Кто нас пожалеет, коли сами себя не жалеем…
—
Кто из трех до света пролежит на гробу — двугривенный дам и десяток папирос, а
кто струсит — уши надеру, сколько хочу, ну?
Но это было опасно, —
кто знает, как отнесется к этому черт? Он, наверное, где-нибудь близко.
— Перестань-ка, отец! Всю жизнь говоришь ты эти слова, а
кому от них легче? Всю жизнь ел ты всех, как ржа железо…
— А премилая мать его собрала заране все семена в лукошко, да и спрятала, а после просит солнышко: осуши землю из конца в конец, за то люди тебе славу споют! Солнышко землю высушило, а она ее спрятанным зерном и засеяла. Смотрит господь: опять обрастает земля живым — и травами, и скотом, и людьми!..
Кто это, говорит, наделал против моей воли? Тут она ему покаялась, а господу-то уж и самому жалко было видеть землю пустой, и говорит он ей: это хорошо ты сделала!
— Придумали, дурачки! Бог — был, а матери у него не было, эко! От
кого же он родился?
— Черти знают,
кто чего стоит.
— Что-о? Ты с
кем говоришь?
— Господи,
кто же в зале работает?
— Ну, матушка,
кто ж его воспитывал!
—
Кто меня любит, Господи,
кому я нужна?
Осторожно оглянувшись, не идет ли
кто, она обнимает меня, задушевно говоря...
Я разменял пятиалтынный, положил три копейки под пару бабок в длинный кон;
кто собьет эту пару — получает деньги, промахнется — я получу с него три копейки. Мне посчастливилось: двое целились в мои деньги, и оба не попали, — я выиграл шесть копеек со взрослых, с мужиков. Это очень подняло дух мой…
Кто-то могучей рукой швырнул меня к порогу, в угол. Непамятно, как ушли монахи, унося икону, но очень помню: хозяева, окружив меня, сидевшего на полу, с великим страхом и заботою рассуждали — что же теперь будет со мной?
— Читай Тараса… как его? Найди. Она говорит — хорошо…
Кому — хорошо? Ей хорошо, а мне, може, и нехорошо? Волосы остригла себе, на! А что ж уши не остригла?
В Сарапуле Максим ушел с парохода, — ушел молча, ни с
кем не простясь, серьезный и спокойный. За ним, усмехаясь, сошла веселая баба, а за нею — девица, измятая, с опухшими глазами. Сергей же долго стоял на коленях перед каютой капитана, целовал филенку двери, стукался в нее лбом и взывал...
Но, когда я поднес ему книгу, он молча смял ее ладонями в круглый
ком и швырнул за борт.
— Без обмана не проживешь, — настаивал дед, — ну-ка скажи —
кто живет без обмана?
— Отчего не сказать? — спокойно молвила бабушка. — Ты не обижайся, ты еще маленький, тебе и не должно уметь. Да и
кто умеет? Одни жулики. Вон дедушка-то и умен и грамотен, а тоже ничего не сумел…
—
Кто идет?
Кого черти носят — не к ночи будь сказано?
Клест идет в западню спокойно и солидно; поползень, неведомая, ни на
кого не похожая птица, долго сидит перед сетью, поводя длинным носом, опираясь на толстый хвост; он бегает по стволам деревьев, как дятел, всегда сопровождая синиц.
Надо явить силу, а нет силы — хитрость;
кто мал да слаб, тот — ни в рай, ни в ад!
Люди проводили их смехом, шутками. Кто-то сказал густо и сурово:
Под горою появился большой белый
ком; всхлипывая и сопя, он тихо, неровно поднимается кверху, — я различаю женщину. Она идет на четвереньках, как овца, мне видно, что она по пояс голая, висят ее большие груди, и кажется, что у нее три лица. Вот она добралась до перил, села на них почти рядом со мною, дышит, точно запаленная лошадь, оправляя сбитые волосы; на белизне ее тела ясно видны темные пятна грязи; она плачет, стирает слезы со щек движениями умывающейся кошки, видит меня и тихонько восклицает...
— Господи —
кто это? Уйди, бесстыдник!
Внизу, под откосом, на водокачке пыхтит пароотводная трубка, по съезду катится пролетка извозчика, вокруг — ни души. Отравленный, я иду вдоль откоса, сжимая в руке холодный камень, — я не успел бросить его в казака. Около церкви Георгия Победоносца меня остановил ночной сторож, сердито расспрашивая —
кто я, что несу за спиной в мешке.
— А того ради и учу. Откуда баре, холеные хари? Всё из нас, из черноты земной, а откуда еще-то? Чем больше науки, тем длинней руки, больше возьмут; а
кем больше взято, у того дело и свято… Бог посылает нас сюда глупыми детьми, а назад требует умными стариками, значит — надо учиться!
— Как ни кружись, с
кем ни дружись, а к бабе придешь, не минуешь, — сказала однажды Наталья, и какая-то старуха простуженным голосом крикнула ей...
— Чтоб она не давала парням обниматься с нею и трогать ее за груди и никак! Пиши: если
кто говорит ласково, ты ему не верь, это он хочет обмануть вас, испортить…
—
Кто это? Августа!
Кто ты?
Я зачитался до того, что, когда услыхал звонок колокольчика на парадном крыльце, не сразу понял,
кто это звонит и зачем.
Это, видимо, не обижало лавочника; не обижался он и тогда, когда его сестру, которая помогала ему торговать в лавке, крепко обнимали певчие, солдаты и все,
кому это нравилось.
Рим — город, это я уже знал, но
кто такие — гунны? Это необходимо знать.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться,
кто победит,
кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить,
кто из героев придет в рай всяческого благополучия,
кто будет ввергнут во узилище.
Вот — солдат, но он не похож ни на одного из тех,
кого я знаю, — ни на Сидорова, ни на вятича с парохода, ни, тем более, на Ермохина; он — больше человек, чем все они.
—
Кто это тебя научил — бабушка?
—
Кто там? — спросила она. — Ты? Войди…
—
Кто, черт, смеется? — спросил солдат, тупо глядя на меня. — Как ты смеешься? Меня убили навсегда…