На мое горе у него в черном сундуке, окованном железом,
много книг — тут: «Омировы наставления», «Мемории артиллерийские», «Письма лорда Седенгали», «О клопе насекомом зловредном, а также об уничтожении оного, с приложением советов против сопутствующих ему»; были книги без начала и конца. Иногда повар заставлял меня перебирать эти книги, называть все титулы их, — я читал, а он сердито ворчал...
Неточные совпадения
Я ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о
книгах, неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего в подвале
книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было
много черных
книг, толстых, с непонятными рисунками.
— Будь ты, птица, побольше, то я бы
многому тебя научил. Мне есть что сказать человеку, я не дурак… Ты читай
книги, в них должно быть все, что надо. Это не пустяки,
книги! Хочешь пива?
Много бодрости подарил мне Гринвуд, а вскоре после него мне попалась уже настоящая «правильная»
книга — «Евгения Гранде».
Мне страшно нравилось слушать девочку, — она рассказывала о мире, незнакомом мне. Про мать свою она говорила всегда охотно и
много, — предо мною тихонько открывалась новая жизнь, снова я вспоминал королеву Марго, это еще более углубляло доверие к
книгам, а также интерес к жизни.
Книги сделали меня неуязвимым для
многого: зная, как любят и страдают, нельзя идти в публичный дом; копеечный развратишко возбуждал отвращение к нему и жалость к людям, которым он был сладок. Рокамболь учил меня быть стойким, но поддаваться силе обстоятельств, герои Дюма внушали желание отдать себя какому-то важному, великому делу. Любимым героем моим был веселый король Генрих IV, мне казалось, что именно о нем говорит славная песня Беранже...
Было
много подобных развлечений, казалось, что все люди — деревенские в особенности — существуют исключительно для забав гостиного двора. В отношении к человеку чувствовалось постоянное желание посмеяться над ним, сделать ему больно, неловко. И было странно, что
книги, прочитанные мною, молчат об этом постоянном, напряженном стремлении людей издеваться друг над другом.
Во мне жило двое: один, узнав слишком
много мерзости и грязи, несколько оробел от этого и, подавленный знанием буднично страшного, начинал относиться к жизни, к людям недоверчиво, подозрительно, с бессильною жалостью ко всем, а также к себе самому. Этот человек мечтал о тихой, одинокой жизни с
книгами, без людей, о монастыре, лесной сторожке, железнодорожной будке, о Персии и должности ночного сторожа где-нибудь на окраине города. Поменьше людей, подальше от них…
Славу женщине пели
книги Тургенева, и всем, что я знал хорошего о женщинах, я украшал памятный мне образ Королевы; Гейне и Тургенев особенно
много давали драгоценностей для этого.
Другое было то, что, прочтя
много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
— И! нет, какой характер! Не глупа, училась хорошо, читает
много книг и приодеться любит. Поп-то не бедный: своя земля есть. Михайло Иваныч, помещик, любит его, — у него там полная чаша! Хлеба, всякого добра — вволю; лошадей ему подарил, экипаж, даже деревьями из оранжерей комнаты у него убирает. Поп умный, из молодых — только уж очень по-светски ведет себя: привык там в помещичьем кругу. Даже французские книжки читает и покуривает — это уж и не пристало бы к рясе…
Действительно, на столе, в шкафу и на этажерках было
много книг (которых в маминой квартире почти совсем не было); были исписанные бумаги, были связанные пачки с письмами — одним словом, все глядело как давно уже обжитой угол, и я знаю, что Версилов и прежде (хотя и довольно редко) переселялся по временам на эту квартиру совсем и оставался в ней даже по целым неделям.
Неточные совпадения
— Чёл я твою, Ионкину,
книгу, — сказал он, — и от
многих написанных в ней злодейств был приведен в омерзение.
Но он ясно видел теперь (работа его над
книгой о сельском хозяйстве, в котором главным элементом хозяйства должен был быть работник,
много помогла ему в этом), — он ясно видел теперь, что то хозяйство, которое он вел, была только жестокая и упорная борьба между им и работниками, в которой на одной стороне, на его стороне, было постоянное напряженное стремление переделать всё на считаемый лучшим образец, на другой же стороне — естественный порядок вещей.
Анна без гостей всё так же занималась собою и очень
много занималась чтением — и романов и серьезных
книг, какие были в моде.
Воспоминание о жене, которая так
много была виновата пред ним и пред которою он был так свят, как справедливо говорила ему графиня Лидия Ивановна, не должно было бы смущать его; но он не был спокоен: он не мог понимать
книги, которую он читал, не мог отогнать мучительных воспоминаний о своих отношениях к ней, о тех ошибках, которые он, как ему теперь казалось, сделал относительно ее.
И, кроме того, он жаловался ей, что слишком
много разговаривал здесь о своей
книге и что потому все мысли о ней спутались у него и потеряли интерес.