Неточные совпадения
Несмотря
на обилие суеты в магазине и
работы дома, я словно засыпал в тяжелой скуке, и все чаще думалось мне: что бы такое сделать, чтоб меня прогнали из магазина?
И если
на дворе дрались петухи или голуби, она, бросив
работу, наблюдала за дракою до конца ее, глядя в окно, глухая, немая. По вечерам она говорила мне и Саше...
— Все равно: кто ушел с улицы, тоже будто помер. Только подружишься, привыкнешь, а товарища либо в
работу отдадут, либо умрет. Тут
на вашем дворе, у Чеснокова, новые живут — Евсеенки; парнишка — Нюшка, ничего, ловкий! Две сестры у него; одна еще маленькая, а другая хромая, с костылем ходит, красивая.
Скоро мы перестали нуждаться в предбаннике: мать Людмилы нашла
работу у скорняка и с утра уходила из дому, сестренка училась в школе, брат работал
на заводе изразцов. В ненастные дни я приходил к девочке, помогая ей стряпать, убирать комнату и кухню, она смеялась...
Тотчас после утреннего чая, в восемь часов, хозяин с братом раздвигали стол, раскладывали
на нем листы белой бумаги, готовальни, карандаши, блюдца с тушью и принимались за
работу, один
на конце стола, другой против него.
— Тоже и вы хороши! Ездите
на мальчишке, как
на мерине, — другой бы давно убежал али издох от такой
работы…
Я очень обрадовался чистой
работе и началу учения, но смотрел
на бумагу и инструменты с благоговейным страхом, ничего не понимая.
Я долго, чуть не со слезами, смотрел
на эти непоправимые чудеса, пытаясь понять, как они совершились. И, не поняв, решил исправить дело помощью фантазии: нарисовал по фасаду дома
на всех карнизах и
на гребне крыши ворон, голубей, воробьев, а
на земле перед окном — кривоногих людей, под зонтиками, не совсем прикрывшими их уродства. Затем исчертил все это наискось полосками и отнес
работу учителю.
Кругом было так много жестокого озорства, грязного бесстыдства — неизмеримо больше, чем
на улицах Кунавина, обильного «публичными домами», «гулящими» девицами. В Кунавине за грязью и озорством чувствовалось нечто, объяснявшее неизбежность озорства и грязи: трудная, полуголодная жизнь, тяжелая
работа. Здесь жили сытно и легко,
работу заменяла непонятная, ненужная сутолока, суета. И
на всем здесь лежала какая-то едкая, раздражающая скука.
Много «молитв» моих я и до сего дня помню, —
работа ума в детстве ложится
на душу слишком глубокими шрамами — часто они не зарастают всю жизнь.
Я укрепил монету лапками из тонкой проволоки и повесил ее, как медаль,
на самом видном месте среди моих пестрых
работ.
Он грубо гнал старшего посудника
на мою
работу, тот со зла бил стаканы, а буфетчик смиренно предупреждал меня...
Ночью, когда я, кончив
работу, ложился спать
на столе, Сергей подошел ко мне и схватил за руку.
Я жил в тумане отупляющей тоски и, чтобы побороть ее, старался как можно больше работать. Недостатка в
работе не ощущалось, — в доме было двое младенцев, няньки не угождали хозяевам, их постоянно меняли; я должен был возиться с младенцами, каждый день мыл пеленки и каждую неделю ходил
на Жандармский ключ полоскать белье, — там меня осмеивали прачки.
Я сажусь и действую толстой иглой, — мне жалко хозяина и всегда, во всем хочется посильно помочь ему. Мне все кажется, что однажды он бросит чертить, вышивать, играть в карты и начнет делать что-то другое, интересное, о чем он часто думает, вдруг бросая
работу и глядя
на нее неподвижно удивленными глазами, как
на что-то незнакомое ему; волосы его спустились
на лоб и щеки, он похож
на послушника в монастыре.
Гулять
на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, —
работа все росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и «мальчика
на посылках», я должен был ежедневно набивать гвоздями
на широкие доски коленкор, наклеивать
на него чертежи, переписывать сметы строительных
работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал с утра до ночи, как машина.
Он составлял чертежи «
на переделку перемычек, пробить в крыше слуховое окно» и т. п.; я носил эти чертежи к старенькому архитектору, вместе с конвертом, куда пряталась двадцатипятирублевая бумажка, — архитектор брал деньги и подписывал: «Чертеж с натурою верен, и надзор за
работами принял Имярек».
Все считали его лентяем, а мне казалось, что он делает свою трудную
работу перед топкой, в адской, душной и вонючей жаре, так же добросовестно, как все, но я не помню, чтобы он жаловался
на усталость, как жаловались другие кочегары.
Палубные пассажиры, матросы, все люди говорили о душе так же много и часто, как о земле, —
работе, о хлебе и женщинах. Душа — десятое слово в речах простых людей, слово ходовое, как пятак. Мне не нравится, что слово это так прижилось
на скользких языках людей, а когда мужики матерщинничают, злобно и ласково, поганя душу, — это бьет меня по сердцу.
— Мстёрской
работы — товар дешевый, три вершка
на четыре — себе стоит… шесть вершков
на семь — себе стоит… Святых знаешь? Запомни: Вонифатий — от запоя; Варвара-великомученица — от зубной боли, нечаянной смерти; Василий Блаженный — от лихорадки, горячки… Богородиц знаешь? Гляди: Скорбящая, Троеручица, Абалацкая-Знамение, Не рыдай мене, мати, Утоли моя печали, Казанская, Покрова, Семистрельная…
— Что вам угодно, почтенный? Псалтири следованные и толковые, Ефрема Сирина книги, Кирилловы, уставы, часословы — пожалуйте, взгляните! Иконы все, какие желаете,
на разные цены, лучшей
работы, темных красок!
На заказ пишем кого угодно, всех святых и богородиц! Именную, может, желаете заказать, семейную? Лучшая мастерская в России! Первая торговля в городе!
Иконопись никого не увлекает; какой-то злой мудрец раздробил
работу на длинный ряд действий, лишенных красоты, не способных возбудить любовь к делу, интерес к нему.
— Ты, Капендюхин, называешься — живописец, это значит, ты должен живо писать, итальянской манерой. Живопись маслом требует единства красок теплых, а ты вот подвел избыточно белил, и вышли у богородицы глазки холодные, зимние. Щечки написаны румяно, яблоками, а глазки — чужие к ним. Да и неверно поставлены — один заглянул в переносье, другой
на висок отодвинут, и вышло личико не святочистое, а хитрое, земное. Не думаешь ты над
работой, Капендюхин.
Жихарев обиженно принимается за
работу. Он лучший мастер, может писать лица по-византийски, по-фряжски и «живописно», итальянской манерой. Принимая заказы
на иконостасы, Ларионыч советуется с ним, — он тонкий знаток иконописных подлинников, все дорогие копии чудотворных икон — Феодоровской, Смоленской, Казанской и других — проходят через его руки. Но, роясь в подлинниках, он громко ворчит...
И, накинув
на плечи чье-то пальто, ушел — в кабак. Молодежь засмеялась, засвистала; люди постарше завистливо вздохнули вслед ему, а Ситанов подошел к
работе, внимательно посмотрел
на нее и объяснил...
— Тише, братцы, — сказал Ларионыч и, тоже бросив
работу, подошел к столу Ситанова, за которым я читал. Поэма волновала меня мучительно и сладко, у меня срывался голос, я плохо видел строки стихов, слезы навертывались
на глаза. Но еще более волновало глухое, осторожное движение в мастерской, вся она тяжело ворочалась, и точно магнит тянул людей ко мне. Когда я кончил первую часть, почти все стояли вокруг стола, тесно прислонившись друг к другу, обнявшись, хмурясь и улыбаясь.
Его слушали молча; должно быть, всем, как и мне, не хотелось говорить. Работали неохотно, поглядывая
на часы, а когда пробило девять — бросили
работу очень дружно.
— Вот, — говорил Ситанов, задумчиво хмурясь, — было большое дело, хорошая мастерская, трудился над этим делом умный человек, а теперь все хинью идет, все в Кузькины лапы направилось! Работали-работали, а всё
на чужого дядю! Подумаешь об этом, и вдруг в башке лопнет какая-то пружинка — ничего не хочется, наплевать бы
на всю
работу да лечь
на крышу и лежать целое лето, глядя в небо…
Он швырнул палкой в ноги мне, я схватил ком снега и угодил ему в лицо; он убежал, фыркая, а я, бросив
работу, ушел в мастерскую. Через несколько минут сверху сбежала его невеста, вертлявая девица в прыщах
на пустом лице.
Он то и дело беспокойно передвигает кожаную фуражку — надвинет ее
на глаза, надует губы и озабоченно смотрит вокруг; собьет фуражку
на затылок, помолодеет и улыбается в усы, думая о чем-то приятном, — и не верится, что у него много
работы, что медленная убыль воды беспокоит его, — в нем гуляет волна каких-то, видимо, неделовых дум.
Досыта насмотревшись
на все, я возвращаюсь домой, чувствую себя взрослым человеком, способным
на всякую
работу. По дороге я смотрю с горы кремля
на Волгу, — издали, с горы, земля кажется огромной и обещает дать все, чего захочешь.
На ярмарке я должен был следить, чтобы эти люди не воровали гвоздей, кирпича, тесу; каждый из них, кроме
работы у моего хозяина, имел свои подряды, и каждый старался стащить что-нибудь из-под носа у меня
на свое дело.
Шишлин был женат, но жена у него оставалась в деревне, он тоже засматривался
на поломоек. Все они были легко доступны, каждая «прирабатывала»; к этому роду заработка в голодной слободе относились так же просто, как ко всякой иной
работе. Но красавец мужик не трогал женщин, он только смотрел
на них издали особенным взглядом, точно жалея кого-то, себя или их. А когда они сами начинали заигрывать с ним, соблазняя его, он, сконфуженно посмеиваясь, уходил прочь…
Заметно было, что у него два порядка мыслей: днем, за
работой,
на людях, его бойкие, простые мысли деловиты и более понятны, чем те, которые являются у него во время отдыха, по вечерам, когда он идет со мною в город, к своей куме, торговке оладьями, и ночами, когда ему не спится.
Когда не было
работы, они не брезговали мелким воровством с барж и пароходов, но это не смущало меня, — я видел, что вся жизнь прошита воровством, как старый кафтан серыми нитками, и в то же время я видел, что эти люди иногда работают с огромным увлечением, не щадя сил, как это бывало
на спешных паузках,
на пожарах, во время ледохода.
Зимою
работы на ярмарке почти не было; дома я нес, как раньше, многочисленные мелкие обязанности; они поглощали весь день, но вечера оставались свободными, я снова читал вслух хозяевам неприятные мне романы из «Нивы», из «Московского листка», а по ночам занимался чтением хороших книг и пробовал писать стихи.
Хозяин очень заботился, чтобы я хорошо заработал его пять рублей. Если в лавке перестилали пол — я должен был выбрать со всей ее площади землю
на аршин в глубину; босяки брали за эту
работу рубль, я не получал ничего, но, занятый этой
работой, я не успевал следить за плотниками, а они отвинчивали дверные замки, ручки, воровали разную мелочь.
Теперь он жил без
работы,
на средства сына, который пел в церковном хоре Рукавишникова, знаменитом в то время.