Неточные совпадения
«Ночевал он у неё, это он квас
пил. Шея-то у неё в пятнах, не комары накусали, а нацеловано. Не скажу Пете об этом. В амбаре спать
хочет. А — кричала…»
Но через восемь суток Алексей встал, влажно покашливая, харкая кровью; он начал часто ходить в баню, парился,
пил водку с перцем; в глазах его загорелся тёмный угрюмый огонь, это сделало их ещё более красивыми. Он не
хотел сказать, кто избил его, но Ерданская узнала, что бил Степан Барский, двое пожарных и мордвин, дворник Воропонова. Когда Артамонов спросил Алексея: так ли это? — тот ответил...
В пять часов
пили чай, в восемь ужинали, потом Наталья мыла младенцев, кормила, укладывала спать, долго молилась, стоя на коленях, и ложилась к мужу с надеждой зачать сына. Если муж
хотел её, он ворчал, лёжа на кровати...
Ей показалось, что он
хочет ударить, и, сдерживая слёзы, она вспомнила первую ночь с ним, — какой он
был тогда сердечный, робкий. Вспомнила, что он ещё не бил её, как бьют жён все мужья, и сказала, сдерживая рыдания...
— Слышно, будто
хотите вы схоронить родителя на своём кладбище, так ли, нет ли? Это, Пётр Ильич, нам, городу, обида
будет, как будто вы не желаете знаться с нами и в дружбе жить не согласны, так ли, нет ли?
— С Алексеем? — спросил он негромко, но густым голосом. Он
был так удивлён словами жены, что не мог сердиться на неё, не
хотел бить; он всё более ясно сознавал, что жена говорит правду: скучно ей жить. Скуку он понимал. Но — надо же
было успокоить её, и, чтоб достичь этого, он бил её затылок о стену, спрашивая тихо...
Но Никита
был уверен, что землекоп сказал что-то такое, чего не
хочет повторить.
Она улыбалась мужу улыбкой, которую Пётр
хотел бы видеть на лице своей жены. Наталья — образцовая жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колёсиков в механизме часов; Наталья неутомимо любила мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки. Она
была бережлива.
— Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли. Старший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец — тоже причастный бунту — с картошкой не соглашался, когда картошку силком заставляли
есть; его
хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лёд, утонул. Потом
было ещё двое у матери, от другого мужа, Вялова, рыбака, я да брат Сергей…
— Ты что ж это как озоруешь? — спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось, что сын дразнит его, снова напоминая о том, что он
хотел забыть. Странно
было ощущать, как много места в душе занимает этот маленький человек.
Он долго рассказывал о Льве Толстом, и
хотя это
было не совсем понятно Артамонову, однако вздыхающий голос попа, истекая из сумрака тихим ручьём и рисуя почти сказочную фигуру необыкновенного человека, отводил Артамонова от самого себя.
Пётр угрюмо отошёл от него. Если не играли в карты, он одиноко сидел в кресле, излюбленном им, широком и мягком, как постель; смотрел на людей, дёргая себя за ухо, и, не желая соглашаться ни с кем из них,
хотел бы спорить со всеми; спорить хотелось не только потому, что все эти люди не замечали его, старшего в деле, но ещё и по другим каким-то основаниям. Эти основания
были неясны ему, говорить он не умел и лишь изредка, натужно, вставлял своё слово...
Разум его
был недостаточно хитёр и не мог скрыть, что страх явился за секунду до убийства, но Пётр понимал, что только этот страх и может, хоть немного, оправдать его. Однако, разговаривая с Ильёю, он боялся даже вспоминать о его товарище, боялся случайно проговориться о преступлении, которому он
хотел придать облик подвига.
«Чего надо? — спрашивал он себя. — Блудить
хочешь? Жена
есть».
Поглядел царь, почитал записи, смутился душой и велел дать мужикам волю, а Япушкину поставить в Москве медный памятник, самого же его — не трогать, а сослать живого в Суздаль и
поить вином, сколько
хочет, на казённый счёт.
— Врёт кто правду знает, — балагурил он, — а я врать не могу, я правды не знаю. То
есть, ежели
хочешь, — я тебе скажу: я правды множество видел, и мой куплет таков: правда — баба, хороша, покамест молода.
Не обратив внимания на его слова, сын начал объяснять, почему он не
хочет быть фабрикантом и вообще хозяином какого-либо дела; говорил он долго, минут десять, и порою в словах его отец улавливал как будто нечто верное, даже приятно отвечавшее его смутным думам, но в общем он ясно видел, что сын говорит неразумно, по-детски.
Артамонов прибавил — может
быть — потому, что, сказав первые слова, тотчас понял: их тоже нельзя
было говорить в такую минуту мальчишке, который явно не
хочет понять его.
— А в чём я виноват? — спрашивал он кого-то и,
хотя не находил ответа, почувствовал, что это вопрос не лишний. На рассвете он внезапно решил съездить в монастырь к брату; может
быть, там, у человека, который живёт в стороне от соблазнов и тревог, найдётся что-нибудь утешающее и даже решительное.
— Отец Феодор говорит: «Вся беда — от разума; дьявол разжёг его злой собакой, дразнит, и собака лает на всё зря». Может
быть, это и правда, а — согласиться обидно. Тут
есть доктор, простой человек, весёлый, он иначе думает: разум — дитя, ему всё — игрушки, всё — забавно; он
хочет доглядеть, как устроено и то, и это, и что внутри. Ну, конечно, ломает…
Ему тоже казалось, что он любит чёрного Стёпу, он слушал его крики очарованно, и
хотя иногда необыкновенные слова пугали его, но больше
было таких, которые, сладко и глубоко волнуя, как бы открывали дверь из тёмного, шумного хаоса в некий светлый покой.
Движения женщины стали быстрее, судорожней; она так извивалась, как будто
хотела спрыгнуть с рояля и — не могла; её подавленные крики стали гнусавее и злей; особенно жутко
было видеть, как волнисто извиваются её ноги, как резко дёргает она головою, а густые волосы её, взмётываясь над плечами, точно крылья, падают на грудь и спину звериной шкурой.
Сытенький, розовощёкий, с приятными глазами, которые, улыбаясь, отражали все цвета, точно мыльные пузыри, Яков солидно носил круглое тело своё и,
хотя вблизи
был странно похож на голубя, издали казался деловитым, ловким хозяином. Работницы ласково улыбались ему, он ворковал с ними, прищуриваясь сладостно, и ходил около них как-то боком, не умея скрыть под напускной солидностью задор молодого петуха. Отец дёргал себя за ухо, ухмылялся и думал...
Суть спора он понимал смутно и, наблюдая за Яковом, с удовольствием видел, что сын разглаживает светлый пух на верхней губе своей потому, что
хочет спрятать насмешливую улыбочку.
Артамонов очень подружился с Утешителем. Время от времени на него снова стала нападать скука, вызывая в нём непобедимое желание
пить. Напиваться у брата
было стыдно, там всегда торчали чужие люди, а он особенно не
хотел показать себя пьяным Поповой. Дома Наталья в такие дни уныло сгибалась, угнетённо молчала;
было бы лучше, если б она ругалась, тогда и самому можно бы ругать её. А так она
была похожа на ограбленную и, не возбуждая злобы, возбуждала чувство, близкое жалости к ней; Артамонов шёл к Серафиму.
Вот тоже Тихон; жестоко обиделся Пётр Артамонов, увидав, что брат взял дворника к себе после того, как Тихон пропадал где-то больше года и вдруг снова явился, притащив неприятную весть: брат Никита скрылся из монастыря неизвестно куда. Пётр
был уверен, что старик знает, где Никита, и не говорит об этом лишь потому, что любит делать неприятное. Из-за этого человека Артамонов старший крепко поссорился с братом,
хотя Алексей и убедительно защищал себя...
— Поручика Маврина Помялова отчислила от себя, он опять проиграл в карты триста двадцать;
хочет она векселя подать ко взысканию, у неё векселя на него
есть, А жандарм потому жену свою держит здесь, что завёл в городе любовницу, а не потому, что жена больная…
Его изумил гнев маленькой старушки в очках, всегда тихой, никого не осуждавшей, в её словах
было что-то поражающе искреннее,
хотя и ненужное, жалкое, как мышиный писк против быка, который наступил на хвост мыши, не видя этого и не желая. Артамонов сел в своё кресло, задумался.
— Я вам прямо скажу,
хотя это — секрет, — говорил Носков, всё возясь с ногою своей. — Я тут для вашей пользы живу, для наблюдения за рабочими вашими. Я, может
быть, нарочно сказал, что
хотел напугать вас, а мне на самом-то деле надо
было схватить одного человека и я опознался…
— Знаете, что его побудило охотиться на вас? Ружьё
хотел купить, двустволку. Всё — страсти, батенька, страсти руководят людями, да-с! Он, охотник,
будет очень полезен теперь, когда я его крепко держу за горло, благодаря его ошибке с вами…
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на всё и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах
был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и
хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Понимая, что Носков человек полезный, Яков Артамонов
был уверен, что кривоногий парень с плоским лицом не может не отомстить ему за выстрел. Он
хочет этого. Он запугает или на деньги, которые сам же Яков даёт ему, подкупит каких-нибудь рабочих и прикажет им убить. Якову уже казалось, что за последнее время рабочие стали смотреть на него внимательнее и злей.
Мирон всё чаще говорил: рабочие бунтуют не ради того, чтоб улучшить своё положение, но потому, что им со стороны внушается нелепейшая, безумнейшая мысль: они должны взять в свою волю банки, фабрики и вообще всё хозяйство страны. Говоря об этом, он вытягивался, выпрямлялся, шагал по комнате длинными ногами и вертел шеей, запуская палец за воротник,
хотя шея у него
была тонкая, а воротник рубашки достаточно широк.
В нём
было ещё одно хорошее качество, — он, видимо, не жаден, не спрашивает, сколько приданого за Татьяной,
хотя в этом, может
быть, скрыта какая-то Татьянина хитрость.
— Ты вот всю жизнь с метлой прожил. Нет у тебя ни жены, ни детей, не
было никаких забот. Это — почему? Тебе ещё отец мой другое место давал, а ты — не
захотел, отвергся. Это что же за упрямство у тебя?
Яков ждал, что отец рассердится, обругает Тихона, но старик, помолчав, пробормотал что-то невнятное и отошёл прочь от дворника, который
хотя и линял, лысел, становился одноцветным, каким-то суглинистым, но, не поддаваясь ухищрениям старости,
был всё так же крепок телом, даже приобретал некое благообразие, а говорил всё более важно, поучающим тоном. Якову казалось, что Тихон говорит и ведёт себя более «по-хозяйски», чем отец.
Сам Яков всё яснее видел, что он лишний среди родных, в доме, где единственно приятным человеком
был чужой — Митя Лонгинов. Митя не казался ему ни глупым, ни умным, он выскальзывал из этих оценок, оставаясь отличным от всех. Его значительность подтверждалась и отношением к нему Мирона; чёрствый, властный, всеми командующий Мирон жил с Митей дружно и
хотя часто спорил, но никогда не ссорился, да и спорил осторожно. В доме с утра до вечера звучал разноголосый зов...
— Озлилась я,
хотела бросить тебя. Ты всё хлопочешь о своих, хоронишь, а мне скучно. И я не знала: любишь ты меня? Теперь
будешь крепче любить, ревновать
будешь потому что. Когда
есть ревность…
Огня они не зажгли, в комнате
было темно и душно, на улице кричали запасные солдаты, бабы,
хотя было поздно, за полночь.
Он ушёл от неё на рассвете лёгкой походкой, чувствуя себя человеком, который в опасной игре выиграл нечто ценное. Тихий праздник в его душе усиливало ещё и то, что когда он, уходя, попросил у Полины спрятанный ею револьвер, а она не
захотела отдать его, Яков принужден
был сказать, что без револьвера боится идти, и сообщил ей историю с Носковым. Его очень обрадовал испуг Полины, волнение её убедило его, что он действительно дорог ей, любим ею. Ахая, всплескивая руками, она стала упрекать его...
Тревожила мысль о хладнокровном поручике, он не похож на соломинку, он обозлился и, вероятно,
будет делать пакости. Но поручика должны отправить на войну. И даже о Носкове Якову Артамонову думалось спокойнее,
хотя он, подозрительно оглядываясь, чутко прислушивался и сжимал в кармане ручку револьвера, — чаще всего Носков ловил Якова именно в эти часы.
— Я говорю — стрелок, потому что мне известен ещё один случай неудачного пользования вами огнестрельным оружием. Да, так вот, видите ли: девица Сладкопевцева знакома с Назаровой, дамой вашего сердца. Теперь — сообразите: род деятельности охотника Носкова никому, кроме вас и меня, не мог
быть известен. Я — исключаюсь из этой цепи знакомств. Носков
был не глуп,
хотя — вял и…
Якова тоже
хотели качать, но он убежал и спрятался в доме,
будучи уверен, что рабочие, подбросив его вверх, — не подхватят на руки, и тогда он расшибётся о землю. А вечером, сидя в конторе, он услыхал на дворе под окном голос Тихона...
Всякий чёрт
будет делать всё, что
хочет, и, конечно, Житейкин не даст мне покоя.
Артамонов всё сильнее
хотел есть, и его очень пугали ноги.