Неточные совпадения
— Иди, Ульяна; уповательно — это судьба, — тихо посоветовал староста жене, видя, что она не решается следовать за гостем. Она
была женщина умная, с характером, не подумав — ничего не делала, а тут вышло как-то так, что через час времени она, возвратясь к
мужу, сказала, смахивая слёзы движением длинных, красивых ресниц...
— Не поверишь, — шепчет она, — я ведь до тебя и не знала, какова
есть любовь. Бабы, подруги, бывало, рассказывают, а я — не верю, думаю: врут со стыда! Ведь, кроме стыда, я и не знала ничего от мужа-то, как на плаху ложилась на постель. Молюсь богу: заснул бы, не трогал бы! Хороший
был человек, тихий, умный, а таланта на любовь бог ему не дал…
Вставая на рассвете, она спускалась в кухню и вместе с кухаркой готовила закуску к чаю, бежала вверх кормить детей, потом
поила чаем свёкра,
мужа, деверей, снова кормила девочек, потом шила, чинила бельё на всех, после обеда шла с детями в сад и сидела там до вечернего чая. В сад заглядывали бойкие шпульницы, льстиво хвалили красоту девочек, Наталья улыбалась, но не верила похвалам, — дети казались ей некрасивыми.
У неё незаметно сложилась обидная мысль: горбун
был фальшиво ласков с нею;
муж приставил его к ней сторожем, чтоб следить за нею и Алексеем. Алексея она боялась, потому что он ей нравился; она знала: пожелай красавец деверь, и она не устоит против него. Но он — не желал, он даже не замечал её; это
было и обидно женщине и возбуждало в ней вражду к Алексею, дерзкому, бойкому.
В пять часов
пили чай, в восемь ужинали, потом Наталья мыла младенцев, кормила, укладывала спать, долго молилась, стоя на коленях, и ложилась к
мужу с надеждой зачать сына. Если
муж хотел её, он ворчал, лёжа на кровати...
Ей показалось, что он хочет ударить, и, сдерживая слёзы, она вспомнила первую ночь с ним, — какой он
был тогда сердечный, робкий. Вспомнила, что он ещё не бил её, как бьют жён все
мужья, и сказала, сдерживая рыдания...
— Он — мастер; мебель делал и часы чинил, фигуры резал из дерева, у меня одна спрятана — женщина голая, Ольга считает её за материн портрет.
Пили они оба. А когда
муж помер — обвенчались, в тот же год она утонула, пьяная, когда купалась…
С
мужем она обращалась так, как будто
была старше и знала себя умнее его. Алексей не обижался на это, называл её тётей и лишь изредка, с лёгкой досадой, говорил...
Она улыбалась
мужу улыбкой, которую Пётр хотел бы видеть на лице своей жены. Наталья — образцовая жена, искусная хозяйка, она превосходно солила огурцы, мариновала грибы, варила варенья, прислуга в доме работала с точностью колёсиков в механизме часов; Наталья неутомимо любила
мужа спокойной любовью, устоявшейся, как сливки. Она
была бережлива.
— Двоих братов под Севастополь угнали, там они и загибли. Старший в бунт ввязался, когда мужики волей смутились; отец — тоже причастный бунту — с картошкой не соглашался, когда картошку силком заставляли
есть; его хотели пороть, а он побежал прятаться, провалился под лёд, утонул. Потом
было ещё двое у матери, от другого
мужа, Вялова, рыбака, я да брат Сергей…
Старшая дочь Елена, широколицая, широкобёдрая баба, избалованная богатством и пьяницей
мужем,
была совершенно чужим человеком; она изредка приезжала навестить родителей, пышно одетая, со множеством колец на пальцах. Позванивая золотыми цепочками, брелоками, глядя сытыми глазами в золотой лорнет, она говорила усталым голосом...
Его угнетала невозможность пропустить мимо себя эти часы уныния. Всё кругом
было тягостно, ненужно: люди, их слова, рыжий конь, лоснившийся в лунном свете, как бронза, и эта чёрная, молча скорбевшая собака. Ему казалось, что тётка Ольга хвастается тем, как хорошо она жила с
мужем; мать, в углу двора, всхлипывала как-то распущенно, фальшиво, у отца остановились глаза, одеревенело лицо, и всё
было хуже, тягостнее, чем следовало
быть.
На расплывшееся, красное лицо Натальи монах смотрел так же ласково, как на всё и на всех, но говорил с нею меньше, чем с другими, да и сама она постепенно разучивалась говорить, только дышала. Её отупевшие глаза остановились, лишь изредка в их мутном взгляде вспыхивала тревога о здоровье
мужа, страх пред Мироном и любовная радость при виде толстенького, солидного Якова. С Тихоном монах
был в чём-то не согласен, они ворчали друг на друга, и хотя не спорили, но оба ходили мимо друг друга, точно двое слепых.
Смеяться над рыженьким зятем не
было удовольствия, этот сам себя умел высмеивать, он явно предпочитал ударить сам себя раньше, чем его побьёт другой. Татьяна, беременная, очень вспухла, важно надула губы, после обеда лежала, читая сразу три книги, потом шла гулять;
муж бежал рядом с нею, как пудель.
Было странно слышать, что этот кроткий урод говорит сердито, почти со злобой, совершенно не свойственной ему. И ещё более удивляло единогласие Тихона и дяди в оценке
мужа Татьяны, — старики жили несогласно, в какой-то явной, но немой вражде, почти не разговаривая, сторонясь друг друга. В этом Яков ещё раз видел надоевшую ему человеческую глупость: в чём могут
быть не согласны люди, которых завтра же опрокинет смерть?