Неточные совпадения
— Зовут — Илья, прозвище — Артамонов, сказал,
что хочет жить у нас для своего дела, а какое дело — не допыталась я. Приехал по дороге из Воргорода,
тою же дорогой и отбыл в три часа — в четвёртом.
— То-то и есть,
что идут. Я тебе покамест ничего не скажу, дай — подумаю…
— Высока премудрость эта, не досягнуть её нашему разуму. Мы — люди чернорабочие, не нам об этом думать, мы на простое дело родились. Покойник князь Юрий семь тысяч книг перечитал и до
того в мысли эти углубился,
что и веру в бога потерял. Все земли объездил, у всех королей принят был — знаменитый человек! А построил суконную фабрику — не пошло дело. И —
что ни затевал, не мог оправдать себя. Так всю жизнь и прожил на крестьянском хлебе.
— То-то
что медведем, — согласилась вдова и, вздохнув, рассказала гадалке...
Илье Артамонову иногда казалось,
что он уже преодолел ленивую неприязнь города; дрёмовцы почтительно снимали пред ним картузы, внимательно слушали его рассказы о князьях Ратских, но почти всегда
тот или другой не без гордости замечал...
Скользящий взгляд его иногда заставлял женщину тоже взглянуть на деверя и улыбнуться ему милостивой улыбкой — странной улыбкой; иногда Никита чувствует в ней некую догадку о
том,
что волнует его, иногда же улыбка эта кажется ему и обиженной и обидной, он виновато опускает глаза.
— Тебя не любят за
то,
что ты удачлив, за удачу мы, бабы, любим, а вашему брату чужая удача — бельмо на глаз.
Но через восемь суток Алексей встал, влажно покашливая, харкая кровью; он начал часто ходить в баню, парился, пил водку с перцем; в глазах его загорелся тёмный угрюмый огонь, это сделало их ещё более красивыми. Он не хотел сказать, кто избил его, но Ерданская узнала,
что бил Степан Барский, двое пожарных и мордвин, дворник Воропонова. Когда Артамонов спросил Алексея: так ли это? —
тот ответил...
О
том,
что он больной, Алексей говорил часто и всегда почти с гордостью, как будто болезнь была достоинством, отличавшим его от людей.
Чем полнее была она,
тем более сосредоточивал он всю силу воображения своего вокруг Натальи,
тем ярче светились милые глаза, всегда немного испуганные или удивлённые.
Или: вот напали разбойники, а он совершает такие необыкновенные подвиги,
что отец и брат сами отдавали ему Наталью в награду за
то,
что сделано им.
Не заметно было, чтоб Тихон выспрашивал людей о
том,
что они думают, он только назойливо присматривался к человеку птичьими, мерцающими глазами и, как будто высосав чужие мысли, внезапно говорил о
том,
чего ему не надо знать.
Никите послышалось в его словах чувство дружеской жалости; это было ново, неведомо для него и горьковато щипало в горле, но в
то же время казалось,
что Тихон раздевает, обнажает его.
Не один раз Наталья хотела пожаловаться матери на мужа за
то,
что он не верит ей и велел горбуну сторожить её, но всегда что-то мешало Наталье говорить об этом.
Но всего хуже, когда мать, тоже обеспокоенная
тем,
что Наталья не может родить мальчика, расспрашивает её о ночных делах с мужем, расспрашивает бесстыдно, неприкрыто, её влажные глаза, улыбаясь, щурятся, пониженный голос мурлыкает, любопытство её тяжело волнует, и Наталья рада слышать вопрос свёкра...
С
того дня почти каждый праздник Алексей, на потеху людям, стал поить медведя, и зверь так привык пьянствовать,
что гонялся за всеми рабочими, от которых пахло вином, и не давал Алексею пройти по двору без
того, чтоб не броситься к нему.
И всем стало ясно,
что он не за
тем явился, о
чём говорил. Он отправился в угол комнаты, где Барский, прижав Ульяну к стене, что-то бормотал ей, но раньше
чем Житейкин успел подойти к ним, Ульяна крикнула...
Он был тронут
тем,
что о нём вспомнили, он был обрадован,
что вспомнила Наталья, и, не сдержав улыбку радости, он сказал тоже тихо...
Очень заметно изменился Алексей, он стал мягче, ласковее, но в
то же время у него явилась неприятная торопливость, он как-то подхлёстывал всех весёлыми шуточками, острыми словами, и особенно тревожило Пётра его дерзкое отношение к делу, казалось,
что он играет с фабрикой так же, как играл с медведем, которого, потом, сам же и убил.
И кажется,
что настоящее, скрытое дело фабрики не в
том, чтоб наткать вёрсты полотна, а в чём-то другом, враждебном Петру Артамонову.
Никита заметил,
что Наталья, сидевшая рядом с ним, вздрогнула, удивлённо взглянув на деверя, а
тот продолжал очень мягко...
Никита кивнул головою. Он сидел почти впервые так близко к Наталье, и это было до
того хорошо,
что не хотелось двигаться, говорить и слушать,
что говорят другие. И когда Наталья, почему-то вздрогнув, легонько толкнула его локтем, он улыбнулся, глядя под стол, на её колени.
Наталья заплетала косу, когда слова мужа вдруг зажгли в ней злой огонь. Она прислонилась к стене, прижав спиною руки, которым хотелось бить, рвать; захлёбываясь словами, сухо всхлипывая, она говорила, не слушая себя, не слыша окриков изумлённого мужа, — говорила о
том,
что она чужая в доме, никем не любима, живёт, как прислуга.
— Вот и люби меня эдак же, — предложил Пётр, сидя на подоконнике и разглядывая искажённое лицо жены в сумраке, в углу. Слова её он находил глупыми, но с изумлением чувствовал законность её горя и понимал,
что это — умное горе. И хуже всего в горе этом было
то,
что оно грозило опасностью длительной неурядицы, новыми заботами и тревогами, а забот и без этого было достаточно.
Он смутно почувствовал,
что сказано им не
то,
что хотелось сказать, и даже сказана какая-то неправда. А чтоб успокоить жену и отвести от себя опасность, нужно было сказать именно правду, очень простую, неоспоримо ясную, чтоб жена сразу поняла её, подчинилась ей и не мешала ему глупыми жалобами, слезами,
тем бабьим,
чего в ней до этой поры не было. Глядя, как она небрежно, неловко укладывает дочь, он говорил...
— Он до
того дошёл,
что рубахи её целовать стал…
И, как будто топором вырубая просвет во
тьме, Тихон в немногих словах рассказал хозяину о несчастии его брата. Пётр понимал,
что дворник говорит правду, он сам давно уже смутно замечал её во взглядах синих глаз брата, в его услугах Наталье, в мелких, но непрерывных заботах о ней.
— Ну,
что же, — бог простит, я ведь и сам кричал, — великодушно сказал он, обрадованный,
что жена пришла и теперь ему не надо искать
те мягкие слова, которые залепили бы и замазали трещину ссоры.
На двенадцатый день после этой ночи, на утренней заре, сыпучей, песчаной тропою, потемневшей от обильной росы, Никита Артамонов шагал с палкой в руке, с кожаным мешком на горбу, шагал быстро, как бы торопясь поскорее уйти от воспоминаний о
том, как родные провожали его: все они, не проспавшись, собрались в обеденной комнате, рядом с кухней, сидели чинно, говорили сдержанно, и было так ясно,
что ни у кого из них нет для него ни единого сердечного слова.
Его огорчил неприятный человек Тихон Вялов. Перед панихидой, стоя на кладбище, разглядывая вдали фабрику, Пётр сказал вслух, сам себе, не хвастаясь, а просто говоря о
том,
что видел...
Именно так он и сказал: отдохни. Это слово, глупое и дерзкое, вместе с напоминанием о брате, притаившемся где-то за болотами, в бедном лесном монастыре, вызывало у Пётра тревожное подозрение: кроме
того,
что Тихон рассказал о Никите, вынув его из петли, он, должно быть, знает ещё что-то постыдное, он как будто ждёт новых несчастий, мерцающие его глаза внушают...
Было что-то обидное в
том,
что Никита, вложив в монастырь тысячу рублей и выговорив себе пожизненно сто восемьдесят в год, отказался от своей части наследства после отца в пользу братьев.
С Алексеем Пётр жил мирно, хотя видел,
что бойкий брат взял на себя наиболее лёгкую часть дела: он ездил на нижегородскую ярмарку, раза два в год бывал в Москве и, возвращаясь оттуда, шумно рассказывал сказки о
том, как преуспевают столичные промышленники.
Если верить Алексею,
то в Москве живут полуумные люди, они занимаются не столько делами, как все, поголовно, стараются жить по-барски, для
чего скупают у дворянства всё,
что можно купить, от усадеб до чайных чашек.
В
те часы, когда Пётр особенно ясно, с унынием ощущал,
что Наталья нежеланна ему, он заставлял себя вспоминать её в жуткий день рождения первого сына. Мучительно тянулся девятнадцатый час её страданий, когда тёща, испуганная, в слезах, привела его в комнату, полную какой-то особенной духоты. Извиваясь на смятой постели, выкатив искажённые лютой болью глаза, растрёпанная, потная и непохожая на себя, жена встретила его звериным воем...
Да вот сидит Христос в светлом рае,
Во душистой, небесной прохладе,
Под высокой, златоцветной липой,
Восседает на лыковом престоле.
Раздаёт он серебро и злато,
Раздаёт драгоценное каменье,
Всё богатым людям в награду,
За
то,
что они, богатеи,
Бедному люду доброхоты,
Бедную братию любят,
Нищих, убогих сыто кормят.
— Врёшь, — сказал он брезгливо и не слушая шёпот Никонова. Этот мальчик, забитый и трусливый, не нравился ему своей вялостью и однообразием скучных рассказов о фабричных девицах, но Никонов понимал толк в охотничьих голубях, а Илья любил голубей и ценил удовольствие защищать слабосильного мальчика от фабричных ребятишек. Кроме
того, Никонов умел хорошо рассказывать о
том,
что он видел, хотя видел он только неприятное и говорил обо всём, точно братишка Яков, — как будто жалуясь на всех людей.
Посидев несколько минут молча, Илья пошёл домой. Там, в саду, пили чай под жаркой тенью деревьев, серых от пыли. За большим столом сидели гости: тихий поп Глеб, механик Коптев, чёрный и курчавый, как цыган, чисто вымытый конторщик Никонов, лицо у него до
того смытое,
что трудно понять, какое оно. Был маленький усатый нос, была шишка на лбу, между носом и шишкой расползалась улыбка, закрывая узкие щёлки глаз дрожащими складками кожи.
Отправив сына в город, к брату попа Глеба, учителю, который должен был приготовить Илью в гимназию, Пётр действительно почувствовал пустоту в душе и скуку в доме. Стало так неловко, непривычно, как будто погасла в спальне лампада; к синеватому огоньку её Пётр до
того привык,
что в бесконечные ночи просыпался, если огонёк почему-нибудь угасал.
Перед отъездом Илья так озорничал, как будто намеренно хотел оставить о себе дурную память; нагрубил матери до
того,
что она расплакалась, выпустил из клеток всех птиц Якова, а дрозда, обещанного ему, подарил Никонову.
— Ты
что ж это как озоруешь? — спросил отец, но Илья, не ответив, только голову склонил набок, и Артамонову показалось,
что сын дразнит его, снова напоминая о
том,
что он хотел забыть. Странно было ощущать, как много места в душе занимает этот маленький человек.
Артамонов старший был обижен
тем,
что сын, заботясь о радостях какого-то дрянненького мальчишки, не позаботился, не сумел внести немножко радости в жизнь отца.
Пётр подметил,
что рука у неё до
того устала,
что за панихидой мать дважды не могла поднять руку, — поднимет, а рука опускается, как сломанная.
Он знал,
что бедняки города смотрят на Глеба как на блаженного за
то,
что этот поп не жаден, ласков со всеми, хорошо служит в церкви и особенно трогательно отпевает покойников.
Но порою, и всё чаще, Артамоновым овладевала усталость, он вспоминал свои детские годы, деревню, спокойную, чистую речку Рать, широкие дали, простую жизнь мужиков. Тогда он чувствовал,
что его схватили и вертят невидимые, цепкие руки, целодневный шум, наполняя голову, не оставлял в ней места никаким иным мыслям, кроме
тех, которые внушались делом, курчавый дым фабричной трубы темнил всё вокруг унынием и скукой.
Им это нравилось, а Пётр, определённо чувствуя,
что племянник не любит его, платил ему
тем же.
— Вы, дети, про человека больше учитесь, как вообще человек. Кто к
чему назначен, какая кому судьба? Вот о
чём колдовать надо. Слова тоже. Слова надо понимать насквозь. Вот вы, часто, —
тот, другой — говорите: конечно, круглое словцо. А конца-то и нет ничему!
Было несколько обидно,
что сын неразговорчив, а если говорит,
то кратко, как бы заранее обдуманными словами, они не возбуждают желания продолжать беседу.
«Суховат», — думал Артамонов и утешал себя
тем,
что Илья выгодно не похож на крикливого болтуна Горицветова, на вялого, ленивого Якова и на Мирона, который, быстро теряя юношеское, говорил книжно, становился заносчив и похож на чиновника, который знает,
что на каждый случай жизни в книгах есть свой, строгий закон.
Недели каникул пробегали неуловимо быстро, и вот дети уже собираются уезжать. Выходит как-то так,
что Наталья напутствует благими советами Якова, а отец говорит Илье не
то,
что хотел бы сказать. Но ведь как скажешь,
что скучно жить в комариной туче однообразных забот о деле? Об этом не говорят с мальчишками.