Помню, был тихий вечер; мы с бабушкой пили чай
в комнате деда; он был нездоров, сидел на постели без рубахи, накрыв плечи длинным полотенцем, и, ежеминутно отирая обильный пот, дышал часто, хрипло. Зеленые глаза его помутнели, лицо опухло, побагровело, особенно багровы были маленькие острые уши. Когда он протягивал руку за чашкой чая, рука жалобно тряслась. Был он кроток и не похож на себя.
Неточные совпадения
Дед засек меня до потери сознания, и несколько дней я хворал, валяясь вверх спиною на широкой жаркой постели
в маленькой
комнате с одним окном и красной, неугасимой лампадой
в углу пред киотом со множеством икон.
Однажды, когда она стояла на коленях, сердечно беседуя с богом,
дед, распахнув дверь
в комнату, сиплым голосом сказал...
Очнулся я
в парадной
комнате,
в углу, под образа-ми, на коленях у
деда; глядя
в потолок, он покачивал меня и говорил негромко...
Всё болело; голова у меня была мокрая, тело тяжелое, но не хотелось говорить об этом, — всё кругом было так странно: почти на всех стульях
комнаты сидели чужие люди: священник
в лиловом, седой старичок
в очках и военном платье и еще много; все они сидели неподвижно, как деревянные, застыв
в ожидании, и слушали плеск воды где-то близко. У косяка двери стоял дядя Яков, вытянувшись, спрятав руки за спину.
Дед сказал ему...
Весь дом был тесно набит квартирантами; только
в верхнем этаже
дед оставил большую
комнату для себя и приема гостей, а бабушка поселилась со мною на чердаке.
Снова началось что-то кошмарное. Однажды вечером, когда, напившись чаю, мы с
дедом сели за Псалтырь, а бабушка начала мыть посуду,
в комнату ворвался дядя Яков, растрепанный, как всегда, похожий на изработанную метлу. Не здоровавшись, бросив картуз куда-то
в угол, он скороговоркой начал, встряхиваясь, размахивая руками...
Уже самовар давно фыркает на столе, по
комнате плавает горячий запах ржаных лепешек с творогом, — есть хочется! Бабушка хмуро прислонилась к притолоке и вздыхает, опустив глаза
в пол;
в окно из сада смотрит веселое солнце, на деревьях жемчугами сверкает роса, утренний воздух вкусно пахнет укропом, смородиной, зреющими яблоками, а
дед всё еще молится, качается, взвизгивает...
Рассказывать о дедушке не хотелось, я начал говорить о том, что вот
в этой
комнате жил очень милый человек, но никто не любил его, и
дед отказал ему от квартиры. Видно было, что эта история не понравилась матери, она сказала...
Я видел также, что
дед готовит что-то, пугающее бабушку и мать. Он часто запирался
в комнате матери и ныл, взвизгивал там, как неприятная мне деревянная дудка кривобокого пастуха Никанора. Во время одной из таких бесед мать крикнула на весь дом...
Втолкнув ее
в комнату, заперла дверь на крюк и наклонилась к
деду, одной рукой поднимая его, другой грозя...
Однажды мать ушла ненадолго
в соседнюю
комнату и явилась оттуда одетая
в синий, шитый золотом сарафан,
в жемчужную кику; низко поклонясь
деду, она спросила...
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно
в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно. Старой гусыней плавала по
комнатам бабушка, приводя всё
в порядок,
дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам печи, и говорил сам себе...
В комнате было очень светло,
в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона
деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял
в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов.
В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными пальцами за ухом у меня, говоря...
Осторожно вынув раму,
дед понес ее вон, бабушка распахнула окно —
в саду кричал скворец, чирикали воробьи; пьяный запах оттаявшей земли налился
в комнату, синеватые изразцы печи сконфуженно побелели, смотреть на них стало холодно. Я слез на пол с постели.
Мать явилась вскоре после того, как
дед поселился
в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском
в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела отца, мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по
комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
Эта нелепая, темная жизнь недолго продолжалась; перед тем, как матери родить, меня отвели к
деду. Он жил уже
в Кунавине, занимая тесную
комнату с русской печью и двумя окнами на двор,
в двухэтажном доме на песчаной улице, опускавшейся под горку к ограде кладбища Напольной церкви.
Неточные совпадения
Ровно
в девять часов
в той же гостиной подают завтрак. Нынче завтрак обязателен и представляет подобие обеда, а во время оно завтракать давали почти исключительно при гостях, причем ограничивались тем, что ставили на стол поднос, уставленный закусками и эфемерной едой, вроде сочней, печенки и т. п. Матушка усердно потчует
деда и ревниво смотрит, чтоб дети не помногу брали.
В то время она накладывает на тарелку целую гору всякой всячины и исчезает с нею из
комнаты.
Мой
дед был птичный охотник. Я спал у него
в большой низенькой
комнате, где висели соловьи. Наши соловьи признаются лучшими
в целой России. Соловьи других мест не умеют так хорошо петь о любви, о разлуке и обо всем, о чем сложена соловьиная песня.
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах
комнаты ее были жалованы
дедам ее мужа старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем
в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Я вошел
в комнату, взглянул на
деда и едва удержался от смеха — он действительно был доволен, как ребенок, весь сиял, сучил ногами и колотил лапками
в рыжей шерсти по столу.
Все
в комнате было на своем месте, только угол матери печально пустовал, да на стене, над постелью
деда, висел лист бумаги с крупною надписью печатными буквами: