Неточные совпадения
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов; мать непрерывно
говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые
глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
— Ты гляди, как хорошо-то! — ежеминутно
говорит бабушка, переходя от борта к борту, и вся сияет, а
глаза у нее радостно расширены.
Сказки она сказывает тихо, таинственно, наклонясь к моему лицу, заглядывая в
глаза мне расширенными зрачками, точно вливая в сердце мое силу, приподнимающую меня.
Говорит, точно поет, и чем дальше, тем складней звучат слова. Слушать ее невыразимо приятно. Я слушаю и прошу...
Я хорошо видел, что дед следит за мною умными и зоркими зелеными
глазами, и боялся его. Помню, мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих
глаз. Мне казалось, что дед злой; он со всеми
говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
Худенький, темный, с выпученными, рачьими
глазами, Саша Яковов
говорил торопливо, тихо, захлебываясь словами, и всегда таинственно оглядывался, точно собираясь бежать куда-то, спрятаться. Карие зрачки его были неподвижны, но, когда он возбуждался, дрожали вместе с белками.
Но и о Цыганке за
глаза дядья
говорили сердито, насмешливо, порицали его работу, ругали вором и лентяем.
Он показывал мышат, которые под его команду стояли и ходили на задних лапах, волоча за собою длинные хвосты, смешно мигая черненькими бусинами бойких
глаз. С мышами он обращался бережно, носил их за пазухой, кормил изо рта сахаром, целовал и
говорил убедительно...
Выпивши, она становилась еще лучше: темные ее
глаза, улыбаясь, изливали на всех греющий душу свет, и, обмахивая платком разгоревшееся лицо, она певуче
говорила...
Она
говорила о нем особенно: очень тихо, странно растягивая слова, прикрыв
глаза и непременно сидя; приподнимется, сядет, накинет на простоволосую голову платок и заведет надолго, пока не заснешь...
Говоря о боге, рае, ангелах, она становилась маленькой и кроткой, лицо ее молодело, влажные
глаза струили особенно теплый свет. Я брал в руки тяжелые атласные косы, обертывал ими шею себе и, не двигаясь, чутко слушал бесконечные, никогда не надоедавшие рассказы.
И она смеется сердечным смешком, нос ее дрожит уморительно, а
глаза, задумчиво светясь, ласкают меня,
говоря обо всем еще понятнее, чем слова.
— А ты читай, ленивый мужик! — ворчливо
говорил он, точно проснувшись, протирая пальцами
глаза. — Побасенки любишь, а Псалтырь не любишь…
Стемнело. В сумраке дед странно увеличился;
глаза его светятся, точно у кота. Обо всем он
говорит негромко, осторожно, задумчиво, а про себя — горячо, быстро и хвалебно. Мне не нравится, когда он
говорит о себе, не нравятся его постоянные приказы...
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце,
глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья
говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
Утром, перед тем как встать в угол к образам, он долго умывался, потом, аккуратно одетый, тщательно причесывал рыжие волосы, оправлял бородку и, осмотрев себя в зеркало, одернув рубаху, заправив черную косынку за жилет, осторожно, точно крадучись, шел к образам. Становился он всегда на один и тот же сучок половицы, подобный лошадиному
глазу, с минуту стоял молча, опустив голову, вытянув руки вдоль тела, как солдат. Потом, прямой и тонкий, внушительно
говорил...
— Законы? Это значит — обычаи, — веселее и охотнее
говорил старик, поблескивая умными, колючими
глазами. — Живут люди, живут и согласятся: вот этак — лучше всего, это мы и возьмем себе за обычай, поставим правилом, законом! Примерно: ребятишки, собираясь играть, уговариваются, как игру вести, в каком порядке. Ну, вот уговор этот и есть — закон!
Теперь ясно было видно, что он плачет, —
глаза его были полны слез; они выступали сверху и снизу,
глаза купались в них; это было странно и очень жалостно. Он бегал по кухне, смешно, неуклюже подпрыгивая, размахивал очками перед носом своим, желая надеть их, и всё не мог зацепить проволоку за уши. Дядя Петр усмехался, поглядывая на него, все сконфуженно молчали, а бабушка торопливо
говорила...
Иногда он прерывал работу, садился рядом со мною, и мы долго смотрели в окно, как сеет дождь на крыши, на двор, заросший травою, как беднеют яблони, теряя лист.
Говорил Хорошее Дело скупо, но всегда какими-то нужными словами; чаще же, желая обратить на что-либо мое внимание, он тихонько толкал меня и показывал
глазом, подмигивая.
Ко мне он относился ласково,
говорил со мною добродушнее, чем с большими, и не прятал
глаз, но что-то не нравилось мне в нем. Угощая всех любимым вареньем, намазывал мой ломоть хлеба гуще, привозил мне из города солодовые пряники, маковую сбоину и беседовал со мною всегда серьезно, тихонько.
На мое горе, дед оказался дома; он встал пред грозным стариком, закинув голову, высунув бородку вперед, и торопливо
говорил, глядя в
глаза, тусклые и круглые, как семишники...
Он так часто и грустно
говорил: было, была, бывало, точно прожил на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а
глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так
говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и
глаза мне...
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего на монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый
глаз смотрел на всех как-то особенно пристально;
говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
Он стал
говорить с матерью мягче и меньше, ее речи слушал внимательно, поблескивая
глазами, как дядя Петр, и ворчал, отмахиваясь...
Закрыв
глаза, она
говорит сквозь улыбку...
бабушка надувает щеки, выкатывает
глаза, доброе лицо ее делается глупым и смешным, она
говорит ленивым, тяжелым голосом...
— А как это знать? —
говорила она, прикрывая
глаза. — Это дело божие, небесное, нам неведомое…
Глаза у ней были пришиты к лицу невидимыми ниточками, легко выкатываясь из костлявых ям, они двигались очень ловко, всё видя, всё замечая, поднимаясь к потолку, когда она
говорила о боге, опускаясь на щеки, если речь шла о домашнем.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Вот хорошо! а у меня
глаза разве не темные? самые темные. Какой вздор
говорит! Как же не темные, когда я и гадаю про себя всегда на трефовую даму?
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в
глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
И точно: час без малого // Последыш
говорил! // Язык его не слушался: // Старик слюною брызгался, // Шипел! И так расстроился, // Что правый
глаз задергало, // А левый вдруг расширился // И — круглый, как у филина, — // Вертелся колесом. // Права свои дворянские, // Веками освященные, // Заслуги, имя древнее // Помещик поминал, // Царевым гневом, Божиим // Грозил крестьянам, ежели // Взбунтуются они, // И накрепко приказывал, // Чтоб пустяков не думала, // Не баловалась вотчина, // А слушалась господ!
Вздрогнула я, одумалась. // — Нет, —
говорю, — я Демушку // Любила, берегла… — // «А зельем не поила ты? // А мышьяку не сыпала?» // — Нет! сохрани Господь!.. — // И тут я покорилася, // Я в ноги поклонилася: // — Будь жалостлив, будь добр! // Вели без поругания // Честному погребению // Ребеночка предать! // Я мать ему!.. — Упросишь ли? // В груди у них нет душеньки, // В
глазах у них нет совести, // На шее — нет креста!
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" —
говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в
глаза:"Утрись,
говорит, может, будешь видеть", — и был таков.