Неточные совпадения
Дед встал боком к ней и,
глядя на стол, где всё было опрокинуто, пролито, тихо проговорил...
Я,
гляди,
на четырнадцатом году замуж отдана, а к пятнадцати уж и родила; да вот полюбил господь кровь мою, всё брал да и брал ребятишек моих в ангелы.
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок
на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови,
глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
Махнув рукой, она замолчала
на минуту, потом,
глядя в открытую табакерку, прибавила ворчливо...
Было приятно слушать добрые слова,
глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по снегу, тоже что-то рассказывая.
—
Гляди всем прямо в глаза; собака
на тебя бросится, и ей тоже, — отстанет…
Глядя на темные иконы большими светящимися глазами, она советует богу своему...
Гляжу, а
на меня тройка вороных мчится, и дородный такой черт в красном колпаке колом торчит, правит ими,
на облучок встал, руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей.
Он сидел
на краю печи, свесив ноги,
глядя вниз,
на бедный огонь свечи; ухо и щека его были измазаны сажей, рубаха
на боку изорвана, я видел его ребра, широкие, как обручи. Одно стекло очков было разбито, почти половинка стекла вывалилась из ободка, и в дыру смотрел красный глаз, мокрый, точно рана. Набивая трубку листовым табаком, он прислушивался к стонам роженицы и бормотал бессвязно, напоминая пьяного...
Очнулся я в парадной комнате, в углу, под образа-ми,
на коленях у деда;
глядя в потолок, он покачивал меня и говорил негромко...
Отвалившись
на вышитую шерстями спинку старинного кресла и всё плотнее прижимаясь к ней, вскинув голову,
глядя в потолок, он тихо и задумчиво рассказывал про старину, про своего отца: однажды приехали в Балахну разбойники грабить купца Заева, дедов отец бросился
на колокольню бить набат, а разбойники настигли его, порубили саблями и сбросили вниз из-под колоколов.
Из Нижнего баре приезжали
на тройках
глядеть пленных; приедут, и одни ругают, кулаками французам грозят, бивали даже, другие — разговаривают мило
на ихнем языке, денег дают и всякой хурды-мурды теплой.
Поцеловав меня, она ушла, а мне стало нестерпимо грустно, я выскочил из широкой, мягкой и жаркой кровати, подошел к окну и,
глядя вниз
на пустую улицу, окаменел в невыносимой тоске.
— Беги наверх,
гляди в окошко, а когда дядя Михайло покажется
на улице, соскочи сюда, скажи! Ступай, скорее…
Выпрямив сутулую спину, вскинув голову, ласково
глядя на круглое лицо Казанской божией матери, она широко, истово крестилась и шумно, горячо шептала...
— Кабы всё-то знал, так бы многого, поди, люди-то не делали бы. Он, чай, батюшка, глядит-глядит с небеси-то
на землю, —
на всех нас, да в иную минуту как восплачет да как возрыдает: «Люди вы мои, люди, милые мои люди! Ох, как мне вас жалко!»
Меня и не тянула улица, если
на ней было тихо, но когда я слышал веселый ребячий гам, то убегал со двора, не
глядя на дедов запрет. Синяки и ссадины не обижали, но неизменно возмущала жестокость уличных забав, — жестокость, слишком знакомая мне, доводившая до бешенства. Я не мог терпеть, когда ребята стравливали собак или петухов, истязали кошек, гоняли еврейских коз, издевались над пьяными нищими и блаженным Игошей Смерть в Кармане.
На мое горе, дед оказался дома; он встал пред грозным стариком, закинув голову, высунув бородку вперед, и торопливо говорил,
глядя в глаза, тусклые и круглые, как семишники...
— А ты
на што подружился с ними? Они — барчуки-змееныши; вон как тебя за них! Ты теперь сам их отдуй — чего
глядеть!
— Никак, будь покоен! Я огонь
на ночь в чашку с водой ставлю, — отвечал он,
глядя в сторону.
—
Глядите, что у вас
на задах-то!
Я лежал
на полатях,
глядя вниз, все люди казались мне коротенькими, толстыми и страшными…
Дед таинственно беседовал с мастером, показывая ему что-то
на пальцах, а тот, приподняв бровь,
глядел в сторону матери, кивал головою, и жидкое его лицо неуловимо переливалось.
Открыв осторожно тяжелую корку переплета, дед надевал очки в серебряной оправе и,
глядя на эту надпись, долго двигал носом, прилаживая очки.
Гляжу, а мать-то твоя, мошенница, за яблоню спрятавшись, красная вся, малина-малиной, и знаки ему подает, а у самой — слезы
на глазах.
— Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит! Ты это запомни да, как вырастешь,
на такие дела девиц не подбивай, тебе это будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же,
гляди! Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я тебе хорошее говорю!
А в те поры деньги были дороги, вещи — дешевы,
гляжу я
на них,
на мать твою с отцом — экие ребята, думаю, экие дурачишки!
Он, бывало,
глядит на Варвару-то, хвастается: за дворянина выдам, за барина!
Глядим мы с матерью
на Максима, а он не похож
на себя, багровый весь, пальцы разбиты, кровью сочатся,
на висках будто снег, а не тает — поседели височки-то!
Я сидел
на тумбе,
глядя, как подпрыгивают пролетки, — вот они повернули за угол, и в груди что-то плотно захлопнулось, закрылось.
Вяхирь мечтал,
глядя в окно
на кладбище...
Немая, высохшая мать едва передвигала ноги,
глядя на всё страшными глазами, брат был золотушный, с язвами
на щиколотках, и такой слабенький, что даже плакать громко не мог, а только стонал потрясающе, если был голоден, сытый же дремал и сквозь дрему как-то странно вздыхал, мурлыкал тихонько, точно котенок.