Неточные совпадения
Мать, полуголая, в красной юбке, стоит на коленях, зачесывая длинные мягкие волосы
отца со лба на затылок черной гребенкой, которой я любил перепиливать корки арбузов;
мать непрерывно говорит что-то густым, хрипящим голосом, ее серые глаза опухли и словно тают, стекая крупными каплями слез.
Меня держит за руку бабушка — круглая, большеголовая, с огромными глазами и смешным рыхлым носом; она вся черная, мягкая и удивительно интересная; она тоже плачет, как-то особенно и хорошо подпевая
матери, дрожит вся и дергает меня, толкая к
отцу; я упираюсь, прячусь за нее; мне боязно и неловко.
Вдруг
мать тяжело взметнулась с пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как
отец, она сказала страшным голосом...
Мне страшно; они возятся на полу около
отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на полу; не однажды
мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
Всё это было удивительно: я плакал редко и только от обиды, не от боли;
отец всегда смеялся над моими слезами, а
мать кричала...
Ни
отец, ни
мать не произносили так часто и родственно имя божие.
Впоследствии из рассказов бабушки я узнал, что
мать приехала как раз в те дни, когда ее братья настойчиво требовали у
отца раздела имущества.
Я не знал другой жизни, но смутно помнил, что
отец и
мать жили не так: были у них другие речи, другое веселье, ходили и сидели они всегда рядом, близко.
И никогда не говорил со мною об
отце моем, о
матери.
— Ну, что уж ты растосковался так? Господь знает, что делает. У многих ли дети лучше наших-то? Везде,
отец, одно и то же, — споры, да распри, да томаша. Все отцы-матери грехи свои слезами омывают, не ты один…
— Слышишь,
мать? — взвизгнул он. — Каково, а? Убить
отца идет, чу, сын родной! А пора! Пора, ребята…
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит сердце, глаза. Как хорошо, если б бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был
отец мой, почему дед и дядья не любили его, а бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где
мать моя?
После святок
мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу.
Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
А в те поры деньги были дороги, вещи — дешевы, гляжу я на них, на
мать твою с
отцом — экие ребята, думаю, экие дурачишки!
Ну, вот и пришли они,
мать с
отцом, во святой день, в прощеное воскресенье, большие оба, гладкие, чистые; встал Максим-то против дедушки — а дед ему по плечо, — встал и говорит: «Не думай, бога ради, Василий Васильевич, что пришел я к тебе по приданое, нет, пришел я
отцу жены моей честь воздать».
Поселились они с
матерью во флигеле, в саду, там и родился ты, как раз в полдень —
отец обедать идет, а ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж
мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший ты, Максим!»
А Яшка-то с Мишкой еще не поспели воротиться, по трактирам ходят, отца-мать славят.
Мать явилась вскоре после того, как дед поселился в подвале, бледная, похудевшая, с огромными глазами и горячим, удивленным блеском в них. Она всё как-то присматривалась, точно впервые видела
отца,
мать и меня, — присматривалась и молчала, а вотчим неустанно расхаживал по комнате, насвистывая тихонько, покашливая, заложив руки за спину, играя пальцами.
Это было преступление без заранее обдуманного намерения: однажды вечером
мать ушла куда-то, оставив меня домовничать с ребенком; скучая, я развернул одну из книг отчима — «Записки врача» Дюма-отца — и между страниц увидал два билета — в десять рублей и в рубль.
Я слышал, как он ударил ее, бросился в комнату и увидал, что
мать, упав на колени, оперлась спиною и локтями о стул, выгнув грудь, закинув голову, хрипя и страшно блестя глазами, а он, чисто одетый, в новом мундире, бьет ее в грудь длинной своей ногою. Я схватил со стола нож с костяной ручкой в серебре, — им резали хлеб, это была единственная вещь, оставшаяся у
матери после моего
отца, — схватил и со всею силою ударил вотчима в бок.
Когда гроб
матери засыпали сухим песком и бабушка, как слепая, пошла куда-то среди могил, она наткнулась на крест и разбила себе лицо. Язёв
отец отвел ее в сторожку, и, пока она умывалась, он тихонько говорил мне утешительные слова...