Неточные совпадения
В полутемной тесной комнате,
на полу, под окном, лежит мой отец, одетый в белое и необыкновенно длинный;
пальцы его босых ног странно растопырены,
пальцы ласковых рук, смирно положенных
на грудь, тоже кривые; его веселые глаза плотно прикрыты черными кружками медных монет, доброе лицо темно и пугает меня нехорошо оскаленными зубами.
Бегом он снес меня в каюту, сунул
на узлы и ушел, грозя
пальцем...
Помню, когда я прибежал в кухню
на шум, дед, схватившись за ухо обожженными
пальцами, смешно прыгал и кричал...
Дядя Михаил, согнувшись над столом, гонял наперсток
пальцем и дул
на него; мастер невозмутимо шил; тени прыгали по его огромной лысине; прибежал дядя Яков и, спрятавшись за угол печи, тихонько смеялся там; бабушка терла
на терке сырой картофель.
Дед бросился к ней, сшиб ее с ног, выхватил меня и понес к лавке. Я бился в руках у него, дергал рыжую бороду, укусил ему
палец. Он орал, тискал меня и наконец бросил
на лавку, разбив мне лицо. Помню дикий его крик...
Они были неистощимы в таких выдумках, но мастер всё сносил молча, только крякал тихонько да, прежде чем дотронуться до утюга, ножниц, щипцов или наперстка, обильно смачивал
пальцы слюною. Это стало его привычкой; даже за обедом, перед тем как взять нож или вилку, он муслил
пальцы, возбуждая смех детей. Когда ему было больно,
на его большом лице являлась волна морщин и, странно скользнув по лбу, приподняв брови, пропадала где-то
на голом черепе.
Дядя весь вскинулся, вытянулся, прикрыл глаза и заиграл медленнее; Цыганок
на минуту остановился и, подскочив, пошел вприсядку кругом бабушки, а она плыла по полу бесшумно, как по воздуху, разводя руками, подняв брови, глядя куда-то вдаль темными глазами. Мне она показалась смешной, я фыркнул; мастер строго погрозил мне
пальцем, и все взрослые посмотрели в мою сторону неодобрительно.
Моя дружба с Иваном всё росла; бабушка от восхода солнца до поздней ночи была занята работой по дому, и я почти весь день вертелся около Цыганка. Он всё так же подставлял под розги руку свою, когда дедушка сек меня, а
на другой день, показывая опухшие
пальцы, жаловался мне...
Цыганок не двигался, только
пальцы рук, вытянутых вдоль тела, шевелились, цапаясь за пол, и блестели
на солнце окрашенные ногти.
Нянька Евгенья, присев
на корточки, вставляла в руку Ивана тонкую свечу; Иван не держал ее, свеча падала, кисточка огня тонула в крови; нянька, подняв ее, отирала концом запона и снова пыталась укрепить в беспокойных
пальцах. В кухне плавал качающий шёпот; он, как ветер, толкал меня с порога, но я крепко держался за скобу двери.
Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда. Но он не вставал, всё таял. Солнце уже отошло от него, светлые полосы укоротились и лежали только
на подоконниках. Весь он потемнел, уже не шевелил
пальцами, и пена
на губах исчезла. За теменем и около ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня черные волосы, желтые зайчики дрожали
на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы.
Дядя поманил меня
пальцем и пошел
на цыпочках к двери бабушкиной комнаты, а когда я влез
на кровать, он шепнул...
Черная обезьяна в перьях оглушительно орет что-то похожее
на слова бабушки, — старуха смеется радостно, дает птице просяной каши с
пальца и говорит...
С утра до вечера он, в рыжей кожаной куртке, в серых клетчатых штанах, весь измазанный какими-то красками, неприятно пахучий, встрепанный и неловкий, плавил свинец, паял какие-то медные штучки, что-то взвешивал
на маленьких весах, мычал, обжигал
пальцы и торопливо дул
на них, подходил, спотыкаясь, к чертежам
на стене и, протерев очки, нюхал чертежи, почти касаясь бумаги тонким и прямым, странно белым носом.
Идет неуклюжий Валей, ступая по грязи тяжело, как старая лошадь; скуластое лицо его надуто, он смотрит, прищурясь, в небо, а оттуда прямо
на грудь ему падает белый осенний луч, — медная пуговица
на куртке Валея горит, татарин остановился и трогает ее кривыми
пальцами.
Но я испугался, побежал за нею и стал швырять в мещан голышами, камнями, а она храбро тыкала мещан коромыслом, колотила их по плечам, по башкам. Вступились и еще какие-то люди, мещане убежали, бабушка стала мыть избитого; лицо у него было растоптано, я и сейчас с отвращением вижу, как он прижимал грязным
пальцем оторванную ноздрю, и выл, и кашлял, а из-под
пальца брызгала кровь в лицо бабушке,
на грудь ей; она тоже кричала, тряслась вся.
— Это кто такое? — спросил он, указывая
на меня
пальцем.
Старик крепко взял меня за плечо и повел по двору к воротам; мне хотелось плакать от страха пред ним, но он шагал так широко и быстро, что я не успел заплакать, как уже очутился
на улице, а он, остановясь в калитке, погрозил мне
пальцем и сказал...
Он так часто и грустно говорил: было, была, бывало, точно прожил
на земле сто лет, а не одиннадцать. У него были, помню, узкие ладони, тонкие
пальцы, и весь он — тонкий, хрупкий, а глаза — очень ясные, но кроткие, как огоньки лампадок церковных. И братья его были тоже милые, тоже вызывали широкое доверчивое чувство к ним, — всегда хотелось сделать для них приятное, но старший больше нравился мне.
Однажды, в будний день, поутру, я с дедом разгребал
на дворе снег, обильно выпавший за ночь, — вдруг щеколда калитки звучно, по-особенному, щелкнула,
на двор вошел полицейский, прикрыл калитку спиною и поманил деда толстым серым
пальцем. Когда дед подошел, полицейский наклонил к нему носатое лицо и, точно долбя лоб деда, стал неслышно говорить о чем-то, а дед торопливо отвечал...
Пошел к двери, но у порога обернулся, указывая
на меня кривым
пальцем...
Приезжал дядя Яков с гитарой, привозил с собою кривого и лысого часовых дел мастера, в длинном черном сюртуке, тихонького, похожего
на монаха. Он всегда садился в угол, наклонял голову набок и улыбался, странно поддерживая ее
пальцем, воткнутым в бритый раздвоенный подбородок. Был он темненький, его единый глаз смотрел
на всех как-то особенно пристально; говорил этот человек мало и часто повторял одни и те же слова...
И — заплакала, надувшись, переворачивая пирог со стороны
на сторону, стукая
пальцами по сухим коркам, большие слезы грузно шлепались
на них.
Однажды вечером, когда я уже выздоравливал и лежал развязанный, — только
пальцы были забинтованы в рукавички, чтоб я не мог царапать лица, — бабушка почему-то запоздала прийти в обычное время, это вызвало у меня тревогу, и вдруг я увидал ее: она лежала за дверью
на пыльном помосте чердака, вниз лицом, раскинув руки, шея у нее была наполовину перерезана, как у дяди Петра, из угла, из пыльного сумрака к ней подвигалась большая кошка, жадно вытаращив зеленые глаза.
Глядим мы с матерью
на Максима, а он не похож
на себя, багровый весь,
пальцы разбиты, кровью сочатся,
на висках будто снег, а не тает — поседели височки-то!
Она была вся зеленая, и платье, и шляпа, и лицо с бородавкой под глазом, даже кустик волос
на бородавке был, как трава. Опустив нижнюю губу, верхнюю она подняла и смотрела
на меня зелеными зубами, прикрыв глаза рукою в черной кружевной перчатке без
пальцев.
В комнате было очень светло, в переднем углу,
на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины
на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными
пальцами за ухом у меня, говоря...
Он бросил лопату и, махнув рукою, ушел за баню, в угол сада, где у него были парники, а я начал копать землю и тотчас же разбил себе заступом [Заступ — железная лопата.]
палец на ноге.
Положив
на стол сухонькую руку, с большими острыми ногтями, забрав в
пальцы непышную бородку, он уставился в лицо мне добрыми глазами, предложив...
Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился
на руки ко мне, любил мять уши мои маленькими мягкими
пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой.
Он сам кормил ребенка, держа его
на коленях у себя, — пожует картофеля, хлеба и кривым
пальцем сунет в ротик Коли, пачкая тонкие его губы и остренький подбородок. Покормив немного, дед приподнимал рубашонку мальчика, тыкал
пальцем в его вздутый животик и вслух соображал...
Я зачерпнул из ведра чашкой, она, с трудом приподняв голову, отхлебнула немножко и отвела руку мою холодной рукою, сильно вздохнув. Потом взглянула в угол
на иконы, перевела глаза
на меня, пошевелила губами, словно усмехнувшись, и медленно опустила
на глаза длинные ресницы. Локти ее плотно прижались к бокам, а руки, слабо шевеля
пальцами, ползли
на грудь, подвигаясь к горлу. По лицу ее плыла тень, уходя в глубь лица, натягивая желтую кожу, заострив нос. Удивленно открывался рот, но дыхания не было слышно.