Неточные совпадения
— Экой
ты, господи, — пожаловалась бабушка, не то
на меня, не то
на бога, и долго стояла молча, опустив голову; уже могила сровнялась с землей, а она всё еще стоит.
— Видно, в наказание господь дал, — расчеши-ка вот их, окаянные! Смолоду я гривой этой хвасталась,
на старости кляну! А
ты спи! Еще рано, — солнышко чуть только с ночи поднялось…
— Ну, ино не спи, — тотчас согласилась она, заплетая косу и поглядывая
на диван, где вверх лицом, вытянувшись струною, лежала мать. — Как это
ты вчера бутыль-то раскокал? Тихонько говори!
— Кто
тебя посадил
на печь? Мать?
— А вы полноте-ка! Не видали вы настоящих-то плясуний. А вот у нас в Балахне была девка одна, — уж и не помню чья, как звали, — так иные, глядя
на ее пляску, даже плакали в радости! Глядишь, бывало,
на нее, — вот
тебе и праздник, и боле ничего не надо! Завидовала я ей, грешница!
— А тут
на пятнадцать. А сколько
ты потратил?
— Легкий
ты, тонкий, а кости крепкие, силач будешь.
Ты знаешь что: учись
на гитаре играть, проси дядю Якова, ей-богу! Мал
ты еще, вот незадача! Мал
ты, а сердитый. Дедушку-то не любишь?
— Наведи-ко
ты, господи, добрый сон
на него, чтобы понять ему, как надобно детей-то делить!
— Варваре-то улыбнулся бы радостью какой! Чем она
тебя прогневала, чем грешней других? Что это: женщина молодая, здоровая, а в печали живет. И вспомяни, господи, Григорья, — глаза-то у него всё хуже. Ослепнет, — по миру пойдет, нехорошо! Всю свою силу он
на дедушку истратил, а дедушка разве поможет… О господи, господи…
Мохнатенькие, мягкие, горячие, вроде котят, только
на задних лапах все; кружатся, озоруют, зубенки мышиные скалят, глазишки-то зеленые, рога чуть пробились, шишечками торчат, хвостики поросячьи, — ох
ты, батюшки!
— Амбар, соседи, отстаивайте! Перекинется огонь
на амбар,
на сеновал, — наше всё дотла сгорит и ваше займется! Рубите крышу, сено — в сад! Григорий, сверху бросай, что
ты на землю-то мечешь! Яков, не суетись, давай топоры людям, лопаты! Батюшки-соседи, беритесь дружней, — бог вам
на помочь.
— Григория рассчитать надо, — это его недосмотр! Отработал мужик, отжил!
На крыльце Яшка сидит, плачет, дурак… Пошла бы
ты к нему…
А она мне: «Молчи-ка знай, это
тебе на приданое копится».
— Ну, ин ладно! Псалтырь навсегда с
тобой останется, а мне скоро к богу
на суд идти…
— А помнишь, отец, как хорошо было, когда мы с
тобой в Муром
на богомолье ходили? В каком, бишь, это году?..
— Чего полно? Не удались дети-то, с коей стороны ни взгляни
на них. Куда сок-сила наша пошла? Мы с
тобой думали, — в лукошко кладем, а господь-от вложил в руки нам худое решето…
— Верю? — крикнул дед, топнув ногой. — Нет, всякому зверю поверю, — собаке, ежу, — а
тебе погожу! Знаю:
ты его напоил,
ты научил! Ну-ко, вот бей теперь!
На выбор бей: его, меня…
— Господи, али не хватило у
тебя разума доброго
на меня,
на детей моих? Господи, помилуй…
— За костоправкой я послал, —
ты потерпи! — сказал дед, присаживаясь к ней
на постель. — Изведут нас с
тобою, мать; раньше сроку изведут!
— Значит, это
ты из-за меня? Так! Вот я
тебя, брандахлыст, мышам в подпечек суну,
ты и очнешься! Какой защитник, — взгляньте
на пузырь, а то сейчас лопнет! Вот скажу дедушке — он те кожу-то спустит! Ступай
на чердак, учи книгу…
— Вот что, Ленька, голуба́ душа,
ты закажи себе это: в дела взрослых не путайся! Взрослые — люди порченые; они богом испытаны, а
ты еще нет, и — живи детским разумом. Жди, когда господь твоего сердца коснется, дело твое
тебе укажет,
на тропу твою приведет, — понял? А кто в чем виноват — это дело не твое. Господу судить и наказывать. Ему, а — не нам!
— Что, редькин сын, опять дрался? Да что же это такое, а! Как я
тебя начну, с руки
на руку…
— Ну, что
ты всё дерешься? Дома смирный, а
на улице ни
на что не похож! Бесстыдник. Вот скажу дедушке, чтоб он не выпускал
тебя…
— Опять с медалями?
Ты у меня, Аника-воин, не смей
на улицу бегать, слышишь!
Одна любить — не рада,
Искать другую надо!
Умей ее найти.
И ждет
тебя награда
На верном сем пути!
О-о, са-ладкая нагр-рада-а!
—
Ты, брат,
на этих случаях не останавливайся, — это нехорошо запоминать! — сказал он.
— Обиделся
ты на меня, да?
—
Ты поплюй ему
на лысину!
— Это
ты ловко удумал, сударик! — шептал он. — Так ему и надо, старому козлу, так его, — плюй
на них! Еще бы — камнем по гнилой-то башке!
— А
ты на што подружился с ними? Они — барчуки-змееныши; вон как
тебя за них!
Ты теперь сам их отдуй — чего глядеть!
— Дурак
ты! — крикнул я, соскочив
на землю.
— Силен дьявол противу человека! Ведь вот и благочестив будто и церковник, а — на-ко
ты, а?
—
Ты будешь похож
на отца, — сказала она, откидывая ногами половики в сторону. — Бабушка рассказывала
тебе про него?
— Зачем
ты кричишь
на меня?
— Балует! Память у него есть: молитвы он тверже моего знает. Врет, память у него — каменная, коли что высечено
на ней, так уж крепко!
Ты — выпори его!
— Что
ты? Я те позову! Слава богу, что не слышала, не видела она, а
ты — на-ко! Пошел ин прочь!
— А
ты, голуба́ душа, не сказывай матери-то, что он бил меня, слышишь? Они и без того злы друг
на друга. Не скажешь?
— Что
ты сделал? — крикнул он наконец и за ногу дернул меня к себе; я перевернулся в воздухе, бабушка подхватила меня
на руки, а дед колотил кулаком ее, меня и визжал...
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что мне было преподано в ней, я помню только, что
на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «
Ты, брат, не кричи, я
тебя не боюсь…»
Только пасынок Ионушко
Не поверил слезам мачехи,
Положил он ей ручку
на сердце,
Говорил он ей кротким голосом:
— Ой
ты, мачеха, судьба моя,
Ой
ты, птица ночная, хитрая,
А не верю я слезам твоим...
Поглядела
на него мачеха,
Злым огнем глаза ее вспыхнули,
Крепко она встала
на ноги,
Супроти Ионы заспорила:
— Ах
ты, тварь неразумная,
Недоносок
ты, выбросок,
Ты чего это выдумал?
Встали
на колени люди добрые,
Господу богу помолилися:
— Слава
тебе, господи, за правду твою!
Спрашиваю я его, как подошел: «Что это
ты, молодец, не путем ходишь?» А он
на коленки стал.
—
Ты этого еще не можешь понять, что значит — жениться и что — венчаться, только это — страшная беда, ежели девица, не венчаясь, дитя родит!
Ты это запомни да, как вырастешь,
на такие дела девиц не подбивай,
тебе это будет великий грех, а девица станет несчастна, да и дитя беззаконно, — запомни же, гляди!
Ты живи, жалеючи баб, люби их сердечно, а не ради баловства, это я
тебе хорошее говорю!
Я Максима — по лбу, я Варвару — за косу, а он мне разумно говорит: «Боем дела не исправишь!» И она тоже: «Вы, говорит, сначала подумали бы, что делать, а драться — после!» Спрашиваю его: «Деньги-то у
тебя есть?» — «Были, говорит, да я
на них Варе кольцо купил».
Он и во гневе не терял разума, говорит дедушке: «Брось кистень, не махай
на меня, я человек смирный, а что я взял, то бог мне дал и отнять никому нельзя, и больше мне ничего у
тебя не надо».
Отступились они от него, сел дедушко
на дрожки, кричит: «Прощай теперь, Варвара, не дочь
ты мне и не хочу
тебя видеть, хошь — живи, хошь — с голоду издохни».
Я говорю: «Дурак, кто работать не хочет,
на чужой шее сидит,
ты бы вот
на Якова с Михайлой поглядел — не эти ли дураками-то живут?
Прижмется, бывало, ко мне, обнимет, а то схватит
на руки, таскает по горнице и говорит: «
Ты, говорит, настоящая мне мать, как земля, я
тебя больше Варвары люблю!» А мать твоя, в ту пору, развеселая была озорница — бросится
на него, кричит: «Как
ты можешь такие слова говорить, пермяк, солены уши?» И возимся, играем трое; хорошо жили мы, голуба́ душа!
Поселились они с матерью во флигеле, в саду, там и родился
ты, как раз в полдень — отец обедать идет, а
ты ему встречу. То-то радовался он, то-то бесновался, а уж мать — замаял просто, дурачок, будто и невесть какое трудное дело ребенка родить! Посадил меня
на плечо себе и понес через весь двор к дедушке докладывать ему, что еще внук явился, — дедушко даже смеяться стал: «Экой, говорит, леший
ты, Максим!»