Неточные совпадения
Иногда он соскакивал с постели и, размахивая руками, показывал мне, как
ходят бурлаки в лямках, как откачивают воду;
пел баском какие-то песни, потом снова молодо прыгал на кровать и, весь удивительный, еще более густо, крепко говорил...
Я не знал другой жизни, но смутно помнил, что отец и мать жили не так:
были у них другие речи, другое веселье,
ходили и сидели они всегда рядом, близко.
Это меня смущало: трудно
было признать, что в доме всё хорошо; мне казалось, в нем живется хуже и хуже. Однажды,
проходя мимо двери в комнату дяди Михаила, я видел, как тетка Наталья, вся в белом, прижав руки ко груди, металась по комнате, вскрикивая негромко, но страшно...
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица
ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина; сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные
были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника; сказок,
былей и стихов она знала бесчисленно много.
Я весь день вертелся около нее в саду, на дворе,
ходил к соседкам, где она часами
пила чай, непрерывно рассказывая всякие истории; я как бы прирос к ней и не помню, чтоб в эту пору жизни видел что-либо иное, кроме неугомонной, неустанно доброй старухи.
У нас в бане, на огороде, двое жили, офицер с денщиком Мироном; офицер
был длинный, худущий, кости да кожа, в салопе бабьем
ходил, так салоп по колени ему.
Очень хорошо
ходил за лошадьми и умел чудесно лечить их; после здесь, в Нижнем, коновалом
был, да
сошел с ума, и забили его пожарные до смерти.
— А помнишь, отец, как хорошо
было, когда мы с тобой в Муром на богомолье
ходили? В каком, бишь, это году?..
Дядя ломал дверь усердно и успешно, она ходуном
ходила, готовая соскочить с верхней петли, — нижняя
была уже отбита и противно звякала. Дед говорил соратникам своим тоже каким-то звякающим голосом...
Но, ставя бога грозно и высоко над людьми, он, как и бабушка, тоже вовлекал его во все свои дела, — и его и бесчисленное множество святых угодников. Бабушка же как будто совсем не знала угодников, кроме Николы, Юрия, Фрола и Лавра, хотя они тоже
были очень добрые и близкие людям:
ходили по деревням и городам, вмешиваясь в жизнь людей, обладая всеми свойствами их. Дедовы же святые
были почти все мученики, они свергали идолов, спорили с римскими царями, и за это их пытали, жгли, сдирали с них кожу.
Это
был высокий, сухой и копченый человек, в тяжелом тулупе из овчины, с жесткими волосами на костлявом, заржавевшем лице. Он
ходил по улице согнувшись, странно качаясь, и молча, упорно смотрел в землю под ноги себе. Его чугунное лицо, с маленькими грустными глазами, внушало мне боязливое почтение, — думалось, что этот человек занят серьезным делом, он чего-то ищет, и мешать ему не надобно.
Другим и, может
быть, еще более тяжким впечатлением улицы
был мастер Григорий Иванович. Он совсем ослеп и
ходил по миру, высокий, благообразный, немой. Его водила под руку маленькая серая старушка; останавливаясь под окнами, она писклявым голосом тянула, всегда глядя куда-то вбок...
Спустя некоторое время после того, как Хорошее Дело предложил мне взятку за то, чтоб я не
ходил к нему в гости, бабушка устроила такой вечер. Сыпался и хлюпал неуемный осенний дождь, ныл ветер, шумели деревья, царапая сучьями стену, — в кухне
было тепло, уютно, все сидели близко друг ко другу, все
были как-то особенно мило тихи, а бабушка на редкость щедро рассказывала сказки, одна другой лучше.
А еще уж ничего не
поспели мы с барыней переменить, подошла воля и остался при лошади, теперь она у меня за графиню
ходит.
В доме Бетленга жили шумно и весело, в нем
было много красивых барынь, к ним
ходили офицеры, студенты, всегда там смеялись, кричали и
пели, играла музыка. И самое лицо дома
было веселое, стекла окон блестели ясно, зелень цветов за ними
была разнообразно ярка. Дедушка не любил этот дом.
Как у наших у ворот
Много старцев и сирот
Ходят, ноют, хлеба просят,
Наберут — Петровне носят,
Для коров ей продают
И в овраге водку
пьют.
Первые дни по приезде она
была ловкая, свежая, а теперь под глазами у нее легли темные пятна, она целыми днями
ходила непричесанная, в измятом платье, не застегнув кофту, это ее портило и обижало меня: она всегда должна
быть красивая, строгая, чисто одетая — лучше всех!
— Ничего, завтра баню топить
буду, вымоюсь —
пройдет.
— В наши-те годы одёжа куда красивей да богаче нынешней
была! Одёжа богаче, а жили — проще, ладнее.
Прошли времена, не воротятся! Ну, примеряй, рядись…
После святок мать отвела меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы
ходили с месяц времени, из всего, что мне
было преподано в ней, я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи, я тебя не боюсь…»
Я вскочил с постели, вышиб ногами и плечами обе рамы окна и выкинулся на двор, в сугроб снега. В тот вечер у матери
были гости, никто не слыхал, как я бил стекла и ломал рамы, мне пришлось пролежать в снегу довольно долго. Я ничего не сломал себе, только вывихнул руку из плеча да сильно изрезался стеклами, но у меня отнялись ноги, и месяца три я лежал, совершенно не владея ими; лежал и слушал, как всё более шумно живет дом, как часто там, внизу, хлопают двери, как много
ходит людей.
Воротился он — давай меня бить, давай ругать, я только покряхтываю да помалкиваю: всё
пройдет, а чему
быть, то останется!
А Яшка-то с Мишкой еще не
поспели воротиться, по трактирам
ходят, отца-мать славят.
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так, да не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
Однажды я заснул под вечер, а проснувшись, почувствовал, что и ноги проснулись, спустил их с кровати, — они снова отнялись, но уже явилась уверенность, что ноги целы и я
буду ходить. Это
было так ярко хорошо, что я закричал от радости, придавил всем телом ноги к полу, свалился, но тотчас же пополз к двери, по лестнице, живо представляя, как все внизу удивятся, увидав меня.
— Что-о папаша-а? — оглушительно закричал дед. — Что еще
будет? Не говорил я тебе: не
ходи тридцать за двадцать? Вот тебе, — вот он — тонкий! Дворянка, а? Что, дочка?
Несколько дней я не
ходил в школу, а за это время вотчим, должно
быть, рассказал о подвиге моем сослуживцам, те — своим детям, один из них принес эту историю в школу, и, когда я пришел учиться, меня встретили новой кличкой — вор. Коротко и ясно, но — неправильно: ведь я не скрыл, что рубль взят мною. Попытался объяснить это — мне не поверили, тогда я ушел домой и сказал матери, что в школу не пойду больше.
У Костромы
было чувство брезгливости к воришкам, слово — «вор» он произносил особенно сильно и, когда видел, что чужие ребята обирают пьяных, — разгонял их, если же удавалось поймать мальчика — жестоко бил его. Этот большеглазый, невеселый мальчик воображал себя взрослым, он
ходил особенной походкой, вперевалку, точно крючник, старался говорить густым, грубым голосом, весь он
был какой-то тугой, надуманный, старый. Вяхирь
был уверен, что воровство — грех.
В школе мне снова стало трудно, ученики высмеивали меня, называя ветошником, нищебродом, а однажды, после ссоры, заявили учителю, что от меня пахнет помойной ямой и нельзя сидеть рядом со мной. Помню, как глубоко я
был обижен этой жалобой и как трудно
было мне
ходить в школу после нее. Жалоба
была выдумана со зла: я очень усердно мылся каждое утро и никогда не приходил в школу в той одежде, в которой собирал тряпье.