Неточные совпадения
Клим понимал,
что Лидия не видит в нем замечательного мальчика, в ее глазах он не растет,
а остается все таким
же, каким был два года тому назад, когда Варавки сняли квартиру.
— Про аиста и капусту выдумано, — говорила она. — Это потому говорят,
что детей родить стыдятся,
а все-таки родят их мамы, так
же как кошки, я это видела, и мне рассказывала Павля. Когда у меня вырастут груди, как у мамы и Павли, я тоже буду родить — мальчика и девочку, таких, как я и ты. Родить — нужно,
а то будут все одни и те
же люди,
а потом они умрут и уж никого не будет. Тогда помрут и кошки и курицы, — кто
же накормит их? Павля говорит,
что бог запрещает родить только монашенкам и гимназисткам.
Это нельзя было понять, тем более нельзя,
что в первый
же день знакомства Борис поссорился с Туробоевым,
а через несколько дней они жестоко, до слез и крови, подрались.
Тут пришел Варавка, за ним явился Настоящий Старик, начали спорить, и Клим еще раз услышал не мало такого,
что укрепило его в праве и необходимости выдумывать себя,
а вместе с этим вызвало в нем интерес к Дронову, — интерес, похожий на ревность. На другой
же день он спросил Ивана...
—
Что же ты, гениальный мой, так плохо приготовил урок,
а?
— Ну, да! Ты подумай: вот он влюбится в какую-нибудь девочку, и ему нужно будет рассказать все о себе,
а — как
же расскажешь,
что высекли?
— Хрумм… Ты думаешь, как образовался глаз? — спрашивал он. — Первый глаз? Ползало какое-то слепое существо, червь,
что ли, — как
же оно прозрело,
а?
Не дослушав его речь, Варавка захохотал, раскачивая свое огромное тело, скрипя стулом, Вера Петровна снисходительно улыбалась, Клим смотрел на Игоря с неприятным удивлением,
а Игорь стоял неподвижно, но казалось,
что он все вытягивается, растет. Подождав, когда Варавка прохохотался, он все так
же звонко сказал...
—
А все-таки, братцы,
что же такое интеллигенция? — допытывался он.
Его раздражали непонятные отношения Лидии и Макарова, тут было что-то подозрительное: Макаров, избалованный вниманием гимназисток, присматривался к Лидии не свойственно ему серьезно, хотя говорил с нею так
же насмешливо, как с поклонницами его, Лидия
же явно и, порою, в форме очень резкой, подчеркивала,
что Макаров неприятен ей.
А вместе с этим Клим Самгин замечал,
что случайные встречи их все учащаются, думалось даже: они и флигель писателя посещают только затем, чтоб увидеть друг друга.
— Забыл я: Иван писал мне,
что он с тобой разошелся. С кем
же ты живешь, Вера,
а? С богатым, видно? Адвокат,
что ли? Ага, инженер. Либерал? Гм…
А Иван — в Германии, говоришь? Почему
же не в Швейцарии? Лечится? Только лечится? Здоровый был. Но — в принципах не крепок. Это все знали.
Каждый раз после свидания с Ритой Климу хотелось уличить Дронова во лжи, но сделать это значило бы открыть связь со швейкой,
а Клим понимал,
что он не может гордиться своим первым романом. К тому
же случилось нечто, глубоко поразившее его: однажды вечером Дронов бесцеремонно вошел в его комнату, устало сел и заговорил угрюмо...
А вспомнив ее слова о трех заботливых матерях, подумал,
что, может быть, на попечении Маргариты, кроме его, было еще двое таких
же, как он.
Ее слезы казались неуместными: о
чем же плакать? Ведь он ее не обидел, не отказался любить. Непонятное Климу чувство, вызывавшее эти слезы, пугало его. Он целовал Нехаеву в губы, чтоб она молчала, и невольно сравнивал с Маргаритой, — та была красивей и утомляла только физически.
А эта шепчет...
Клим вошел в желтоватый сумрак за ширму, озабоченный только одним желанием: скрыть от Нехаевой,
что она разгадана. Но он тотчас
же почувствовал,
что у него похолодели виски и лоб. Одеяло было натянуто на постели так гладко,
что казалось: тела под ним нет,
а только одна голова лежит на подушке и под серой полоской лба неестественно блестят глаза.
И тотчас
же ему вспомнились глаза Лидии, затем — немой взгляд Спивак. Он смутно понимал,
что учится любить у настоящей любви, и понимал,
что это важно для него. Незаметно для себя он в этот вечер почувствовал,
что девушка полезна для него: наедине с нею он испытывает смену разнообразных, незнакомых ему ощущений и становится интересней сам себе. Он не притворяется пред нею, не украшает себя чужими словами,
а Нехаева говорит ему...
— Приятно видеть тебя! — говорил Макаров, раскурив папиросу, дымно улыбаясь. — Странно, брат,
что мы не переписываемся,
а?
Что же — марксист?
Клим слушал напряженно,
а — не понимал, да и не верил Макарову: Нехаева тоже философствовала, прежде
чем взять необходимое ей. Так
же должно быть и с Лидией. Не верил он и тому,
что говорил Макаров о своем отношении к женщинам, о дружбе с Лидией.
— Дурочка!
Что же: меня — в монастырь или в каторгу,
а на тебя — богу молиться?
Она постоянно делала так: заставит согласиться с нею и тотчас оспаривает свое
же утверждение. Соглашался с нею Клим легко,
а спорить не хотел, находя это бесплодным, видя,
что она не слушает возражений.
— «Скучную историю» Чехова — читали? Забавно,
а? Профессор всю жизнь чему-то учил,
а под конец — догадался: «Нет общей идеи». На какой
же цепи он сидел всю-то жизнь?
Чему же — без общей идеи — людей учил?
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал,
что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их
же сотвориша семя Адамово». На эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную вещь написал. Так вот как надо понимать, Лидочка,
а вы…
Клим подметил,
что Туробоев пожал руку Лютова очень небрежно, свою тотчас
же сунул в карман и наклонился над столом, скатывая шарик из хлеба. Варавка быстро сдвинул посуду, развернул план и, стуча по его зеленым пятнам черенком чайной ложки, заговорил о лесах, болотах, песках,
а Клим встал и ушел, чувствуя,
что в нем разгорается ненависть к этим людям.
— Ты —
что же: мне — говорить нельзя,
а сам орешь во всю глотку?
— Вчера, на ярмарке, Лютов читал мужикам стихи Некрасова, он удивительно читает, не так красиво, как Алина, но — замечательно! Слушали его очень серьезно, но потом лысенький старичок спросил: «
А плясать — умеешь? Я, говорит, думал,
что вы комедианты из театров». Макаров сказал: «Нет, мы просто — люди». — «Как
же это так — просто? Просто людей — не бывает».
— Так ведь как
же? Чья, как не ваша? Мужик —
что делает? Чашки, ложки, сани и всякое такое,
а вы — фотографию, машинку швейную…
— Нет. Из двух Успенских — Глеба читал,
а что был еще Николай — впервые слышу. Глеб — сочинитель истерический. Впрочем, я плохо понимаю беллетристов, романистов и вообще — истов. Неистов я, — усмехнулся он, но сейчас
же хмуро сказал...
—
А —
чего же не верить? Он правду режет.
Макаров легко поднял друга на ноги и увел его,
а дьякон, на вопрос Клима:
что же сделал Васька Калужанин с неразменным рублем? — задумчиво рассказал...
Клим выпил храбро, хотя с первого
же глотка почувствовал,
что напиток отвратителен. Но он ни в
чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся в мыслях и словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал,
что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет,
а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой в этом. И пусть почувствует.
— Совсем как безумный. Да и все с ума сошли. Как будто конца света ждут.
А город — точно разграблен, из окошек все вышвырнуто, висит. И все — безжалостные. Ну,
что орут? Какой
же это праздник? Это — безумство.
— Вы
что же это, господин, безобразите?
А еще в очках!
— Надо. Отцы жертвовали на церкви, дети — на революцию. Прыжок — головоломный, но…
что же, брат, делать? Жизнь верхней корочки несъедобного каравая, именуемого Россией, можно озаглавить так: «История головоломных прыжков русской интеллигенции». Ведь это только господа патентованные историки обязаны специальностью своей доказывать,
что существуют некие преемственность, последовательность и другие ведьмы,
а — какая у нас преемственность? Прыгай, коли не хочешь задохнуться.
—
А — за
что осанна? Вопрошаю: за
что осанна-то? Вот, юноши, вопрос: за
что осанна? И кому
же тогда анафема, если ада зиждителю осанну возглашают,
а?
— Ну-с,
что же будем делать? — резко спросил Макаров Лидию. — Горячей воды нужно, белья. Нужно было отвезти его в больницу,
а не сюда…
—
Что ж вы от меня бегаете,
а? Зачем
же это бегаете вы от меня?
— Государство наше — воистину, брат, оригинальнейшее государство, головка у него не по корпусу, — мала. Послал Лидию на дачу приглашать писателя Катина.
Что же ты, будешь критику писать,
а?
Этот грубый рассказ, рассмешив мать и Спивак, заставил и Лидию усмехнуться,
а Самгин подумал,
что Иноков ловко играет простодушного, на самом
же деле он, должно быть, хитер и зол. Вот он говорит, поблескивая холодными глазами...
«Макаров говорил,
что донжуан — не распутник,
а — искатель неведомых, неиспытанных ощущений и
что такой
же страстью к поискам неиспытанного, вероятно, болеют многие женщины, например — Жорж Занд, — размышлял Самгин. — Макаров, впрочем, не называл эту страсть болезнью,
а Туробоев назвал ее «духовным вампиризмом». Макаров говорил,
что женщина полусознательно стремится раскрыть мужчину до последней черты, чтоб понять источник его власти над нею, понять,
чем он победил ее в древности?»
«Но я
же ни в
чем не виноват пред нею», — возмутился он, изорвал письмо и тотчас решил,
что уедет в Нижний Новгород, на Всероссийскую выставку. Неожиданно уедет, как это делает Лидия, и уедет прежде,
чем она соберется за границу. Это заставит ее понять,
что он не огорчен разрывом.
А может быть, она поймет,
что ему тяжело, изменит свое решение и поедет с ним?
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из памяти все, кроме того,
что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так
же, как о брате Дмитрии.
А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость.
Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
— Сообразите
же, насколько трудно при таких условиях создавать общественное мнение и руководить им.
А тут еще являются люди, которые уверенно говорят: «
Чем хуже — тем лучше». И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры без любви к народу.
— Н-да-с, — вот!
А недели две тому назад Дронов дал приличное стихотворение, мы его тиснули, оказалось — Бенедиктова! Разумеется — нас высмеяли. Спрашиваю Дронова: «
Что же это значит?» — «Мне, говорит, знакомый семинарист дал». Гм… Должен сказать — не верю я в семинариста.
Размахивая палкой, делая даме в углу приветственные жесты рукою в желтой перчатке, Корвин важно шел в угол, встречу улыбке дамы, но, заметив фельетониста, остановился, нахмурил брови, и концы усов его грозно пошевелились,
а матовые белки глаз налились кровью. Клим стоял, держась за спинку стула, ожидая,
что сейчас разразится скандал, по лицу Робинзона, по его растерянной улыбке он видел,
что и фельетонист ждет того
же.
— Мне кажется,
что это написано несколько излишне нарядно, — сказала она, но тотчас
же и утешила: —
А вообще — поздравляю!
Кривобокая старуха Федосова говорила большими словами о сказочных людях, стоя где-то в стороне и выше их,
а этот чистенький старичок рассказывает о людях обыкновенных, таких
же маленьких, каков он сам, но рассказывает так,
что маленькие люди приобретают некую значительность,
а иногда и красоту.
—
Что же тут странного? — равнодушно пробормотал Иноков и сморщил губы в кривую улыбку. — Каменщики, которых не побило, отнеслись к несчастью довольно спокойно, — начал он рассказывать. — Я подбежал, вижу — человеку ноги защемило между двумя тесинами, лежит в обмороке. Кричу какому-то дяде: «Помоги вытащить»,
а он мне: «Не тронь, мертвых трогать не дозволяется». Так и не помог, отошел. Да и все они… Солдаты — работают,
а они смотрят…
—
А —
что, бывает с вами так: один Самгин ходит, говорит,
а другой все только спрашивает: это — куда
же ты, зачем?
Вошел в дом, тотчас
же снова явился в разлетайке, в шляпе и, молча пожав руку Самгина, исчез в сером сумраке,
а Клим задумчиво прошел к себе, хотел раздеться, лечь, но развороченная жандармом постель внушала отвращение. Тогда он стал укладывать бумаги в ящики стола, доказывая себе,
что обыск не будет иметь никаких последствий. Но логика не могла рассеять чувства угнетения и темной подспудной тревоги.