Неточные совпадения
Порою оно
было так
ясно видимо, что Клим готов
был спросить девушку...
Он хотел зажечь лампу, встать, посмотреть на себя в зеркало, но думы о Дронове связывали, угрожая какими-то неприятностями. Однако Клим без особенных усилий подавил эти думы, напомнив себе о Макарове, его угрюмых тревогах, о ничтожных «Триумфах женщин», «рудиментарном чувстве» и прочей смешной ерунде, которой жил этот человек. Нет сомнения — Макаров все это выдумал для самоукрашения, и, наверное, он втайне развратничает больше других. Уж если он
пьет, так должен и развратничать, это
ясно.
— Путаю? — спросил он сквозь смех. — Это только на словах путаю, а в душе все
ясно. Ты пойми: она удержала меня где-то на краю… Но, разумеется, не то важно, что удержала, а то, что она —
есть!
Лодка закачалась и бесшумно поплыла по течению. Клим не греб, только правил веслами. Он
был доволен. Как легко он заставил Лидию открыть себя! Теперь совершенно
ясно, что она боится любить и этот страх — все, что казалось ему загадочным в ней. А его робость пред нею объясняется тем, что Лидия несколько заражает его своим страхом. Удивительно просто все, когда умеешь смотреть. Думая, Клим слышал сердитые жалобы Алины...
Клима изумлял этот смех, в котором не
было ничего смешного, но
ясно звучало дразнящее нахальство.
И хуже всего
было то, что Клим не мог
ясно представить себе, чего именно хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
— Материалисты утверждают, что психика
суть свойство организованной материи, мысль — химическая реакция. Но — ведь это только терминологически отличается от гилозоизма, от одушевления материи, — говорил Томилин, дирижируя рукою с пряником в ней. — Из всех недопустимых опрощений материализм — самое уродливое. И совершенно
ясно, что он исходит из отчаяния, вызванного неведением и усталостью безуспешных поисков веры.
Диомидов, приглаживая волосы, недоверчиво ухмылялся, и недоверие его
было так
ясно, что Клим подумал...
Но уже утром он понял, что это не так. За окном великолепно сияло солнце, празднично гудели колокола, но — все это
было скучно, потому что «мальчик» существовал. Это ощущалось совершенно
ясно. С поражающей силой, резко освещенная солнцем, на подоконнике сидела Лидия Варавка, а он, стоя на коленях пред нею, целовал ее ноги. Какое строгое лицо
было у нее тогда и как удивительно светились ее глаза! Моментами она умеет
быть неотразимо красивой. Оскорбительно думать, что Диомидов…
Если б Маракуев не
был так весел, для всех
было бы
ясно, что он глуп.
Забавно
было видеть, как этот ленивый человек оживился. Разумеется, он говорит глупости, потому что это предписано ему должностью, но
ясно, что это простак, честно исполняющий свои обязанности. Если б он
был священником или служил в банке, у него
был бы широкий круг знакомства и, вероятно, его любили бы. Но — он жандарм, его боятся, презирают и вот забаллотировали в члены правления «Общества содействия кустарям».
— Вспомните, что русский барин Герцен угрожал царю мужицким топором, а затем покаянно воскликнул по адресу царя: «Ты победил, Галилеянин!» Затем ему пришлось каяться в том, что первое покаяние его
было преждевременно и наивно. Я утверждаю, что наивность — основное качество народничества; особенно
ясно видишь это, когда народники проповедуют пугачевщину, мужицкий бунт.
«Семья — основа государства. Кровное родство. Уже лет десяти я чувствовал отца чужим… то
есть не чужим, а — человеком, который мешает мне. Играет мною», — размышлял Самгин, не совсем
ясно понимая: себя оправдывает он или отца?
«Она меня серьезно любит, это —
ясно. Я
был несправедлив к ней. Но — мог ли я думать, что она способна на такой риск? Несомненно, что существует чувство… праздничное. Тогда, на даче, стоя пред Лидией на коленях, я не ошибался, ничего не выдумал. И Лидия вовсе не опустошила меня, не исчерпала».
Клим посидел еще минут десять, стараясь уложить мысли в порядок, но думалось угловато, противоречиво, и
ясно было лишь одно — искренность Митрофанова.
Варвара — чужой человек. Она живет своей, должно
быть, очень легкой жизнью. Равномерно благодушно высмеивает идеалистов, материалистов. У нее выпрямился рот и окрепли губы, но слишком
ясно, что ей уже за тридцать. Она стала много и вкусно кушать. Недавно дешево купила на аукционе партию книжной бумаги и хорошо продала ее.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего
было, все —
ясно! В газете сердито писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
— Хочу, чтоб ты меня устроил в Москве. Я тебе писал об этом не раз, ты — не ответил. Почему? Ну — ладно! Вот что, — плюнув под ноги себе, продолжал он. — Я не могу жить тут. Не могу, потому что чувствую за собой право жить подло. Понимаешь? А жить подло — не сезон. Человек, — он ударил себя кулаком в грудь, — человек дожил до того, что начинает чувствовать себя вправе
быть подлецом. А я — не хочу! Может
быть, я уже подлец, но — больше не хочу…
Ясно?
В тишине эти недоумевающие шепоты
были слышны очень
ясно, хотя странный, шлифующий шорох, приближаясь, становился все гуще.
В ответ на этот плачевный крик Самгин пожал плечами, глядя вслед потемневшей, как все люди в этот час, фигуре бывшего агента полиции. Неприятная сценка с Митрофановым, скользнув по настроению, не поколебала его. Холодный сумрак быстро разгонял людей, они шли во все стороны, наполняя воздух шумом своих голосов, и по веселым голосам
ясно было: люди довольны тем, что исполнили свой долг.
Самгин закрыл лицо руками. Кафли печи, нагреваясь все более, жгли спину, это уже
было неприятно, но отойти от печи не
было сил. После ухода Анфимьевны тишина в комнатах стала тяжелей, гуще, как бы только для того, чтобы
ясно был слышен голос Якова, — он струился из кухни вместе с каким-то едким, горьковатым запахом...
Она точно не слышала испуганного нытья стекол в окнах, толчков воздуха в стены, приглушенных, тяжелых вздохов в трубе печи. С необыкновенной поспешностью, как бы ожидая знатных и придирчивых гостей, она стирала пыль, считала посуду, зачем-то щупала мебель. Самгин подумал, что, может
быть, в этой шумной деятельности она прячет сознание своей вины перед ним. Но о ее вине и вообще о ней не хотелось думать, — он совершенно
ясно представлял себе тысячи хозяек, которые, наверное, вот так же суетятся сегодня.
— Благодару вам! — откликнулся Депсамес, и
было уже совершенно
ясно, что он нарочито исказил слова, — еще раз это не согласовалось с его изуродованным лицом, седыми волосами. — Господин Брагин знает сионизм как милую шутку: сионизм — это когда один еврей посылает другого еврея в Палестину на деньги третьего еврея. Многие любят шутить больше, чем думать…
Стало холодно, — вздрогнув, он закрыл форточку. Космологическая картина исчезла, а Клим Самгин остался, и
было совершенно
ясно, что и это тоже какой-то нереальный человек, очень неприятный и даже как бы совершенно чужой тому, кто думал о нем, в незнакомом деревянном городе, под унылый, испуганный вой собак.
Она снова, торопясь и бессвязно, продолжала рассказывать о каком-то веселом товарище слесаря, о революционере, который увез куда-то раненого слесаря, — Самгин слушал насторожась, ожидая нового взрыва;
было совершенно
ясно, что она, говоря все быстрей, торопится дойти до чего-то главного, что хочет сказать. От напряжения у Самгина даже пот выступил на висках.
«Скотина», — мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но
было совершенно
ясно, что возражения бесполезны, любое из них Безбедов оттолкнет: «Не хочу», — скажет он.
Она, видимо, сильно устала, под глазами ее легли тени, сделав глаза глубже и еще красивей.
Ясно было, что ее что-то волнует, — в сочном голосе явилась новая и резкая нота, острее и насмешливей улыбались глаза.
«Идол. Златоглазый идол», — с чувством восхищения подумал он, но это чувство тотчас исчезло, и Самгин пожалел — о себе или о ней? Это
было не
ясно ему. По мере того как она удалялась, им овладевала смутная тревога. Он редко вспоминал о том, что Марина — член какой-то секты. Сейчас вспомнить и думать об этом
было почему-то особенно неприятно.
Дождь
был какой-то мягкий, он падал на камни совершенно бесшумно, но очень
ясно был слышен однообразный плеск воды, стекавшей из водосточных труб, и сердитые шлепки шагов.
Было совершенно
ясно, что эти изумительно нарядные женщины, величественно плывущие в экипажах, глубоко чувствуют силу своего обаяния и что сотни мужчин, любуясь их красотой, сотни женщин, завидуя их богатству, еще более, если только это возможно, углубляют сознание силы и власти красавиц, победоносно и бесстыдно показывающих себя.
—
Ясно! — сказал Юрин. — Стража
была вдребезги пьяная.
В пронзительном голосе Ивана Самгин
ясно слышал нечто озлобленное, мстительное. Непонятно
было, на кого направлено озлобление, и оно тревожило Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять свое место организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой игры. Он думал...
Сидели в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу,
ясно было, что это окна кухонь. В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный, толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят
был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким
были все «политические движения русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто,
ясно, убедительно.
Клим Иванович Самгин
был не настолько честолюбив, чтоб представить себя одним из депутатов или даже лидером партии, но он вспомнил мнение Лютова о нем и, нимало не напрягая воображение, вполне
ясно увидел себя в ложе членов правительства.
— Я — знал, — сказал он, тряхнув головой. — Это — просто. Грабеж, как цель, исключен. Что остается? Ревность? Исключена. Еще что? Конкуренция. Надо
было искать конкурента.
Ясно?
Клим Иванович Самгин
был недостаточно реалистичен для того, чтоб
ясно представить себя в будущем. Он и не пытался делать это. Но он уже не один раз ставил пред собой вопрос: не пора ли включиться в партию. Но среди существующих партий он не видел ни одной, достаточно крепко организованной и способной обеспечить ему место, достойное его. Обеспечить — не может, но способна компрометировать каким-нибудь актом, вроде поездки ка-де в Выборг.
Для Самгина
было совершенно
ясно, что всю страну охватил взрыв патриотических чувств, — в начале войны с японцами ничего подобного он не наблюдал.
Заметно уменьшалось количество здоровых молодых людей, что особенно
ясно видно
было на солдатах, топавших ногами на всех площадях города.
А Иван Дронов жаловался, и уже
ясно было, что он пьянеет.