Неточные совпадения
Он
взял со
стола пресс-папье, стеклянный ромб, и, подставляя его под косой луч солнца, следил за радужными пятнами на стене, на потолке, продолжая...
Кончив петь, дама подошла к
столу,
взяла из вазы яблоко и, задумчиво погладив его маленькой рукою, положила обратно.
Он
взял со
стола рюмку, похожую на цветок, из которого высосаны краски, и, сжимая тонкий стебель ее между пальцами, сказал, вздохнув...
У
стола в комнате Нехаевой стояла шерстяная, кругленькая старушка, она бесшумно брала в руки вещи, книги и обтирала их тряпкой. Прежде чем
взять вещь, она вежливо кивала головою, а затем так осторожно вытирала ее, точно вазочка или книга были живые и хрупкие, как цыплята. Когда Клим вошел в комнату, она зашипела на него...
Пошли. В столовой Туробоев жестом фокусника снял со
стола бутылку вина, но Спивак
взяла ее из руки Туробоева и поставила на пол. Клима внезапно ожег злой вопрос: почему жизнь швыряет ему под ноги таких женщин, как продажная Маргарита или Нехаева? Он вошел в комнату брата последним и через несколько минут прервал спокойную беседу Кутузова и Туробоева, торопливо говоря то, что ему давно хотелось сказать...
Маракуев
взял стакан, заглянул в него и поставил на
стол, говоря...
Оса гудела, летая над
столом, старик, следя за нею, дождался, когда она приклеилась лапками к чайной ложке, испачканной вареньем,
взял ложку и обварил осу кипятком из-под крана самовара.
— Какой вы проницательный, черт
возьми, — тихонько проворчал Иноков,
взял со
стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
Он оглянулся,
взял книгу со
стола, посмотрел на корешок и снова сунул на
стол.
Дома его ждал толстый конверт с надписью почерком Лидии; он лежал на
столе, на самом видном месте. Самгин несколько секунд рассматривал его, не решаясь
взять в руки, стоя в двух шагах от
стола. Потом, не сходя с места, протянул руку, но покачнулся и едва не упал, сильно ударив ладонью по конверту.
Любаша бесцеремонно прервала эту речь, предложив дяде Мише покушать. Он молча согласился, сел к
столу,
взял кусок ржаного хлеба, налил стакан молока, но затем встал и пошел по комнате, отыскивая, куда сунуть окурок папиросы. Эти поиски тотчас упростили его в глазах Самгина, он уже не мало видел людей, жизнь которых стесняют окурки и разные иные мелочи, стесняют, разоблачая в них обыкновенное человечье и будничное.
— Факты — знаю, но — мотивы? Мотивчики-то непонятны! — сказал жандарм, вынул руки из карманов,
взял со
стола ножницы и щелкнул ими.
Поправив на голове остроконечный колпак, пощупав маску, Самгин подвинулся ко
столу. Кружево маски, смоченное вином и потом, прилипало к подбородку, мантия путалась в ногах. Раздраженный этим, он
взял бутылку очень холодного пива и жадно выпил ее, стакан за стаканом, слушая, как спокойно и неохотно Кутузов говорит...
Муромский,
взяв со
стола нож для книг, продолжал, играя ножом...
Он
взял из ее рук синий конвертик и, не вскрыв, бросил его на
стол. Но он тотчас заметил, что Гогин смотрит на телеграмму, покусывая губу, заметил и — испугался: а вдруг это от Никоновой?
— Ну — а что же? Восьмой час… Кучер говорит: на Страстной телеграфные столбы спилили, проволока везде, нельзя ездить будто. — Он тряхнул головой. — Горох в башке! — Прокашлялся и продолжал более чистым голосом. — А впрочем, — хи-хи! Это Дуняша научила меня — «хи-хи»; научила, а сама уж не говорит. —
Взял со
стола цепочку с образком, взвесил ее на ладони и сказал, не удивляясь: — А я думал — она с филологом спала. Ну, одевайся! Там — кофе.
— Гроб поставили в сарай… Завтра его отнесут куда следует. Нашлись люди. Сто целковых. Н-да! Алина как будто приходит в себя. У нее — никогда никаких истерик! Макаров… — Он подскочил на кушетке, сел, изумленно поднял брови. — Дерется как! Замечательно дерется, черт
возьми! Ну, и этот… Нет, — каков Игнат, а? — вскричал он, подбегая к
столу. — Ты заметил, понял?
Судаков сел к
столу против женщин, глаз у него был большой, зеленоватый и недобрый, шея, оттененная черным воротом наглухо застегнутой тужурки, была как-то слишком бела. Стакан чаю, подвинутый к нему Алиной, он
взял левой рукой.
Самгин внимательно наблюдал, сидя в углу на кушетке и пережевывая хлеб с ветчиной. Он видел, что Макаров ведет себя, как хозяин в доме,
взял с рояля свечу, зажег ее, спросил у Дуняши бумаги и чернил и ушел с нею. Алина, покашливая, глубоко вздыхала, как будто поднимала и не могла поднять какие-то тяжести. Поставив локти на
стол, опираясь скулами на ладони, она спрашивала Судакова...
Она
взяла хлеб, откусила немножко и, бросив на
стол, закрыла глаза, мотая головой.
К
столу Лидии подошла пожилая женщина в черном платье, с маленькой головой и остроносым лицом,
взяла в руки желтую библию и неожиданно густым, сумрачным голосом возгласила...
Затем он вспомнил, что нечто приблизительно похожее он испытывал, проиграв на суде неприятное гражданское дело, порученное ему патроном. Ничего более похожего — не нашлось. Он подошел к
столу,
взял папиросу и лег на диван, ожидая, когда старуха Фелициата позовет пить чай.
— Сочинил — Савва Мамонтов, миллионер, железные дороги строил, художников подкармливал, оперетки писал. Есть такие французы? Нет таких французов. Не может быть, — добавил он сердито. — Это только у нас бывает. У нас, брат Всеволод, каждый рядится… несоответственно своему званию. И — силам. Все ходят в чужих шляпах. И не потому, что чужая — красивее, а… черт знает почему! Вдруг — революционер, а — почему? — Он подошел к
столу,
взял бутылку и, наливая вино, пробормотал...
— Влепил заряд в морду Блинову, вот что! — сказал Безбедов и,
взяв со
стола графин, поставил его на колено себе, мотая головой, говоря со свистом: — Издевался надо мной, подлец! «Брось, говорит, — ничего не смыслишь в голубях». Я — Мензбира читал! А он, идиот, учит...
Она замолчала,
взяв со
стола книгу, небрежно перелистывая ее и нахмурясь, как бы решая что-то. Самгин подождал ее речей и начал рассказывать об Инокове, о двух последних встречах с ним, — рассказывал и думал: как отнесется она? Положив книгу на колено себе, она выслушала молча, поглядывая в окно, за плечо Самгина, а когда он кончил, сказала вполголоса...
Он не очень интересовался, слушают ли его, и хотя часто спрашивал: не так ли? — но ответов не ждал. Мать позвала к
столу, доктор
взял Клима под руку и, раскачиваясь на ходу, как австрийский тамбур-мажор, растроганно сказал...
Время двигалось уже за полдень. Самгин
взял книжку Мережковского «Грядущий хам», прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно. Бросив книгу на
стол, он восстановил в памяти яркую картину парада женщин в Булонском лесу.
Освобожденный
стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на переодетого офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент
взял карту кушаний в руки, закрыл ею румяное лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно заговорил, как бы читая по карте...
Весь он стал какой-то пузырчатый, вздутый живот его, точно живот Бердникова, упирался в край
стола, и когда учителю нужно было
взять что-нибудь, он приподнимался на стуле, живот мешал рукам, укорачивал.
Дронов поставил пред собой кресло и, держась одной рукой за его спинку, другой молча бросил на
стол измятый конверт, — Самгин защемил конверт концами ножниц, брезгливо
взял его. Конверт был влажный.
Тагильский пошевелился в кресле, но не встал, а Дронов,
взяв хозяина под руку, отвел его в столовую, где лампа над
столом освещала сердито кипевший, ярко начищенный самовар, золотистое вино в двух бутылках, стекло и фарфор посуды.
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные на
стол среди многочисленных тарелок, блюд, бутылок. Денисов
взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками на нем.
Литератор откинулся пред ним на спинку стула, его красивое лицо нахмурилось, покрылось серой тенью, глаза как будто углубились, он закусил губу, и это сделало рот его кривым; он
взял из коробки на
столе папиросу, женщина у самовара вполголоса напомнила ему: «Ты бросил курить!», тогда он, швырнув папиросу на мокрый медный поднос,
взял другую и закурил, исподлобья и сквозь дым глядя на оратора.