Неточные совпадения
Быстрая походка
людей вызвала у Клима унылую мысль: все эти сотни и тысячи маленьких
воль, встречаясь и расходясь, бегут к своим целям, наверное — ничтожным, но ясным для каждой из них. Можно было вообразить, что горьковатый туман — горячее дыхание
людей и все в городе запотело именно от их беготни. Возникала боязнь потерять себя в массе маленьких
людей, и вспоминался один из бесчисленных афоризмов Варавки, — угрожающий афоризм...
— Мне кажется, — решительно начал Клим, — я даже уверен, — что
людям, которые дают
волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
Доктор смотрел на все вокруг унылым взглядом
человека, который знакомится с местом, где он должен жить против
воли своей.
— А затем он сам себя, своею
волею ограничит. Он — трус,
человек, он — жадный. Он — умный, потому что трус, именно поэтому. Позвольте ему испугаться самого себя. Разрешите это, и вы получите превосходнейших, кротких
людей, дельных
людей, которые немедленно сократят, свяжут сами себя и друг друга и предадут… и предадутся богу благоденственного и мирного жития…
— Почему? О
людях, которым тесно жить и которые пытаются ускорить события. Кортес и Колумб тоже ведь выразители
воли народа, профессор Менделеев не менее революционер, чем Карл Маркс. Любопытство и есть храбрость. А когда любопытство превращается в страсть, оно уже — любовь.
Если каждый
человек действует по
воле класса, группы, то, как бы ловко ни скрывал он за фигурными хитросплетениями слов свои подлинные желания и цели, всегда можно разоблачить истинную суть его — силу групповых и классовых повелений.
Он стыдился сознаться себе, что хочет видеть царя, но это желание возрастало как бы против
воли его, разжигаемое работой тысяч
людей и хвастливой тратой миллионов денег.
В черненькой паутине типографского шрифта он прозревал и чувствовал такое же посягательство на свободу его мысли и
воли, какое слышал в речах верующих
людей.
— Мы,
люди, — начал он, отталкивая Берендеева взглядом, — мы, с моей точки зрения,
люди, на которых историей возложена обязанность организовать революцию, внести в ее стихию всю мощь нашего сознания, ограничить нашей
волей неизбежный анархизм масс…
«В конце концов получается то, что он отдает себя в мою
волю. Агент уголовной полиции. Уголовной, — внушал себе Самгин. — Порядочные
люди брезгуют этой ролью, но это едва ли справедливо. В современном обществе тайные агенты такая же неизбежность, как преступники. Он, бесспорно… добрый
человек. И — неглуп. Он —
человек типа Тани Куликовой, Анфимьевны.
Человек для других…»
Его не слушали. Рассеянные по комнате
люди, выходя из сумрака, из углов, постепенно и как бы против
воли своей, сдвигались к столу. Бритоголовый встал на ноги и оказался длинным, плоским и по фигуре похожим на Дьякона. Теперь Самгин видел его лицо, — лицо
человека, как бы только что переболевшего какой-то тяжелой, иссушающей болезнью, собранное из мелких костей, обтянутое старчески желтой кожей; в темных глазницах сверкали маленькие, узкие глаза.
— Суббота для
человека, а не
человек для субботы, — говорил он. — Каждый свободен жертвовать или не жертвовать собой. Если даже допустить, что сознание определяется бытием, — это еще не определяет, что сознание согласуется с
волею.
Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее
воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих
людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред
человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем, против его
воли, говорил другой
человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Согласись, что
человеку, воспитанному в убеждении неограниченности его
воли, — трудно помириться с требованиями ее ограничения.
«Хороша жизнь, когда
человек чувствует себя в тюрьме более свободным, чем на
воле».
«Мы — искренние демократы, это доказано нашей долголетней, неутомимой борьбой против абсолютизма, доказано культурной работой нашей. Мы — против замаскированной проповеди анархии, против безумия «прыжков из царства необходимости в царство свободы», мы — за культурную эволюцию! И как можно, не впадая в непримиримое противоречие, отрицать свободу
воли и в то же время учить темных
людей — прыгайте!»
«Осталась где-то вне действительности, живет бредовым прошлым», — думал он, выходя на улицу. С удивлением и даже недоверием к себе он вдруг почувствовал, что десяток дней, прожитых вне Москвы, отодвинул его от этого города и от
людей, подобных Татьяне, очень далеко. Это было странно и требовало анализа. Это как бы намекало, что при некотором напряжении
воли можно выйти из порочного круга действительности.
—
Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни — качаются, точно маятники, другие — кружатся, как стрелки циферблата, будто бы показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то не в их
воле! Силою воображения можно изменить представление о мире, а сущность-то — не изменишь.
Лекция была озаглавлена «Интеллект и рок», — в ней доказывалось, что интеллект и является выразителем
воли рока, а сам «рок не что иное, как маска Сатаны — Прометея»; «Прометей — это тот, кто первый внушил
человеку в раю неведения страсть к познанию, и с той поры девственная, жаждущая веры душа богоподобного
человека сгорает в Прометеевом огне; материализм — это серый пепел ее».
— Я ненавижу поповское православие, мой ум направлен на слияние всех наших общин — и сродных им — в одну. Я — христианство не люблю, — вот что! Если б
люди твоей… касты, что ли, могли понять, что такое христианство, понять его воздействие на силу
воли…
«Буду писать
людей такими, как вижу, честно писать, не давая
воли антипатиям. И симпатиям», — добавил он, сообразив, что симпатии тоже возможны.
Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу
воли, доказывал, что все деяния
человека для себя — насквозь греховны и что свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей делать…
— Да — нет, я — серьезно! Я ведь знаю твои… вкусы. Если б моя
воля, я бы специально для тебя устроил целую серию катастроф, войну, землетрясение, глад, мор, потоп — помогай
людям, Тося!
«Я слишком увлекся наблюдением и ослабил свою
волю к действию. К чему, в общем и глубоком смысле, можно свести основное действие
человека, творца истории? К самоутверждению, к обороне против созданных им идей, к свободе толкования смысла “фактов”».
То, что в продолжение этих трех месяцев видел Нехлюдов, представлялось ему в следующем виде: из всех живущих на
воле людей посредством суда и администрации отбирались самые нервные, горячие, возбудимые, даровитые и сильные и менее, чем другие, хитрые и осторожные люди, и люди эти, никак не более виновные или опасные для общества, чем те, которые оставались на воле, во-первых, запирались в тюрьмы, этапы, каторги, где и содержались месяцами и годами в полной праздности, материальной обеспеченности и в удалении от природы, семьи, труда, т. е. вне всех условий естественной и нравственной жизни человеческой.
Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Не умирал! А разве ему и умереть нельзя? Нет, сударыня, это твои вымыслы, чтоб дядюшкою своим нас застращать, чтоб мы дали тебе
волю. Дядюшка-де
человек умный; он, увидя меня в чужих руках, найдет способ меня выручить. Вот чему ты рада, сударыня; однако, пожалуй, не очень веселись: дядюшка твой, конечно, не воскресал.
Он не мог согласиться с тем, что десятки
людей, в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают
волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается в мщении и убийстве.
Он, столь мужественный
человек, в отношении ее не только никогда не противоречил, но не имел своей
воли и был, казалось, только занят тем, как предупредить ее желания.
— Я тебе говорю, что не сотни и не
люди бесшабашные, а лучшие представители народа! — сказал Сергей Иваныч с таким раздражением, как будто он защищал последнее свое достояние. — А пожертвования? Тут уж прямо весь народ выражает свою
волю.
«Да, одно очевидное, несомненное проявление Божества — это законы добра, которые явлены миру откровением, и которые я чувствую в себе, и в признании которых я не то что соединяюсь, а волею-неволею соединен с другими
людьми в одно общество верующих, которое называют церковью.