Неточные совпадения
— И всюду непобедимая
жизнь,
все стремится вверх, в небо, нарушая закон тяготения к земле.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой
жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются
все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем
все хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и хуже говорили о Варавке в городе, тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Клим чувствовал на коже лба своего острый толчок пальца девушки, и ему казалось, что впервые за
всю свою
жизнь он испытывает такое оскорбление.
— В сущности, мы едва ли имеем право делать столь определенные выводы о
жизни людей. Из десятков тысяч мы знаем, в лучшем случае, как живет сотня, а говорим так, как будто изучили
жизнь всех.
— Отечество. Народ. Культура, слава, — слышал Клим. — Завоевания науки. Армия работников, создающих в борьбе с природой
все более легкие условия
жизни. Торжество гуманизма.
— Что вы хотите сказать? Мой дядя такой же продукт разложения верхних слоев общества, как и вы сами… Как
вся интеллигенция. Она не находит себе места в
жизни и потому…
— Наши отцы слишком усердно занимались решением вопросов материального характера, совершенно игнорируя загадки духовной
жизни. Политика — область самоуверенности, притупляющей наиболее глубокие чувства людей. Политик — это ограниченный человек, он считает тревоги духа чем-то вроде накожной болезни.
Все эти народники, марксисты — люди ремесла, а
жизнь требует художников, творцов…
— Знакома я с ним шесть лет, живу второй год, но вижу редко, потому что он
все прыгает во
все стороны от меня. Влетит, как шмель, покружится, пожужжит немножко и вдруг: «Люба, завтра я в Херсон еду». Merci, monsieur. Mais — pourquoi? [Благодарю вас. Но — зачем? (франц.)] Милые мои, — ужасно нелепо и даже горестно в нашей деревне по-французски говорить, а — хочется! Вероятно, для углубления нелепости хочется, а может, для того, чтоб напомнить себе о другом, о другой
жизни.
— Да? Легкомысленно? — задорно спросила Алина. — А как бы ты отнеслась к жениху, который
все только рассказывает тебе о материализме, идеализме и прочих ужасах
жизни? Клим, у тебя есть невеста?
— Все-таки не обошлось без умненького разговорчика! Ох, загонят меня эти разговорчики куда-то, «иде же несть ни печали, ни воздыхания, но
жизнь»… скоротечная.
— Весьма зрело и очень интересно. Но ты забыл, что аз есмь купеческий сын. Это обязывает измерять и взвешивать со
всей возможной точностью. Алина Марковна тоже не лишена житейской мудрости. Она видит, что будущий спутник первых шагов
жизни ее подобен Адонису весьма отдаленно и даже — бесподобен. Но она знает и учла, что он — единственный наследник фирмы «Братья Лютовы. Пух и перо».
— Наш эгоизм — не грех, — продолжала мать, не слушая его. — Эгоизм — от холода
жизни, оттого, что
все ноет: душа, тело, кости…
— Когда полудикий Адам отнял, по праву сильного, у Евы власть над
жизнью, он объявил
все женское злом.
— Революционер — тоже полезен, если он не дурак. Даже — если глуп, и тогда полезен, по причине уродливых условий русской
жизни. Мы вот
все больше производим товаров, а покупателя — нет, хотя он потенциально существует в количестве ста миллионов. По спичке в день — сто миллионов спичек, по гвоздю — сто миллионов гвоздей.
— О, боже мой, можешь представить: Марья Романовна, — ты ее помнишь? — тоже была арестована, долго сидела и теперь выслана куда-то под гласный надзор полиции! Ты — подумай: ведь она старше меня на шесть лет и
все еще… Право же, мне кажется, что в этой борьбе с правительством у таких людей, как Мария, главную роль играет их желание отомстить за испорченную
жизнь…
— Похвальное намерение, — сказала Спивак, перекусив нитку. — Может быть, оно потребует от вас и не
всей вашей
жизни, но все-таки очень много времени.
Он видел, что общий строй ее мысли сроден «кутузовщине», и в то же время
все, что говорила она, казалось ему словами чужого человека, наблюдающего явления
жизни издалека, со стороны.
Этот парень
все более не нравился Самгину,
весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал рассказывать о своей анекдотической
жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет в Москву и что снова решила поступить в театральную школу. А во втором, коротеньком письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
И все-таки чувствовал, что где-то глубоко в нем застыло убеждение, что Лидия создана для особенной
жизни и любви. Разбираться в чувстве к ней очень мешал широкий поток впечатлений, — поток, в котором Самгин кружился безвольно и
все быстрее.
Он почти всегда безошибочно избирал для своего тоста момент, когда зрелые люди тяжелели, когда им становилось грустно, а молодежь, наоборот, воспламенялась. Поярков виртуозно играл на гитаре, затем хором пели окаянные русские песни, от которых замирает сердце и
все в
жизни кажется рыдающим.
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного в моем поучении не содержится.
Все очень просто: мир этот, наш,
весь — дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе
жизни.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить
жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля
вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
— Был я там, — сказал Христос печально,
А Фома-апостол усмехнулся
И напомнил: — Чай, мы
все оттуда. —
Поглядел Христос во тьму земную
И спросил Угодника Николу:
— Кто это лежит там, у дороги,
Пьяный, что ли, сонный аль убитый?
— Нет, — ответил Николай Угодник. —
Это просто Васька Калужанин
О хорошей
жизни замечтался.
Но, чувствуя себя в состоянии самообороны и несколько торопясь с выводами из
всего, что он слышал, Клим в неприятной ему «кутузовщине» уже находил ценное качество: «кутузовщина» очень упрощала
жизнь, разделяя людей на однообразные группы, строго ограниченные линиями вполне понятных интересов.
«А что, если классовая философия окажется не ключом ко
всем загадкам
жизни, а только отмычкой, которая портит и ломает замки?»
— Идем ко мне обедать. Выпьем. Надо, брат, пить. Мы — люди серьезные, нам надобно пить на
все средства четырех пятых души. Полной душою жить на Руси —
всеми строго воспрещается.
Всеми — полицией, попами, поэтами, прозаиками. А когда пропьем четыре пятых — будем порнографические картинки собирать и друг другу похабные анекдоты из русской истории рассказывать. Вот — наш проспект
жизни.
— Нет, вы подумайте обо
всем порядке нашей
жизни, как нами управляют, например?
— Нормально — это когда спокойно, да? Но ведь
жизнь становится
все беспокойнее.
Клим в первый раз в
жизни испытывал охмеляющее наслаждение злости. Он любовался испуганным лицом Диомидова, его выпученными глазами и судорогой руки, которая тащила из-под головы подушку, в то время как голова притискивала подушку
все сильнее.
Это полусказочное впечатление тихого, но могучего хоровода осталось у Самгина почти на
все время его
жизни в странном городе, построенном на краю бесплодного, печального поля, которое вдали замкнула синеватая щетина соснового леса — «Савелова грива» и — за невидимой Окой — «Дятловы горы», где, среди зелени садов, прятались домики и церкви Нижнего Новгорода.
Но, вспомнив о безжалостном ученом, Самгин вдруг, и уже не умом, а
всем существом своим, согласился, что вот эта плохо сшитая ситцевая кукла и есть самая подлинная история правды добра и правды зла, которая и должна и умеет говорить о прошлом так, как сказывает олонецкая, кривобокая старуха, одинаково любовно и мудро о гневе и о нежности, о неутолимых печалях матерей и богатырских мечтах детей, обо
всем, что есть
жизнь.
— Жена тоже любит учить, да! Видите ли,
жизнь нужно построить по типу оркестра: пусть каждый честно играет свою партию, и
все будет хорошо.
— Да,
жизнь становится
все более бессовестной, и устал я играть в ней роль шута. Фельетонист — это, батенька, балаганный дед, клоун.
Я не плохо знаю людей
И привык отдавать им
все, что имею,
Черпая печали и радости
жизниСердцем моим, точно медным ковшом.
Все, что Дронов рассказывал о
жизни города, отзывалось непрерывно кипевшей злостью и сожалением, что из этой злости нельзя извлечь пользу, невозможно превратить ее в газетные строки. Злая пыль повестей хроникера и отталкивала Самгина, рисуя
жизнь медленным потоком скучной пошлости, и привлекала, позволяя ему видеть себя не похожим на людей, создающих эту пошлость. Но
все же он раза два заметил Дронову...
— Гуманизм во
всех его формах всегда был и есть не что иное, как выражение интеллектуалистами сознания бессилия своего пред лицом народа. Точно так же, как унизительное проклятие пола мы пытаемся прикрыть сладкими стишками, мы хотим прикрыть трагизм нашего одиночества евангелиями от Фурье, Кропоткина, Маркса и других апостолов бессилия и ужаса пред
жизнью.
— Революционеры от скуки
жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию,
все это — плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной
жизни, за то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже не революционер.
— Неплохо было затеяно, — сказал Иноков и толкнул его локтем. — Нет, серьезно; я верю, что люди будут творить чудеса, иначе —
жизнь ни гроша не стоит и
все надобно послать к черту!
Все эти домики, фонарики, тумбочки…
Это — Фиона Трусова, ростовщица,
все в городе считают ее женщиной безжалостной, а она говорит, что ей известен «секрет счастливой
жизни».
Но
все казалось ненужным, а
жизнь вставала пред ним, точно лес, в котором он должен был найти свою тропу к свободе от противоречий, от разлада с самим собою.
Часы осенних вечеров и ночей наедине с самим собою, в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя
все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина в его глазах. Он уже начинал думать, что из
всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию в
жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
Во
всех этих людях, несмотря на их внешнее различие, Самгин почувствовал нечто единое и раздражающее. Раздражали они грубоватостью и дерзостью вопросов, малограмотностью, одобрительными усмешечками в ответ на речи Маракуева. В каждом из них Самгин замечал нечто анекдотическое, и, наконец, они вызывали впечатление людей, уже оторванных от нормальной
жизни, равнодушно отказавшихся от
всего, во что должны бы веровать, во что веруют миллионы таких, как они.
Охотно верилось, что
все это настоящая правда ничем не прикрашенной
жизни, которая хотя и допускает красиво выдуманные мысли и слова, но вовсе не нуждается в них.
— Вы для возбуждения плоти, для соблазна мужей трудной
жизни пользуетесь искусствами этими, а они — ложь и фальшь. От вас, покорных рабынь гибельного демона,
все зло
жизни, и суета, и пыль словесная, и грязь, и преступность —
все от вас! Всякое тление души, и горестная смерть, и бунты людей, халдейство ученое и всяческое хамство, иезуитство, фармазонство, и ереси, и
все, что для угашения духа, потому что дух — враг дьявола, господина вашего!
По вечерам, не часто, Самгин шел к Варваре, чтоб отдохнуть часок в привычной игре с нею, поболтать с Любашей, которая, хотя несколько мешала игре, но становилась
все более интересной своей осведомленностью о
жизни различных кружков, о росте «освободительного», — говорила она, — движения.
— Пробовал я там говорить с людями — не понимают. То есть — понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там
все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед
жизнь мою рассчитывал». И
все в этом духе…
— Но власть — гуманна, не в ее намерениях увеличивать количество людей, не умевших устроиться в
жизни, и тем самым пополнять кадры озлобленных личными неудачами, каковы
все революционеры.
Клим был уверен, что он не один раз убеждался: «не было мальчика», и это внушало ему надежду, что
все, враждебное ему, захлебнется словами, утонет в них, как Борис Варавка в реке, а поток
жизни неуклонно потечет в старом, глубоко прорытом русле.
Он чувствовал себя окрепшим.
Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к
жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Жизнь вовсе не ошалелая тройка Гоголя, а — старая лошадь-тяжеловоз; покачивая головою, она медленно плетется по избитой дороге к неизвестному, и прав тот, кто сказал, что
все — разумно.