Неточные совпадения
Летом, на другой год после смерти Бориса, когда Лидии минуло двенадцать лет, Игорь Туробоев отказался учиться
в военной школе и должен был ехать
в какую-то другую,
в Петербург. И вот, за несколько дней до его отъезда, во время завтрака, Лидия решительно заявила отцу, что она любит Игоря,
не может без него
жить и
не хочет, чтоб он учился
в другом
городе.
«Напрасно я уступил настояниям матери и Варавки, напрасно поехал
в этот задыхающийся
город, — подумал Клим с раздражением на себя. — Может быть,
в советах матери скрыто желание
не допускать меня
жить в одном
городе с Лидией? Если так — это глупо; они отдали Лидию
в руки Макарова».
С той поры он почти сорок лет
жил, занимаясь историей
города, написал книгу, которую никто
не хотел издать, долго работал
в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.
«Вот, Клим, я
в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело
жить —
не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Я во Пскове буду
жить. Столицы, университетские
города, конечно, запрещены мне.
Поживу во Пскове до осени —
в Полтаву буду проситься. Сюда меня на две недели пустили, обязан ежедневно являться
в полицию. Ну, а ты — как
живешь? Помнится, тебя марксизм
не удовлетворял?
В последний вечер пред отъездом
в Москву Самгин сидел
в Монастырской роще, над рекою, прислушиваясь, как музыкально колокола церквей благовестят ко всенощной, — сидел, рисуя будущее свое: кончит университет, женится на простой, здоровой девушке, которая
не мешала бы
жить, а
жить надобно
в провинции,
в тихом
городе,
не в этом, где слишком много воспоминаний, но
в таком же вот, где подлинная и грустная правда человеческой жизни
не прикрыта шумом нарядных речей и выдумок и где честолюбие людское понятней, проще.
Она заставляла ожидать чьих-то криков, но
город безгласно притаился, он весь точно перестал
жить в эту ночь, даже собаки
не лаяли, только ежечасно и уныло отбивал часы сторожевой колокол церкви Михаила Архангела, патрона полиции.
— Вообще — это бесполезное занятие
в чужом огороде капусту садить.
В Орле
жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только — доброта
не средство против скуки.
Город — скучный, пыльный, ничего орлиного
не содержит, а свинства — сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя — вторая — немножко пострадала от него — из гимназии вытурили…
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что
в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят,
не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь
город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего
не нужно, который никому
не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить.
В любую минуту. Безнаказанно…
— Слушай-ко, что я тебе скажу, — заговорила Марина, гремя ключами, становясь против его. И, каждым словом удивляя его, она деловито предложила:
не хочет ли он обосноваться здесь,
в этом
городе? Она уверена, что ему безразлично, где
жить…
В конечном итоге обе газеты вызывали у Самгина одинаковое впечатление: очень тусклое и скучное эхо прессы столиц;
живя подражательной жизнью, обе они
не волнуют устойчивую жизнь благополучного
города.
— Ну, чего он говорит, господи, чего он говорит! Богатые, а? Мил-лай Петр Васильев, али богатые
в деревнях
живут когда? Э-эх, —
не видано, чтобы богатый
в деревне вырос, это он
в городе, на легком хлебе…
Было
в нем что-то устойчиво скучное, упрямое. Каждый раз, бывая у Марины, Самгин встречал его там, и это было
не очень приятно, к тому же Самгин замечал, что англичанин выспрашивает его, точно доктор — больного.
Прожив в городе недели три, Крэйтон исчез.
Вечером он выехал
в Дрезден и там долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим Иванович Самгин? Ничего оригинального
не нашлось, а все пошлое уже было сказано.
В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков. Картин
в этом
городе, кажется,
не меньше, чем
в Берлине, а погода — еще хуже. От картин, от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться
в Швейцарию, — там
жила мать. Слово «мать» потребовало наполнения.
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. «Париж
не вернусь еду Петербург Зотова». Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их
в пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага превратилась
в пепел. После этого ему стало так скучно, как будто вдруг исчезла цель, ради которой он
жил в этом огромном
городе.
В сущности —
город неприятный, избалован богатыми иностранцами,
живет напоказ и обязывает к этому всех своих людей.
Самгин
прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек, который
не может решить, что ему делать. Вот он поедет
в Россию,
в тихий мещанско-купеческий
город, где люди, которых встряхнула революция, укладывают
в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли, отношения — и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою сомнительную, темноватую мудрость.
От этих людей Самгин знал, что
в городе его считают «столичной штучкой», гордецом и нелюдимом, у которого есть причины
жить одиноко, подозревают
в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года,
не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы.
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему
не следует
жить в этом
городе. Было ясно:
в адвокатуре местной, да, кажется, и у некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему — усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим милость,
не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему играть
в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив его
в коридоре суда, крякнул и спросил...
Тогда он поехал
в Кисловодск,
прожил там пять недель и,
не торопясь, через Тифлис, Баку, по Каспию
в Астрахань и по Волге поднялся до Нижнего, побывал на ярмарке, посмотрел, как
город чистится, готовясь праздновать трехсотлетие самодержавия, с той же целью побывал
в Костроме.
Неточные совпадения
Цыфиркин. Да кое-как, ваше благородие! Малу толику арихметике маракую, так питаюсь
в городе около приказных служителей у счетных дел.
Не всякому открыл Господь науку: так кто сам
не смыслит, меня нанимает то счетец поверить, то итоги подвести. Тем и питаюсь; праздно
жить не люблю. На досуге ребят обучаю. Вот и у их благородия с парнем третий год над ломаными бьемся, да что-то плохо клеятся; ну, и то правда, человек на человека
не приходит.
— Нет, — перебила его графиня Лидия Ивановна. — Есть предел всему. Я понимаю безнравственность, —
не совсем искренно сказала она, так как она никогда
не могла понять того, что приводит женщин к безнравственности, — но я
не понимаю жестокости, к кому же? к вам! Как оставаться
в том
городе, где вы? Нет, век
живи, век учись. И я учусь понимать вашу высоту и ее низость.
— А мы
живем и ничего
не знаем, — сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? — сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем
в том же
городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена.
В статье были укоры правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Но быть гласным, рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести
в городе, где я
не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: «признаете ли вы, господин подсудимый, факт похищения ветчины?» — «Ась?»
Иногда она
в душе упрекала его за то, что он
не умеет
жить в городе; иногда же сознавалась, что ему действительно трудно было устроить здесь свою жизнь так, чтобы быть ею довольным.