Неточные совпадения
— Вы обвиняете Маркса
в том, что он вычеркнул личность из истории, но разве не то же самое сделал
в «Войне и
мире» Лев Толстой, которого считают анархистом?
Но, не слушая или не слыша возражений, толстовец искусно — как находил Клим — изображал жуткую картину: безграничная, безмолвная тьма,
в ней, золотыми червячками, дрожат, извиваются Млечные Пути, возникают и исчезают
миры.
— Этому вопросу нет места, Иван. Это — неизбежное столкновение двух привычек мыслить о
мире. Привычки эти издревле с нами и совершенно непримиримы, они всегда будут разделять людей на идеалистов и материалистов. Кто прав? Материализм — проще, практичнее и оптимистичней, идеализм — красив, но бесплоден. Он — аристократичен, требовательней к человеку. Во всех системах мышления о
мире скрыты, более или менее искусно, элементы пессимизма;
в идеализме их больше, чем
в системе, противостоящей ему.
— Иногда кажется, что понимать — глупо. Я несколько раз ночевал
в поле; лежишь на спине, не спится, смотришь на звезды, вспоминая книжки, и вдруг — ударит, — эдак, знаешь, притиснет: а что, если величие и необъятность вселенной только — глупость и чье-то неумение устроить
мир понятнее, проще?
Макаровское недовольство
миром раздражало Клима, казалось ему неумной игрой
в философа, грубым подражанием Томилину. Он сказал сердито и не глядя на товарища...
— Она будет очень счастлива
в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая, русская. А вот я не чувствую себя русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые не нужны никому и сами себе не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему
миру. И — немец, хотя я не люблю немцев.
За чаем Клим услыхал, что истинное и вечное скрыто
в глубине души, а все внешнее, весь
мир — запутанная цепь неудач, ошибок, уродливых неумелостей, жалких попыток выразить идеальную красоту
мира, заключенного
в душах избранных людей.
— Какая-то таинственная сила бросает человека
в этот
мир беззащитным, без разума и речи, затем,
в юности, оторвав душу его от плоти, делает ее бессильной зрительницей мучительных страстей тела.
— Он, как Толстой, ищет веры, а не истины. Свободно мыслить о истине можно лишь тогда, когда
мир опустошен: убери из него все — все вещи, явления и все твои желания, кроме одного: познать мысль
в ее сущности. Они оба мыслят о человеке, о боге, добре и зле, а это — лишь точки отправления на поиски вечной, все решающей истины…
— Именно: конурки русского, московского, народнейшего бога! Замечательный бог у нас, — простота! Не
в ризе, не
в мантии, а —
в рубахе-с, да, да! Бог наш, как народ наш, — загадка всему
миру!
— Учу я, господин, вполне согласно с наукой и сочинениями Льва Толстого, ничего вредного
в моем поучении не содержится. Все очень просто:
мир этот, наш, весь — дело рук человеческих; руки наши — умные, а башки — глупые, от этого и горе жизни.
— Что это значит —
мир, если посмотреть правильно? — спросил человек и нарисовал тремя пальцами
в воздухе петлю. —
Мир есть земля, воздух, вода, камень, дерево. Без человека — все это никуда не надобно.
— Ловко сказано, — похвалил Поярков. — Хорошо у нас говорят, а живут плохо. Недавно я прочитал у Татьяны Пассек: «
Мир праху усопших, которые не сделали
в жизни ничего, ни хорошего, ни дурного». Как это вам нравится?
— Вот какой у меня серьезный сын! Не капризничает, углублен
в себя, молча осваивает
мир. Хороший!
Игрою и ремеслом находил Клим и суждения о будущем Великого сибирского пути, о выходе России на берега океана, о политике Европы
в Китае, об успехах социализма
в Германии и вообще о жизни
мира.
Странно было видеть, что судьбы
мира решают два десятка русских интеллигентов, живущих
в захолустном городке среди семидесяти тысяч обывателей, для которых
мир был ограничен пределами их мелких интересов.
Одни кричат: «Слово жило раньше бога», а другие: «Врете! слово было
в боге, оно есть — свет, и
мир создан словосветом».
— Из Брянска попал
в Тулу. Там есть серьезные ребята. А ну-ко, думаю, зайду к Толстому? Зашел. Поспорили о евангельских мечах. Толстой сражался тем тупым мечом, который Христос приказал сунуть
в ножны. А я — тем, о котором было сказано: «не
мир, но меч», но против этого меча Толстой оказался неуязвим, как воздух. По отношению к логике он весьма своенравен. Ну, не понравились мы друг другу.
— Вот — дура! Почти готова плакать, — сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и —
в другой
мир.
— Это он сам сказал: родился вторично и
в другой
мир, — говорила она, смахивая концом косы слезы со щек.
В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
Клим видел, что
в ней кипит детская радость жить, и хотя эта радость казалась ему наивной, но все-таки завидно было уменье Сомовой любоваться людями, домами, картинами Третьяковской галереи, Кремлем, театрами и вообще всем этим
миром, о котором Варвара тоже с наивностью, но лукавой, рассказывала иное.
«Вот, Клим, я
в городе, который считается самым удивительным и веселым во всем
мире. Да, он — удивительный. Красивый, величественный, веселый, — сказано о нем. Но мне тяжело. Когда весело жить — не делают пакостей. Только здесь понимаешь, до чего гнусно, когда из людей делают игрушки. Вчера мне показывали «Фоли-Бержер», это так же обязательно видеть, как могилу Наполеона. Это — венец веселья. Множество удивительно одетых и совершенно раздетых женщин, которые играют, которыми играют и…»
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий
в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный
мир».
— А ведь согласитесь, Самгин, что такие пр-рямолинейные люди, как наш общий знакомый Поярков, обучаются и обучают именно вражде к
миру культурному, а? — спросил Тагильский, выливая
в стакан Клима остатки вина и глядя
в лицо его с улыбочкой вызывающей.
— Не знаю, чему и кого обучает Поярков, — очень сухо сказал Самгин. — Но мне кажется, что
в культурном
мире слишком много… странных людей, существование которых свидетельствует, что
мир этот — нездоров.
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав
в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении
мира, а страну свою знали, точно книгу стихов любимого поэта.
— Семинарист, — повторил Долганов, снова закидывая волосы на затылок так, что обнажились раковины ушей, совершенно схожих с вопросительными знаками. — Затем, я — человек, убежденный, что
мир осваивается воображением, а не размышлением. Человек прежде всего — художник. Размышление только вводит порядок
в его опыт, да!
Я обошел сады, луга,
Я видел все цветы,
Но
в этом
мире нет цветка
Милей душе, чем ты!
— Замок, конечно, сорван, а — кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, — весь
мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните
в тюрьму, господин? Вот
в этом и фокус: бунтовать — бунтовали, а виноватых — нету! Ну, теперь идемте…
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от
мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит
в тюрьме, младший, отказавшись учиться
в гимназии, ушел из шестого класса
в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна сказала...
— Был, — сказала Варвара. — Но он — не
в ладах с этой компанией. Он, как ты знаешь, стоит на своем:
мир — непроницаемая тьма, человек освещает ее огнем своего воображения, идеи — это знаки, которые дети пишут грифелем на школьной доске…
Это — «
Мир в плену человека».
Скоро он своей идиотской техникой исчерпает запас свободных энергий
мира и задохнется
в мертвой неподвижности»…
Никонову он встретил случайно; трясся на извозчике
в районе Мещанских улиц и вдруг увидал ее; скромненькая,
в сером костюме, она шла плывущей, но быстрой походкой монахини, которая помнит, что
мир — враждебен ей.
«Спивак выпустили. Дунаев и Флеров отправлены
в Москву. Заключен
мир с японцами, очень скверный. Школа Спивак закрыта».
— Все ждут: будет революция. Не могу понять — что же это будет? Наш полковой священник говорит, что революция — от бессилия жить, а бессилие — от безбожия. Он очень строгой жизни и постригается
в монахи.
Мир во власти дьявола, говорит он.
— Ну, —
в привычках мысли,
в направлении ее, — сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой
миру, а супруг мой — гедонист, однако не
в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
— Мыслители же у нас — вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она —
в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь
мир честной — ах, офицеру ноги оторвало!..
Остановясь среди комнаты, глядя
в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство, мужиков, которые поднимали колокол «всем
миром», других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
— Люди интеллигентного чина делятся на два типа: одни — качаются, точно маятники, другие — кружатся, как стрелки циферблата, будто бы показывая утро, полдень, вечер, полночь. А ведь время-то не
в их воле! Силою воображения можно изменить представление о
мире, а сущность-то — не изменишь.
«Ей все — чуждо, — думал он. — Точно иностранка. Или человек, непоколебимо уверенный, что «все к лучшему
в этом наилучшем из
миров». Откуда у нее этот… оптимизм… животного?»
В «наилучшем из
миров» бесплодно мучается некто Клим Самгин.
Томилин «беспощадно, едко высмеивал тонко организованную личность, кристалл, якобы способный отразить спектры всех огней жизни и совершенно лишенный силы огня веры
в простейшую и единую мудрость
мира, заключенную
в таинственном слове — бог».
— Тогда Саваоф,
в скорби и отчаянии, восстал против Духа и, обратив взор свой на тину материи, направил
в нее злую похоть свою, отчего и родился сын
в образе змея. Это есть — Ум, он же — Ложь и Христос, от него — все зло
мира и смерть. Так учили они…
«Если б я влюбился
в нее, она вытеснила бы из меня все… Что — все? Она меня назвала неизлечимым умником, сказала, что такие, как я, болезнь
мира. Это неверно. Неправда. Я — не книжник, не догматик, не моралист. Я знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения».
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа религиозного настроения, умер
в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о
мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Он сел
в кресло и, рассматривая работу, которая как будто не определялась понятием живописи, долго пытался догадаться: что думал художник Босх, создавая из разрозненных кусков реального этот фантастический
мир?
Вспомнились слова Марины: «
Мир ограничивает человека, если человек не имеет опоры
в духе». Нечто подобное же утверждал Томилин, когда говорил о познании как инстинкте.
Мысль — один из феноменов
мира, часть, которая стремится включить
в себя целое.
Я — бог таинственного
мира,
Весь
мир в одних моих мечтах.