Неточные совпадения
Вера эта звучала почти
в каждом
слове, и, хотя Клим не увлекался ею, все же он выносил из флигеля не только кое-какие
мысли и меткие словечки, но и еще нечто, не совсем ясное, но
в чем он нуждался; он оценивал это как знание людей.
Она ушла, прежде чем он успел ответить ей. Конечно, она шутила, это Клим видел по лицу ее. Но и
в форме шутки ее
слова взволновали его. Откуда, из каких наблюдений могла родиться у нее такая оскорбительная
мысль? Клим долго, напряженно искал
в себе: являлось ли у него сожаление, о котором догадывается Лидия? Не нашел и решил объясниться с нею. Но
в течение двух дней он не выбрал времени для объяснения, а на третий пошел к Макарову, отягченный намерением, не совсем ясным ему.
Слушая сквозь свои думы болтовню Маргариты, Клим еще ждал, что она скажет ему, чем был побежден страх ее, девушки, пред первым любовником? Как-то странно, вне и мимо его, мелькнула
мысль:
в словах этой девушки есть нечто общее с бойкими речами Варавки и даже с мудрыми глаголами Томилина.
Ночь была холодно-влажная, черная; огни фонарей горели лениво и печально, как бы потеряв надежду преодолеть густоту липкой тьмы. Климу было тягостно и ни о чем не думалось. Но вдруг снова мелькнула и оживила его
мысль о том, что между Варавкой, Томилиным и Маргаритой чувствуется что-то сродное, все они поучают, предупреждают, пугают, и как будто за храбростью их
слов скрывается боязнь. Пред чем, пред кем? Не пред ним ли, человеком, который одиноко и безбоязненно идет
в ночной тьме?
Но теперь, когда
мысли о смерти и любви облекались гневными
словами маленькой, почти уродливой девушки, Клим вдруг почувствовал, что эти
мысли жестоко ударили его и
в сердце и
в голову.
Ночью он прочитал «Слепых» Метерлинка. Монотонный язык этой драмы без действия загипнотизировал его, наполнил смутной печалью, но смысл пьесы Клим не уловил. С досадой бросив книгу на пол, он попытался заснуть и не мог.
Мысли возвращались к Нехаевой, но думалось о ней мягче. Вспомнив ее
слова о праве людей быть жестокими
в любви, он спросил себя...
— Молчун схватил. Павла, — помнишь? — горничная, которая обокрала нас и бесследно исчезла? Она рассказывала мне, что есть такое существо — Молчун. Я понимаю — я почти вижу его — облаком, туманом. Он обнимет, проникнет
в человека и опустошит его. Это — холодок такой.
В нем исчезает все, все
мысли,
слова, память, разум — все! Остается
в человеке только одно — страх перед собою. Ты понимаешь?
Он говорил осторожно, боясь, чтоб Лидия не услышала
в его
словах эхо
мыслей Макарова, —
мыслей, наверное, хорошо знакомых ей.
Иногда его уже страшило это ощущение самого себя как пустоты,
в которой непрерывно кипят
слова и
мысли, — кипят, но не согревают.
— Не понимаю, что связывает тебя с этим пьяницей. Это пустой человек,
в котором скользят противоречивые, чужие
слова и
мысли. Он такой же выродок, как Туробоев.
Он видел, что общий строй ее
мысли сроден «кутузовщине», и
в то же время все, что говорила она, казалось ему
словами чужого человека, наблюдающего явления жизни издалека, со стороны.
Клим выпил храбро, хотя с первого же глотка почувствовал, что напиток отвратителен. Но он ни
в чем не хотел уступать этим людям, так неудачно выдумавшим себя, так раздражающе запутавшимся
в мыслях и
словах. Содрогаясь от жгучего вкусового ощущения, он мельком вторично подумал, что Макаров не утерпит, расскажет Лидии, как он пьет, а Лидия должна будет почувствовать себя виноватой
в этом. И пусть почувствует.
И вдруг Самгин почувствовал, что его обожгло возмущение: вот это испорченное тело Лидия будет обнимать, может быть, уже обнимала? Эта
мысль тотчас же вытолкнула его из кухни. Он быстро прошел
в комнату Варвары, готовясь сказать Лидии какие-то сокрушительные
слова.
Он чувствовал, что
в нем вспухают значительнейшие
мысли. Но для выражения их память злокозненно подсказывала чужие
слова, вероятно, уже знакомые Лидии.
В поисках своих
слов и желая остановить шепот Лидии, Самгин положил руку на плечо ее, но она так быстро опустила плечо, что его рука соскользнула к локтю, а когда он сжал локоть, Лидия потребовала...
Это очень неловко сказано; он вообще неловок и
в словах и
в мыслях, вероятно, потому, что он — честный человек.
Охотно верилось, что все это настоящая правда ничем не прикрашенной жизни, которая хотя и допускает красиво выдуманные
мысли и
слова, но вовсе не нуждается
в них.
Ему хотелось ответить какими-то вескими
словами, так, чтоб они остались
в памяти ее надолго, но он был
в мелких
мыслях, мелких, как мухи, они кружились бестолково, бессвязно; вполголоса он сказал...
«Ты был зеркалом,
в котором я видела мои
слова и
мысли. Тем, что ты иногда не мешал мне спрашивать, ты очень помог мне понять, что спрашивать бесполезно».
Все это угнетало, навевая Самгину неприятные
мысли о тленности жизни, тем более неприятные, что они облекались
в чужие
слова.
— Конечно, смешно, — согласился постоялец, — но, ей-богу, под смешным
словом мысли у меня серьезные. Как я прошел и прохожу широкий слой жизни, так я вполне вижу, что людей, не умеющих управлять жизнью, никому не жаль и все понимают, что хотя он и министр, но — бесполезность! И только любопытство, все равно как будто убит неизвестный, взглянут на труп, поболтают малость о причине уничтожения и отправляются кому куда нужно: на службу,
в трактиры, а кто — по чужим квартирам, по воровским делам.
Ему казалось, что за этими
словами спрятаны уже знакомые ему тревожные
мысли. Митрофанов чем-то испуган, это — ясно; он вел себя, как человек виноватый, он,
в сущности, оправдывался.
Самгин понимал, что говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к
словам, а к
мыслям.
Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные
мысли. Но
слов он не мог остановить, точно
в нем, против его воли, говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
Но думалось с великим усилием,
мысли мешали слушать эту напряженную тишину,
в которой хитро сгущен и спрятан весь рев и вой ужасного дня, все его
слова, крики, стоны, — тишину,
в которой скрыта злая готовность повторить все ужасы, чтоб напугать человека до безумия.
— Скажите… Это — не
в порядке дознания, — даю вам честное
слово офицера! Это — русский человек спрашивает тоже русского человека… других
мыслей, честного человека. Вы допускаете…?
Тысячами шли рабочие, ремесленники, мужчины и женщины, осанистые люди
в дорогих шубах, щеголеватые адвокаты, интеллигенты
в легких пальто, студенчество, курсистки, гимназисты, прошла тесная группа почтово-телеграфных чиновников и даже небольшая кучка офицеров. Самгин чувствовал, что каждая из этих единиц несет
в себе одну и ту же
мысль, одно и то же
слово, — меткое словцо, которое всегда, во всякой толпе совершенно точно определяет ее настроение. Он упорно ждал этого
слова, и оно было сказано.
Самгин шел тихо, перебирая
в памяти возможные возражения всех «систем фраз» против его будущей статьи. Возражения быстро испарялись, как испаряются первые капли дождя
в дорожной пыли, нагретой жарким солнцем. Память услужливо подсказывала удачные
слова, они легко и красиво оформляли интереснейшие
мысли. Он чувствовал себя совершенно свободным от всех страхов и тревог.
Эта философия казалась Климу очень туманной, косноязычной, неприятной. Но и
в ней было что-то, совпадающее с его настроением. Он слушал Кумова молча, лишь изредка ставя краткие вопросы, и еще более раздражался, убеждаясь, что
слова этого развинченного человека чем-то совпадают с его
мыслями. Это было почти унизительно.
Точно резиновый мяч, брошенный
в ручей,
в памяти плыл, вращаясь, клубок спутанных
мыслей и
слов.
Он чувствовал, что пустота дней как бы просасывается
в него, физически раздувает, делает
мысли неуклюжими. С утра, после чая, он запирался
в кабинете, пытаясь уложить
в простые
слова все пережитое им за эти два месяца. И с досадой убеждался, что
слова не показывают ему того, что он хотел бы видеть, не показывают, почему старообразный солдат, честно исполняя свой долг, так же антипатичен, как дворник Николай, а вот товарищ Яков, Калитин не возбуждают антипатии?
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась
словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной
мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился
в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
Затем он неожиданно подумал, что каждый из людей
в вагоне,
в поезде,
в мире замкнут
в клетку хозяйственных,
в сущности — животных интересов; каждому из них сквозь прутья клетки мир виден правильно разлинованным, и, когда какая-нибудь сила извне погнет линии прутьев, — мир воспринимается искаженным. И отсюда драма. Но это была чужая
мысль: «Чижи
в клетках», — вспомнились
слова Марины, стало неприятно, что о клетках выдумал не сам он.
Так она говорила минуты две, три. Самгин слушал терпеливо, почти все
мысли ее были уже знакомы ему, но на этот раз они звучали более густо и мягко, чем раньше, более дружески.
В медленном потоке ее речи он искал каких-нибудь лишних
слов, очень хотел найти их, не находил и видел, что она своими
словами формирует некоторые его
мысли. Он подумал, что сам не мог бы выразить их так просто и веско.
Для того чтоб согласиться с этими
мыслями, Самгину не нужно было особенно утруждать себя.
Мысли эти давно сами собою пришли к нему и жили
в нем, не требуя оформления
словами. Самгина возмутил оратор, — он грубо обнажил и обесцветил эти
мысли, «выработанные разумом истории».
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой
в зубах сел к чайному столу, — на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать
мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это — бесспорно. Умная и властная.
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная
мысль Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному пустословию Мережковского, становилась бесстрастной
в холодненьких
словах полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась
в хитроумии чувственника Василия Розанова и тонула, исчезала
в туманах символистов.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие
мысли не помогают ему рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая вверх, он прислушивался, как
в нем растет нечто неизведанное. Это не была привычная работа
мысли, автоматически соединяющей
слова в знакомые фразы, это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей назревало, пульсировало, как нарыв,
слово...
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог
в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла
в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык
мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного
слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее — Тагильскому.
«Да, вот и меня так же», — неотвязно вертелась одна и та же
мысль,
в одних и тех же
словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал
в могилу мерзлые комья земли, а Орехова бросила один, — но большой. Дронов стоял, сунув шапку под мышку, руки
в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
Неприятное, унижающее воспоминание о пестрой, цинической болтовне Бердникова досадно спутало расстановку фигур, сделало игру неинтересной. Да и сами по себе фигуры эти, при наличии многих мелких сходств
в мыслях и
словах, обладали только одним крупным и ясным — неопределенностью намерений.
— Да.
В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что
слова имеют коварное свойство искажать
мысль.
Слово приобретает слишком самостоятельное значение, — ты, вероятно, заметил, что последнее время весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта словобожцев. Вообще
слово завоевало так много места, что филология уже как будто не подчиняется логике, а только фонетике… Например: наши декаденты, Бальмонт, Белый…
Этот вопрос вне моей компетенции, ибо я не Дон-Кихот, но, разумеется, мне очень понятна
мысль, чувство уважаемого и талантливейшего Платона Александровича, чувство, высказанное
в словах о страшной власти равенства.
— Меч его. Меч, мяч. Мячом — мечем. Мечом — сечем.
Слова уничтожают
мысли. Это — Тютчев сказал. Надо уничтожить
мысли, истребить… Очиститься
в безмыслии…
Незаметно для себя,
в какой-то момент, он раз навсегда определил ценность этих щеголеватых ‹
мыслей›
словами...
Сел на диван, закурил и, прищурясь, задумался. Но желудок беспокоил, мешал думать, и
мысль лениво одевалась
в неопределенные
слова...
«Мне следует освободить память мою от засоренности книжной… пылью. Эта пыль радужно играет только
в лучах моего ума. Не вся, конечно.
В ней есть крупицы истинно прекрасного. Музыка
слова — ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот.
Слово прежде всего — оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое
слово гасит мою
мысль, искажает мое чувство».
Он полюбовался сочетанием десятка
слов,
в которые он включил
мысль и образ. Ему преградила дорогу небольшая группа людей, она занимала всю панель, так же как другие прохожие, Самгин, обходя толпу, перешел на мостовую и остановился, слушая...
Он знал, что его личный, житейский опыт формируется чужими
словами, когда он был моложе, это обижало, тревожило его, но постепенно он привык не обращать внимания на это насилие
слов, которые — казалось ему — опошляют подлинные его
мысли, мешают им явиться
в отличных формах,
в оригинальной силе, своеобразном блеске.
Он замолчал, посмотрел — слушают ли? Слушали. Выступая редко, он говорил негромко, суховато, избегая цитат, ссылок на чужие
мысли, он подавал эти
мысли в других
словах и был уверен, что всем этим заставляет слушателей признавать своеобразие его взглядов и мнений. Кажется, так это и было: Клима Ивановича Самгина слушали внимательно и почти не возражая.