Неточные совпадения
Потом он шагал
в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям
в комнате, точно иконам
в церкви, садилась подальше от них и сидела, как на приеме у дантиста, прикрывая
рот платком. Смотрела она
в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Это был высокий старик
в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его лицо от глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна на лице,
рта совсем не видно, а на месте глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял
в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались на одной подтяжке, другую он накрутил на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто
рот его навсегда зарос бородой.
Его все слушали внимательно, а Дронов — жадно приоткрыв
рот и не мигая — смотрел
в неясное лицо оратора с таким напряжением, как будто ждал, что вот сейчас будет сказано нечто, навсегда решающее все вопросы.
Когда Клим вышел
в столовую, он увидал мать, она безуспешно пыталась открыть окно, а среди комнаты стоял бедно одетый человек,
в грязных и длинных, до колен, сапогах, стоял он закинув голову, открыв
рот, и сыпал на язык, высунутый, выгнутый лодочкой, белый порошок из бумажки.
Впоследствии, рисуя себе эту сцену, Клим вспоминал, как Макаров покачивался, точно решая,
в какую сторону упасть, как, медленно открывая
рот, он испуганно смотрел странно круглыми глазами и бормотал...
Так, молча, он и ушел к себе, а там, чувствуя горькую сухость во
рту и бессвязный шум злых слов
в голове, встал у окна, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев.
Оживление Дмитрия исчезло, когда он стал расспрашивать о матери, Варавке, Лидии. Клим чувствовал во
рту горечь,
в голове тяжесть. Было утомительно и скучно отвечать на почтительно-равнодушные вопросы брата. Желтоватый туман за окном, аккуратно разлинованный проволоками телеграфа, напоминал о старой нотной бумаге. Сквозь туман смутно выступала бурая стена трехэтажного дома, густо облепленная заплатами многочисленных вывесок.
Жена пианиста тоже бесприютно блуждала по комнате, точно кошка, впервые и случайно попавшая
в чужую квартиру. Ее качающаяся походка, рассеянный взгляд синеватых глаз, ее манера дотрагиваться до вещей — все это привлекало внимание Клима, улыбка туго натянутых губ красивого
рта казалась вынужденной, молчаливость подозрительной.
Дмитрий Самгин стукнул ложкой по краю стола и открыл
рот, но ничего не сказал, только чмокнул губами, а Кутузов, ухмыляясь, начал что-то шептать
в ухо Спивак. Она была
в светло-голубом, без глупых пузырей на плечах, и это гладкое, лишенное украшений платье, гладко причесанные каштановые волосы усиливали серьезность ее лица и неласковый блеск спокойных глаз. Клим заметил, что Туробоев криво усмехнулся, когда она утвердительно кивнула Кутузову.
Иноков швырнул
в окно недокуренную папиросу, сильно выдул изо
рта едкий дым и пошел к столу, говоря...
Лидия поправила прядь волос, опустившуюся на ухо и щеку ее. Иноков вынул сигару изо
рта, стряхнул пепел
в горсть левой руки и, сжав ее
в кулак, укоризненно заметил...
Приехав домой, он только что успел раздеться, как явились Лютов и Макаров. Макаров, измятый, расстегнутый, сиял улыбками и осматривал гостиную, точно любимый трактир, где он давно не был. Лютов, весь фланелевый,
в ярко-желтых ботинках, был ни с чем несравнимо нелеп. Он сбрил бородку, оставив реденькие усики кота, это неприятно обнажило его лицо, теперь оно показалось Климу лицом монгола, толстогубый
рот Лютова не по лицу велик, сквозь улыбку, судорожную и кривую, поблескивают мелкие, рыбьи зубы.
Он, мать и Варавка сгрудились
в дверях, как бы не решаясь войти
в комнату; Макаров подошел, выдернул папиросу из мундштука Лютова, сунул ее
в угол своего
рта и весело заговорил...
Макаров имел вид человека только что проснувшегося, рассеянная улыбка подергивала его красиво очерченные губы, он, по обыкновению, непрерывно курил, папироса дымилась
в углу
рта, и дым ее заставлял Макарова прищуривать левый глаз.
В стороне, туго натянутый, стоял Туробоев, упорно глядя
в шишковатый, выпуклый затылок Лютова, и, медленно передвигая папиросу из угла
в угол
рта, как бы беззвучно шептал что-то.
А хромой, взглянув на Варавку, широко ухмыльнулся, но сейчас же прикрыл
рот ладонью. Это не помогло, громко фыркнув
в ладонь, он отмахнул рукой
в сторону и вскричал тоненько...
Он тоже начал смеяться, вначале неуверенно, негромко, потом все охотнее, свободней и наконец захохотал так, что совершенно заглушил рыдающий смешок Лютова. Широко открыв волосатый
рот, он тыкал деревяшкой
в песок, качался и охал, встряхивая головою...
Женщина улыбнулась, ковыряя песок концом зонтика. Улыбалась она своеобразно: перед тем, как разомкнуть крепко сжатые губы небольшого
рта, она сжимала их еще крепче, так, что
в углах
рта появлялись лучистые морщинки. Улыбка казалась вынужденной, жестковатой и резко изменяла ее лицо, каких много.
Другой актер был не важный: лысенький, с безгубым
ртом,
в пенсне на носу, загнутом, как у ястреба; уши у него были заячьи, большие и чуткие.
В сереньком пиджачке,
в серых брючках на тонких ногах с острыми коленями, он непоседливо суетился, рассказывал анекдоты, водку пил сладострастно, закусывал только ржаным хлебом и, ехидно кривя
рот, дополнял оценки важного актера тоже тремя словами...
Ел Никодим Иванович много, некрасиво и, должно быть, зная это, старался есть незаметно, глотал пищу быстро, не разжевывая ее. А желудок у него был плохой, писатель страдал икотой; наглотавшись, он сконфуженно мигал и прикрывал
рот ладонью, затем, сунув нос
в рукав, покашливая, отходил к окну, становился спиною ко всем и тайно потирал живот.
Дьякон все делал медленно, с тяжелой осторожностью. Обильно посыпав кусочек хлеба солью, он положил на хлеб колечко лука и поднял бутылку водки с таким усилием, как двухпудовую гирю. Наливая
в рюмку, он прищурил один огромный глаз, а другой выкатился и стал похож на голубиное яйцо. Выпив водку, открыл
рот и гулко сказал...
Глубже и крепче всего врезался
в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди комнаты с гитарой
в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись на диван, — уснул, так отчаянно разинув
рот, как будто он кричал беззвучным и тем более страшным криком...
Кричали ура четверым монголам, одетым
в парчу, идольски неподвижным; сидя
в ландо, они косенькими глазками смотрели друг на друга; один из них, с вывороченными ноздрями, с незакрытым
ртом, белозубый, улыбался мертвой улыбкой, желтое лицо его казалось медным.
Лютов,
в ответ на его улыбки, тоже обязательно и натужно кривил
рот, но говорил с ним кратко и сухо.
Маракуев приподнял голову, потом, упираясь руками
в диван, очень осторожно сел и, усмехаясь совершенно невероятной гримасой, от которой
рот его изогнулся серпом, исцарапанное лицо уродливо расплылось, а уши отодвинулись к затылку, сказал...
Он встал на ноги, посмотрел неуверенно
в пол, снова изогнул
рот серпом. Макаров подвел его к столу, усадил, а Лютов сказал, налив полстакана вина...
Ушел. Диомидов лежал, закрыв глаза, но
рот его открыт и лицо снова безмолвно кричало. Можно было подумать: он открыл
рот нарочно, потому что знает: от этого лицо становится мертвым и жутким. На улице оглушительно трещали барабаны, мерный топот сотен солдатских ног сотрясал землю. Истерически лаяла испуганная собака.
В комнате было неуютно, не прибрано и душно от запаха спирта. На постели Лидии лежит полуидиот.
Было очень неприятно наблюдать внимание Лидии к речам Маракуева. Поставив локти на стол, сжимая виски ладонями, она смотрела
в круглое лицо студента читающим взглядом, точно
в книгу. Клим опасался, что книга интересует ее более, чем следовало бы. Иногда Лидия, слушая рассказы о Софии Перовской, Вере Фигнер, даже раскрывала немножко
рот; обнажалась полоска мелких зубов, придавая лицу ее выражение, которое Климу иногда казалось хищным, иногда — неумным.
Как бы решая сложную задачу, он закусывал губы,
рот его вытягивался
в тонкую линию.
Царь, маленький, меньше губернатора, голубовато-серый, мягко подскакивал на краешке сидения экипажа, одной рукой упирался
в колено, а другую механически поднимал к фуражке, равномерно кивал головой направо, налево и улыбался, глядя
в бесчисленные кругло открытые, зубастые
рты,
в красные от натуги лица. Он был очень молодой, чистенький, с красивым, мягким лицом, а улыбался — виновато.
Волосы ее легко было сосчитать; кустики таких же сереньких волос торчали
в углах
рта, опускаясь книзу, нижняя губа, тоже цвета ржавчины, брезгливо отвисла, а над нею неровный ряд желтых, как янтарь, зубов.
Плывущей своей походкой этот важный человек переходил из одного здания
в другое, каменное лицо его было неподвижно, только чуть-чуть вздрагивали широкие ноздри монгольского носа и сокращалась брезгливая губа, но ее движение было заметно лишь потому, что щетинились серые волосы
в углах
рта.
Самгин свернул
в переулок, скупо освещенный двумя фонарями; ветер толкал
в спину, от пыли во
рту и горле было сухо, он решил зайти
в ресторан, выпить пива, посидеть среди простых людей. Вдруг, из какой-то дыры
в заборе, шагнула на панель маленькая женщина
в темном платочке и тихонько попросила...
Люди слушали Маракуева подаваясь, подтягиваясь к нему; белобрысый юноша сидел открыв
рот, и
в светлых глазах его изумление сменялось страхом. Павел Одинцов смешно сползал со стула, наклоняя тело, но подняв голову, и каким-то пьяным или сонным взглядом прикованно следил за игрою лица оратора. Фомин, зажав руки
в коленях, смотрел под ноги себе,
в лужу растаявшего снега.
Клим тоже посмотрел на лицо ее, полузакрытое вуалью, на плотно сжатые губы, вот они сжались еще плотней,
рот сердито окружился морщинами, Клим нахмурился, признав
в этой женщине знакомую Лютова.
— Люблю есть, — говорила она с набитым
ртом. — Французы не едят, они — фокусничают. У них везде фокусы:
в костюмах, стихах,
в любви.
Айно, облокотясь на стол, слушала приоткрыв
рот, с явным недоумением на лице. Она была
в черном платье, с большими, точно луковки, пуговицами на груди, подпоясана светло-зеленым кушаком, концы его лежали на полу.
Шел Самгин медленно, но весь вспотел, а
в горле и во
рту была горьковатая сухость.
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во
рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова, говорить
в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
Самгин взял лампу и, нахмурясь, отворил дверь, свет лампы упал на зеркало, и
в нем он увидел почти незнакомое, уродливо длинное, серое лицо, с двумя темными пятнами на месте глаз, открытый, беззвучно кричавший
рот был третьим пятном. Сидела Варвара, подняв руки, держась за спинку стула, вскинув голову, и было видно, что подбородок ее трясется.
Клим встал, надел очки, посмотрел
в маленькие, умные глазки на заржавевшем лице,
в округленный
рот, как бы готовый закричать.
— Папиросу выклянчил? — спросил он и, ловко вытащив папиросу из-за уха парня, сунул ее под свои рыжие усы
в угол
рта; поддернул штаны, сшитые из мешка, уперся ладонями
в бедра и, стоя фертом, стал рассматривать Самгина, неестественно выкатив белесые, насмешливые глаза. Лицо у него было грубое, солдатское, ворот рубахи надорван, и, распахнувшись, она обнажала его грудь, такую же полосатую от пыли и пота, как лицо его.
— Ну, кто тебя не знает, Василь Васильич, — ответил казак, выковыривая ножом куски арбуза и вкладывая их
в свой волосатый
рот.
Приоткрыв
рот, он вскинул голову, уставился выпученными глазами
в небо, как мальчишка, очарованно наблюдающий полет охотницких голубей.
— Как это? — спросил Митрофанов, держа рюмку
в руке на уровне
рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
Сюртук студента, делавший его похожим на офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь,
в «цивильном» костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире
в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и
рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек был студентом.
От волнения он удваивал начальные слога некоторых слов. Кутузов смотрел на него улыбаясь и вежливо пускал дым из угла
рта в сторону патрона, патрон отмахивался ладонью; лицо у него было безнадежное, он гладил подбородок карандашом и смотрел на синий череп, качавшийся пред ним. Поярков неистово кричал...
С этого момента Самгину стало казаться, что у всех запасных открытые
рты и лица людей, которые задыхаются. От ветра, пыли, бабьего воя, пьяных песен и непрерывной, бессмысленной ругани кружилась голова. Он вошел на паперть церкви; на ступенях торчали какие-то однообразно-спокойные люди и среди них старичок с медалью на шее, тот, который сидел
в купе вместе с Климом.
Мелькнул Иван Дронов с золотыми часами
в руке и с головой, блестевшей, точно хорошо вычищенный ботинок, он бежал куда-то, раскачивая часы на цепочке, раскрыв
рот.