Неточные совпадения
Дом Самгиных был одним из тех
уже редких в те годы домов,
где хозяева не торопились погасить все огни.
— Очень метко, — похвалила мать, улыбаясь. — Но соединение вредных книг с неприличными картинками — это
уже обнаруживает натуру испорченную. Ржига очень хорошо говорит, что школа — учреждение,
где производится отбор людей, способных так или иначе украсить жизнь, обогатить ее. И — вот: чем бы мог украсить жизнь Дронов?
Испуганный и как во сне, Клим побежал, выскочил за ворота, прислушался; было
уже темно и очень тихо, но звука шагов не слыхать. Клим побежал в сторону той улицы,
где жил Макаров, и скоро в сумраке, под липами у церковной ограды, увидал Макарова, — он стоял, держась одной рукой за деревянную балясину ограды, а другая рука его была поднята в уровень головы, и, хотя Клим не видел в ней револьвера, но, поняв, что Макаров сейчас выстрелит, крикнул...
Но
уже где-то глубоко в душе моей зреет зерно истинной веры, моей!
—
Уже где-то близко тебя ждет женщина… девушка, ты ее полюбишь.
Говорила она неохотно, как жена, которой скучно беседовать с мужем. В этот вечер она казалась старше лет на пять. Окутанная шалью, туго обтянувшей ее плечи, зябко скорчившись в кресле, она, чувствовал Клим, была где-то далеко от него. Но это не мешало ему думать, что вот девушка некрасива, чужда, а все-таки хочется подойти к ней, положить голову на колени ей и еще раз испытать то необыкновенное, что он
уже испытал однажды. В его памяти звучали слова Ромео и крик дяди Хрисанфа...
— Я — не зря говорю. Я — человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы
уже где-то под кожей имеются.
—
Где Лидия? — спросил Макаров, прежде чем успел сделать это Клим. Спрыгнув на панель, девушка механически, но все-таки красивым жестом сунула извозчику деньги и пошла к дому,
уже некрасиво размахивая зонтом в одной руке, шляпой в другой; истерически громко она рассказывала...
— Лечат? Кого? — заговорил он громко, как в столовой дяди Хрисанфа, и
уже в две-три минуты его окружило человек шесть темных людей. Они стояли молча и механически однообразно повертывали головы то туда,
где огненные вихри заставляли трактиры подпрыгивать и падать, появляться и исчезать, то глядя в рот Маракуева.
Самгин, не ответив, налил вина в его стакан. Количество ряженых возросло, толпа стала пестрее, веселей, и где-то близко около двери
уже задорно кричал Лютов...
«Книжники», — подумал он, глядя, как монахиня пробирается к столам,
где люди
уже не кричали и раздавался голос Кутузова...
И с этого момента
уже не помнил ничего. Проснулся он в комнате, которую не узнал, но большая фотография дяди Хрисанфа подсказала ему,
где он. Сквозь занавески окна в сумрак проникали солнечные лучи необыкновенного цвета, верхние стекла показывали кусок неба, это заставило Самгина вспомнить комнатенку в жандармском управлении.
В общем все шло не плохо, даже интересно, и
уже раза два-три являлся любопытный вопрос:
где предел покорности Варвары?
Клим первым вышел в столовую к чаю, в доме было тихо, все, очевидно, спали, только наверху, у Варавки,
где жил доктор Любомудров, кто-то возился. Через две-три минуты в столовую заглянула Варвара,
уже одетая, причесанная.
— По-моему, это не революция, а простая уголовщина, вроде как бы любовника жены убить. Нарядился офицером и в качестве самозванца — трах! Это
уж не государство, а… деревня.
Где же безопасное государство, ежели все стрелять начнут?
Было нечто и горькое и злорадно охмеляющее в этих ночных, одиноких прогулках по
узким панелям, под окнами крепеньких домов,
где жили простые люди, люди здравого смысла, о которых так успокоительно и красиво рассказывал историк Козлов.
Только на Варшавском вокзале, когда новенький локомотив, фыркнув паром, повернул красные, ведущие колеса, а вагон вздрогнул, покатился и подкрашенное лицо матери уродливо расплылось, стерлось, — Самгин,
уже надевший шапку, быстро сорвал ее с головы, и где-то внутри его тихо и вопросительно прозвучало печальное слово...
«Может быть — убийцы и
уж наверное — воры, а — хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не в силах погасить в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату,
где из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
— На угрозы губернатора разгонять «всяческие сборища применением оружия» — стиль у них! — кое-где
уже расклеены литографированные стишки...
Самгину было
уже совершенно безразлично — убил или не убивал Дронов полковника, это случилось где-то в далеком прошлом.
— Лютов был, — сказала она, проснувшись и морщась. — Просил тебя прийти в больницу. Там Алина с ума сходит. Боже мой, — как у меня голова болит! И какая все это… дрянь! — вдруг взвизгнула она, топнув ногою. — И еще — ты! Ходишь ночью… Бог знает
где, когда тут… Ты
уже не студент…
Самгин вышел на крыльцо, оглянулся, прислушался, — пустынно и тихо, только где-то во дворе колют дрова. День
уже догорал, в небе расположились полосы красных облаков, точно гигантская лестница от горизонта к зениту. Это напоминало безлюдную площадь и фигуру Дьякона, в красных лохмотьях крови на мостовой вокруг него.
Уже давно никто не посещал его, — приятели Варвары, должно быть, боялись ходить в улицу,
где баррикады.
В доме, против места,
где взорвали губернатора, окно было заткнуто синей подушкой, отбит кусок наличника, неприятно обнажилось красное мясо кирпича, а среди улицы никаких признаков взрыва
уже не было заметно, только слой снега стал свежее, белее и возвышался бугорком.
Хотя тут, наверное, привычка к порядку действует, а
уж где — больше порядка, чем у бога в церкви?
— Ну, конечно, — сказала Марина, кивнув головой. — Долго жил в обстановке,
где ко всему привык и
уже не замечал вещей, а теперь все вещи стали заметны, лезут в глаза, допытываются: как ты поставишь нас?
— Лидию кадеты до того напугали, что она даже лес хотела продать, а вчера
уже советовалась со мной, не купить ли ей Отрадное Турчаниновых? Скучно даме. Отрадное — хорошая усадьба! У меня — закладная на нее… Старик Турчанинов умер в Ницце, наследник его где-то заблудился… — Вздохнула и, замолчав, поджала губы так, точно собиралась свистнуть. Потом, утверждая какое-то решение, сказала...
Самгин вспомнил, что она
уже второй раз называет террор «семейным делом»; так же сказала она по поводу покушения Тамары Принц на генерала Каульбарса в Одессе. Самгин дал ей газету,
где напечатана была заметка о покушении.
— Ах, Лионель, чудак! — смеялась она почти до слез и вдруг сказала серьезно, не скрывая удовольствия: — Так ему и надо! Пускай попробует, чем пахнет русская жизнь. Он ведь, знаешь, приехал разнюхивать,
где что продается. Сам он, конечно, молчит об этом. Но я-то
уж чувствую!
Придерживая очки, Самгин взглянул в щель и почувствовал, что он как бы падает в неограниченный сумрак,
где взвешено плоское, правильно круглое пятно мутного света. Он не сразу понял, что свет отражается на поверхности воды, налитой в чан, — вода наполняла его в уровень с краями, свет лежал на ней широким кольцом; другое, более
узкое, менее яркое кольцо лежало на полу, черном, как земля. В центре кольца на воде, — точно углубление в ней, — бесформенная тень, и тоже трудно было понять, откуда она?
— Место Бебеля не в рейхстаге, а в тюрьме,
где он
уже сидел. Хотя и утверждают, что он не еврей, но он тоже социалист.
«Невежливо, что я не простился с ними», — напомнил себе Самгин и быстро пошел назад. Ему
уже показалось, что он спустился ниже дома,
где Алина и ее друзья, но за решеткой сада, за плотной стеной кустарника, в тишине четко прозвучал голос Макарова...
Найти ответ на вопрос этот не хватило времени, — нужно было определить:
где теперь Марина? Он высчитал, что Марина
уже третьи сутки в Париже, и начал укладывать вещи в чемодан.
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест, перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый, курчавый, полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так напряженно, как будто он когда-то
уже видел Марину, а теперь вспоминал: когда и
где?
— Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом году у меня
уже был ребенок. И я много работала. Отец ребенка — художник, теперь — говорят — почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем и хлебом. Первая моя любовь — самая голодная.
Было
уже очень поздно. На пустынной улице застыл холодный туман, не решаясь обратиться в снег или в дождь. В тумане висели пузыри фонарей, окруженные мутноватым радужным сиянием, оно тоже застыло. Кое-где среди черных окон поблескивали желтые пятна огней.
— Общество, народ — фикции! У нас — фикции. Вы знаете другую страну,
где министры могли бы саботировать парламент — то есть народное представительство, а? У нас — саботируют.
Уже несколько месяцев министры не посещают Думу. Эта наглость чиновников никого не возмущает. Никого. И вас не возмущает, а ведь вы…
— Дешево на своих-то харчах. Ну, нам предусмотрительно говорят — дескать, война, братья ваши, очевидно, сражаются, так
уже не жадничайте. Ладно —
где наше не пропадало?
— Да, — сказала актриса, тяжело вздохнув. — Кто-то где-то что-то делает, и вдруг — начинают воевать! Ужасно. И, знаете, как будто
уже не осталось ничего, о чем можно не спорить. Все везде обо всем спорят и — до ненависти друг к другу.
Неточные совпадения
Бобчинский. Возле будки,
где продаются пироги. Да, встретившись с Петром Ивановичем, и говорю ему: «Слышали ли вы о новости-та, которую получил Антон Антонович из достоверного письма?» А Петр Иванович
уж услыхали об этом от ключницы вашей Авдотьи, которая, не знаю, за чем-то была послана к Филиппу Антоновичу Почечуеву.
Так как я знаю, что за тобою, как за всяким, водятся грешки, потому что ты человек умный и не любишь пропускать того, что плывет в руки…» (остановясь), ну, здесь свои… «то советую тебе взять предосторожность, ибо он может приехать во всякий час, если только
уже не приехал и не живет где-нибудь инкогнито…
«Скажи, служивый, рано ли // Начальник просыпается?» // — Не знаю. Ты иди! // Нам говорить не велено! — // (Дала ему двугривенный). // На то у губернатора // Особый есть швейцар. — // «А
где он? как назвать его?» // — Макаром Федосеичем… // На лестницу поди! — // Пошла, да двери заперты. // Присела я, задумалась, //
Уж начало светать. // Пришел фонарщик с лестницей, // Два тусклые фонарика // На площади задул.
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, //
Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал
уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого умрет.
С ребятами, с дево́чками // Сдружился, бродит по лесу… // Недаром он бродил! // «Коли платить не можете, // Работайте!» — А в чем твоя // Работа? — «Окопать // Канавками желательно // Болото…» Окопали мы… // «Теперь рубите лес…» // — Ну, хорошо! — Рубили мы, // А немчура показывал, //
Где надобно рубить. // Глядим: выходит просека! // Как просеку прочистили, // К болоту поперечины // Велел по ней возить. // Ну, словом: спохватились мы, // Как
уж дорогу сделали, // Что немец нас поймал!