Неточные совпадения
Утомленная муками родов, Вера Петровна не ответила. Муж
на минуту задумался, устремив голубиные
глаза свои в окно, в небеса, где облака, изорванные ветром, напоминали и ледоход
на реке, и мохнатые кочки болота. Затем Самгин начал озабоченно перечислять, пронзая воздух коротеньким и пухлым пальцем...
Являлся доктор Сомов, чернобородый, мрачный; остановясь в двери,
на пороге, он осматривал всех выпуклыми, каменными
глазами из-под бровей, похожих
на усы, и спрашивал хрипло...
Потом он шагал в комнату, и за его широкой, сутулой спиной всегда оказывалась докторша, худенькая, желтолицая, с огромными
глазами. Молча поцеловав Веру Петровну, она кланялась всем людям в комнате, точно иконам в церкви, садилась подальше от них и сидела, как
на приеме у дантиста, прикрывая рот платком. Смотрела она в тот угол, где потемнее, и как будто ждала, что вот сейчас из темноты кто-то позовет ее...
Он всегда говорил, что
на мужике далеко не уедешь, что есть только одна лошадь, способная сдвинуть воз, — интеллигенция. Клим знал, что интеллигенция — это отец, дед, мама, все знакомые и, конечно, сам Варавка, который может сдвинуть какой угодно тяжелый воз. Но было странно, что доктор, тоже очень сильный человек, не соглашался с Варавкой; сердито выкатывая черные
глаза, он кричал...
Это был высокий старик в шапке волос, курчавых, точно овчина, грязно-серая борода обросла его лицо от
глаз до шеи, сизая шишка носа едва заметна
на лице, рта совсем не видно, а
на месте
глаз тускло светятся осколки мутных стекол.
На этот раз задумался отец, прищурив
глаз. Но думал он недолго.
Глаза у него были необыкновенны:
на белках мутно-молочного цвета выпуклые, золотистые зрачки казались наклеенными.
Старшая, Варя, отличалась от сестры своей только тем, что хворала постоянно и не так часто, как Любовь, вертелась
на глазах Клима.
Белое лицо ее казалось осыпанным мукой, голубовато-серые, жидкие
глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы
на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали
на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
На висках у нее синенькие жилки, совиные
глаза унылы, движения вялого тела — неловки.
В комнате, ярко освещенной большой висячей лампой, полулежала в широкой постели, среди множества подушек, точно в сугробе снега, черноволосая женщина с большим носом и огромными
глазами на темном лице.
Рассказывал он вполголоса, таинственно, и
на широком лице его, в добрых серых
глазах, таилась радостная улыбка.
Туробоев, холодненький, чистенький и вежливый, тоже смотрел
на Клима, прищуривая темные, неласковые
глаза, — смотрел вызывающе. Его слишком красивое лицо особенно сердито морщилось, когда Клим подходил к Лидии, но девочка разговаривала с Климом небрежно, торопливо, притопывая ногами и глядя в ту сторону, где Игорь. Она все более плотно срасталась с Туробоевым, ходили они взявшись за руки; Климу казалось, что, даже увлекаясь игрою, они играют друг для друга, не видя, не чувствуя никого больше.
— Ты зачем наврал про тетку? Тетки-то не было. Дронов сердито взглянул
на него и, скосив
глаза, ответил...
У него была привычка беседовать с самим собою вслух. Нередко, рассказывая историю, он задумывался
на минуту,
на две, а помолчав, начинал говорить очень тихо и непонятно. В такие минуты Дронов толкал Клима ногою и, подмигивая
на учителя левым
глазом, более беспокойным, чем правый, усмехался кривенькой усмешкой; губы Дронова были рыбьи, тупые, жесткие, как хрящи. После урока Клим спрашивал...
Когда дети играли
на дворе, Иван Дронов отверженно сидел
на ступенях крыльца кухни, упираясь локтями в колена, а скулами о ладони, и затуманенными
глазами наблюдал игры барчат. Он радостно взвизгивал, когда кто-нибудь падал или, ударившись, морщился от боли.
Дня три после этого Дронов ходил с шишкой
на лбу, над левым
глазом.
Как раньше, он смотрел
на всех теми же смешными
глазами человека, которого только что разбудили, но теперь он смотрел обиженно, угрюмо и так шевелил губами, точно хотел закричать, но не решался.
Не желая, чтоб она увидала по
глазам его, что он ей не верит, Клим закрыл
глаза. Из книг, из разговоров взрослых он уже знал, что мужчина становится
на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе не нужно вставать
на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
Еще недавно вещи, привычные
глазу, стояли
на своих местах, не возбуждая интереса к ним, но теперь они чем-то притягивали к себе, тогда как другие, интересные и любимые, теряли свое обаяние.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя
на полу, стала рассказывать Климу, жалобно глядя
на него мокрыми
глазами.
Глаза ее, страшно выкатившись, расширились до размеров пятикопеечных монет, они смотрели
на огонь лампы, были красны, как раскаленные угли, под одним
глазом горела царапина, кровь текла из нее.
Ее судороги становились сильнее, голос звучал злей и резче, доктор стоял в изголовье кровати, прислонясь к стене, и кусал, жевал свою черную щетинистую бороду. Он был неприлично расстегнут, растрепан, брюки его держались
на одной подтяжке, другую он накрутил
на кисть левой руки и дергал ее вверх, брюки подпрыгивали, ноги доктора дрожали, точно у пьяного, а мутные
глаза так мигали, что казалось — веки тоже щелкают, как зубы его жены. Он молчал, как будто рот его навсегда зарос бородой.
Клим смотрел
на ее синюю щеку, в открытый, серьезный
глаз и, не чувствуя испуга, удивлялся.
Возвращаясь
на парту, Клим видел ряды шарообразных, стриженых голов с оскаленными зубами, разноцветные
глаза сверкали смехом. Видеть это было обидно до слез.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми
глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Он сильно облысел, у него прибавилось лба, лоб давил
на глаза, они стали более выпуклыми и скучно выцвели, погасла их голубоватая теплота.
Мальчики засмеялись. Они уважали Инокова, он был
на два класса старше их, но дружился с ними и носил индейское имя Огненный
Глаз. А может быть, он пугал их своей угрюмостью, острым и пристальным взглядом.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая
на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый
глаз; историк входил в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом...
По вечерам к ней приходил со скрипкой краснолицый, лысый адвокат Маков, невеселый человек в темных очках; затем приехал
на трескучей пролетке Ксаверий Ржига с виолончелью, тощий, кривоногий, с
глазами совы
на костлявом, бритом лице, над его желтыми висками возвышались, как рога, два серых вихра.
Так же, как раньше, неутомимый в играх, изобретательный в шалостях, он слишком легко раздражался,
на рябом лице его вспыхивали мелкие, красные пятна,
глаза сверкали задорно и злобно, а улыбаясь, он так обнажал зубы, точно хотел укусить.
А когда играли, Варавка садился
на свое место в кресло за роялем, закуривал сигару и узенькими щелочками прикрытых
глаз рассматривал сквозь дым Веру Петровну. Сидел неподвижно, казалось, что он дремлет, дымился и молчал.
Сказав матери, что у него устают
глаза и что в гимназии ему посоветовали купить консервы, он
на другой же день обременил свой острый нос тяжестью двух стекол дымчатого цвета.
Но с этого дня он заболел острой враждой к Борису, а тот, быстро уловив это чувство, стал настойчиво разжигать его, высмеивая почти каждый шаг, каждое слово Клима. Прогулка
на пароходе, очевидно, не успокоила Бориса, он остался таким же нервным, каким приехал из Москвы, так же подозрительно и сердито сверкали его темные
глаза, а иногда вдруг им овладевала странная растерянность, усталость, он прекращал игру и уходил куда-то.
Черные
глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа
на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел
на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Быстро вымыв лицо сына, она отвела его в комнату, раздела, уложила в постель и, закрыв опухший
глаз его компрессом, села
на стул, внушительно говоря...
Мать улыбалась, глядя
на него, но и ее
глаза были печальны. Наконец, засунув руку под одеяло, Варавка стал щекотать пятки и подошвы Клима, заставил его рассмеяться и тотчас ушел вместе с матерью.
А
на другой день вечером они устроили пышный праздник примирения — чай с пирожными, с конфектами, музыкой и танцами. Перед началом торжества они заставили Клима и Бориса поцеловаться, но Борис, целуя, крепко сжал зубы и закрыл
глаза, а Клим почувствовал желание укусить его. Потом Климу предложили прочитать стихи Некрасова «Рубка леса», а хорошенькая подруга Лидии Алина Телепнева сама вызвалась читать, отошла к роялю и, восторженно закатив
глаза, стала рассказывать вполголоса...
Похолодев от испуга, Клим стоял
на лестнице, у него щекотало в горле, слезы выкатывались из
глаз, ему захотелось убежать в сад,
на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь осенним дождем. Он постучал в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль в четыре руки с Таней.
Встречу непонятно, неестественно ползла, расширяясь, темная яма, наполненная взволнованной водой, он слышал холодный плеск воды и видел две очень красные руки; растопыривая пальцы, эти руки хватались за лед
на краю, лед обламывался и хрустел. Руки мелькали, точно ощипанные крылья странной птицы, между ними подпрыгивала гладкая и блестящая голова с огромными
глазами на окровавленном лице; подпрыгивала, исчезала, и снова над водою трепетали маленькие, красные руки. Клим слышал хриплый вой...
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа
на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по
глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и
глаза его кричат: «Руку… дай руку…»
У него была привычка крутить пуговицы мундира; отвечая урок, он держал руку под подбородком и крутил пуговицу, она всегда болталась у него, и нередко, отрывая ее
на глазах учителя, он прятал пуговицу в карман.
Он встал, раздавил подошвой папиросу и продолжал стоя, разглядывая прищуренными
глазами красно сверкавший крест
на церкви...
Несколько секунд мужчина и женщина молчали, переглядываясь, потом мать указала Климу
глазами на дверь; Клим ушел к себе смущенный, не понимая, как отнестись к этой сцене.
В гимназии она считалась одной из первых озорниц, а училась небрежно. Как брат ее, она вносила в игры много оживления и, как это знал Клим по жалобам
на нее, много чего-то капризного, испытующего и даже злого. Стала еще более богомольна, усердно посещала церковные службы, а в минуты задумчивости ее черные
глаза смотрели
на все таким пронзающим взглядом, что Клим робел пред нею.
Она стала угловатой,
на плечах и бедрах ее высунулись кости, и хотя уже резко обозначились груди, но они были острые, как локти, и неприятно кололи
глаза Клима; заострился нос, потемнели густые и строгие брови, а вспухшие губы стали волнующе яркими.
Прежде чем ответить
на вопрос, человек этот осматривал всех в комнате светлыми
глазами, осторожно крякал, затем, наклонясь вперед, вытягивал шею, показывая за левым ухом своим лысую, костяную шишку размером в небольшую картофелину.
Из угла пристально, белыми
глазами на Кормилицу смотрел Томилин и негромко, изредка спрашивал...
Макаров, посвистывая громко и дерзко, смотрел
на все
глазами человека, который только что явился из большого города в маленький, где ему не нравится.
Ему очень хотелось сказать Лидии что-нибудь значительное и приятное, он уже несколько раз пробовал сделать это, но все-таки не удалось вывести девушку из глубокой задумчивости. Черные
глаза ее неотрывно смотрели
на реку,
на багровые тучи. Клим почему-то вспомнил легенду, рассказанную ему Макаровым.