Неточные совпадения
Над смешным и глупым он сам же первый и смеялся, а
говоря о подлых жестокостях власти, прижимал ко груди своей кулак и вертел им
против сердца.
Поговорив еще немного о Лидии в тоне неодобрительном, мать спросила его, остановясь
против зеркала...
Студент университета, в длинном, точно кафтан, сюртуке, сероглазый, с мужицкой, окладистой бородою, стоял среди комнаты
против щеголевато одетого в черное стройного человека с бледным лицом; держась за спинку стула и раскачивая его, человек этот
говорил с подчеркнутой любезностью, за которой Клим тотчас услышал иронию...
Вечером, войдя в комнату брата, Самгин застал там Кутузова и Туробоева, они сидели за столом друг
против друга в позах игроков в шашки, и Туробоев, закуривая папиросу,
говорил...
Ему вспомнилось, как однажды, войдя в столовую, он увидал, что Марина, стоя в своей комнате
против Кутузова, бьет кулаком своей правой руки по ладони левой,
говоря в лицо бородатого студента...
Нехаева, повиснув на руке Клима,
говорила о мрачной поэзии заупокойной литургии, заставив спутника своего с досадой вспомнить сказку о глупце, который пел на свадьбе похоронные песни. Шли
против ветра,
говорить ей было трудно, она задыхалась. Клим строго, тоном старшего, сказал...
Мать сидела
против него, как будто позируя портретисту. Лидия и раньше относилась к отцу не очень ласково, а теперь
говорила с ним небрежно, смотрела на него равнодушно, как на человека, не нужного ей. Тягостная скука выталкивала Клима на улицу. Там он видел, как пьяный мещанин покупал у толстой, одноглазой бабы куриные яйца, брал их из лукошка и, посмотрев сквозь яйцо на свет, совал в карман, приговаривая по-татарски...
Клим ощущал, что этот человек все более раздражает его. Ему хотелось возразить
против уравнения любопытства с храбростью, но он не находил возражений. Как всегда, когда при нем
говорили парадоксы тоном истины, он завидовал людям, умеющим делать это.
Климу стало неловко. От выпитой водки и странных стихов дьякона он вдруг почувствовал прилив грусти: прозрачная и легкая, как синий воздух солнечного дня поздней осени, она, не отягощая, вызывала желание
говорить всем приятные слова. Он и
говорил, стоя с рюмкой в руках
против дьякона, который, согнувшись, смотрел под ноги ему.
— Он был мне ближе матери… такой смешной, милый. И милая его любовь к народу… А они, на кладбище,
говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ
против царя. О, боже мой…
Самгин не хотел упустить случай познакомиться ближе с человеком, который считает себя вправе осуждать и поучать. На улице, шагая
против ветра, жмурясь от пыли и покашливая, Робинзон оживленно
говорил...
В тихой, темной улице его догнал Дьякон, наклонился, молча заглянул в его лицо и пошел рядом, наклонясь, спрятав руки в карманы, как ходят
против ветра. Потом вдруг спросил,
говоря прямо в ухо Самгина...
«К Прейсу это не идет, но в нем сильно чувствуется чужой человек», — подумал Самгин, слушая тяжеловатые, книжные фразы. Прейс
говорил о ницшеанстве, как реакции
против марксизма, —
говорил вполголоса, как бы сообщая тайны, известные только ему.
«Побывав на сцене, она как будто стала проще», — подумал Самгин и начал
говорить с нею в привычном, небрежно шутливом тоне, но скоро заметил, что это не нравится ей; вопросительно взглянув на него раз-два, она сжалась, примолкла. Несколько свиданий убедили его, что держаться с нею так, как он держался раньше, уже нельзя, она не принимает его шуточек, протестует
против его тона молчанием; подожмет губы, прикроет глаза ресницами и — молчит. Это и задело самолюбие Самгина, и обеспокоило его, заставив подумать...
Самгин выпил рюмку коньяка, подождал, пока прошло ощущение ожога во рту, и выпил еще. Давно уже он не испытывал столь острого раздражения
против людей, давно не чувствовал себя так одиноким. К этому чувству присоединялась тоскливая зависть, — как хорошо было бы обладать грубой дерзостью Кутузова,
говорить в лицо людей то, что думаешь о них. Сказать бы им...
— Никаких других защитников, кроме царя, не имеем, — всхлипывал повар. — Я — крепостной человек, дворовый, —
говорил он, стуча красным кулаком в грудь. — Всю жизнь служил дворянству… Купечеству тоже служил, но — это мне обидно! И, если
против царя пошли купеческие дети, Клим Иванович, — нет, позвольте…
— Хочется думать, что молодежь понимает свою задачу, — сказал патрон, подвинув Самгину пачку бумаг, и встал; халат распахнулся, показав шелковое белье на крепком теле циркового борца. — Разумеется, людям придется вести борьбу на два фронта, — внушительно
говорил он, расхаживая по кабинету, вытирая платком пальцы. — Да, на два:
против лиходеев справа, которые доводят народ снова до пугачевщины, как было на юге, и
против анархии отчаявшихся.
Самгин понимал, что
говорит излишне много и что этого не следует делать пред человеком, который, глядя на него искоса, прислушивается как бы не к словам, а к мыслям. Мысли у Самгина были обиженные, суетливы и бессвязны, ненадежные мысли. Но слов он не мог остановить, точно в нем,
против его воли,
говорил другой человек. И возникало опасение, что этот другой может рассказать правду о записке, о Митрофанове.
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы ты, что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а вы — что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а не с жидами,
против его, а?
Самгин пошел домой, — хотелось есть до колик в желудке. В кухне на столе горела дешевая, жестяная лампа, у стола сидел медник,
против него — повар, на полу у печи кто-то спал, в комнате Анфимьевны звучали сдержанно два или три голоса. Медник
говорил быстрой скороговоркой, сердито, двигая руками по столу...
— Это — не революция, — а мальчишество, —
говорила она кому-то в столовой. — С пистолетами
против пушек!
Она влетела в комнату птицей, заставила его принять аспирин, натаскала из своей комнаты закусок, вина, конфет, цветов, красиво убрала стол и, сидя
против Самгина, в пестром кимоно, покачивая туго причесанной головой, передергивая плечами,
говорила вполголоса очень бойко, с неожиданными и забавными интонациями...
— Нет, — сказал Самгин, понимая, что
говорит неправду, — мысли у него были обиженные и бежали прочь от ее слов, но он чувствовал, что раздражение
против нее исчезает и возражать
против ее слов — не хочется, вероятно, потому, что слушать ее — интересней, чем спорить с нею. Он вспомнил, что Варвара, а за нею Макаров
говорили нечто сродное с мыслями Зотовой о «временно обязанных революционерах». Вот это было неприятно, это как бы понижало значение речей Марины.
— Языческая простота! Я сижу в ресторане, с газетой в руках,
против меня за другим столом — очень миленькая девушка. Вдруг она
говорит мне: «Вы, кажется, не столько читаете, как любуетесь моими панталонами», — она сидела, положив ногу на ногу…
— Это ужасно! — сочувственно откликнулся парижанин. — И все потому, что не хватает денег. А мадам Муромская
говорит, что либералы —
против займа во Франции. Но, послушайте, разве это политика? Люди хотят быть нищими… Во Франции революцию делали богатые буржуа,
против дворян, которые уже разорились, но держали короля в своих руках, тогда как у вас, то есть у нас, очень трудно понять — кто делает революцию?
Разумеется, он — хозяин и дело обязывает его бороться
против рабочих, но — видел бы ты, какая отвратительная рожа была у него, когда он
говорил это!
— Да — что же? — сказала она, усмехаясь, покусывая яркие губы. — Как всегда — он работает топором, но ведь я тебе
говорила, что на мой взгляд — это не грех. Ему бы архиереем быть, — замечательные сочинения писал бы
против Сатаны!
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал
против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то
говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
— Революция направлена
против безответственных, — вполголоса, но твердо
говорил Иноков. Возразить ему Самгин не успел — подошел Макаров, сердито проворчал, что полиция во всех странах одинаково глупа, попросил папиросу. Элегантно одетый, стройный, седовласый, он зажег спичку, подержал ее вверх огнем, как свечу, и, не закурив папиросу, погасил спичку, зажег другую, прислушиваясь к тихим голосам женщин.
Ленин и
говорит рабочим через свиные башки либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за вашу власть
против царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат.
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в коляске сидели, смеясь, две женщины,
против них тучный, лысый человек с седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он
говорил что-то, обращаясь к толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму хоровую силу.
Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки, сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок с богатствами Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве едят лучше, разнообразней. Краснов, сидя
против Ногайцева, начал было
говорить о том, что непрерывный рост разума людей расширяет их вкус к земным благам и тем самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению смысла бытия.
— И не рано ли вы
говорите об успокоении, имея налицо тысячи поджогов хуторов и прочих выступлений безземельного крестьянства
против отрубников?
Говорил Дронов пренебрежительно, не очень охотно, как будто от скуки, и в словах его не чувствовалось озлобления
против полупьяных шумных людей. Характеризовал он литераторов не своими словами, а их же мнениями друг о друге, высказанными в рецензиях, пародиях, эпиграммах, анекдотах.
Против Самгина стоял редактор и, дергая пуговицу жилета своего,
говорил...
— В общем настроение добродушное, хотя люди голодны, но дышат легко, охотно смеются, мрачных ликов не видно, преобладают деловитые. Вообще начали… круто. Ораторы везде убеждают, что «отечество в опасности», «сила — в единении» — и даже покрикивают «долой царя!» Солдаты — раненые — выступают,
говорят против войны, и весьма зажигательно. Весьма.