Неточные совпадения
— В мире идей необходимо различать тех субъектов, которые ищут, и тех, которые прячутся. Для первых необходимо найти верный путь к истине, куда бы он ни вел, хоть в пропасть, к уничтожению искателя. Вторые желают только скрыть себя, свой страх пред жизнью, свое непонимание ее тайн, спрятаться в удобной идее. Толстовец — комический тип, но он весьма законченно
дает представление о
людях, которые прячутся.
Науки не очень интересовали Клима, он хотел знать
людей и находил, что роман
дает ему больше знания о них, чем научная книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о
человеке искусство знает больше, чем наука.
Клим усмехнулся, но промолчал. Он уже приметил, что все студенты, знакомые брата и Кутузова, говорят о профессорах, об университете почти так же враждебно, как гимназисты говорили об учителях и гимназии. В поисках причин такого отношения он нашел, что тон
дают столь различные
люди, как Туробоев и Кутузов. С ленивенькой иронией, обычной для него, Туробоев говорил...
— Мне кажется, — решительно начал Клим, — я даже уверен, — что
людям, которые
дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
— Бог мой, это, кажется, не очень приятная
дама! — усталым голосом сказала она. — Еврейка? Нет? Как странно, такая практичная. Торгуется, как на базаре. Впрочем, она не похожа на еврейку. Тебе не показалось, что она сообщила о Дмитрии с оттенком удовольствия? Некоторым
людям очень нравится сообщать дурные вести.
На мой взгляд, ныне она уже такова, что лично мне
дает право отказаться от продолжения линии предков, — линии, требующей от
человека некоторых качеств, которыми я не обладаю.
— Любопытна слишком. Ей все надо знать — судоходство, лесоводство. Книжница. Книги портят женщин. Зимою я познакомился с водевильной актрисой, а она вдруг спрашивает: насколько зависим Ибсен от Ницше? Да черт их знает, кто от кого зависит! Я — от дураков. Мне на днях губернатор сказал, что я компрометирую себя,
давая работу политическим поднадзорным. Я говорю ему: Превосходительство! Они относятся к работе честно! А он: разве, говорит, у нас, в России, нет уже честных
людей неопороченных?
— Я — не зря говорю. Я —
человек любопытствующий. Соткнувшись с каким-нибудь ближним из простецов, но беспокойного взгляда на жизнь, я
даю ему два-три толчка в направлении, сыну моему любезном, марксистском. И всегда оказывается, что основные начала учения сего у простеца-то как бы уже где-то под кожей имеются.
— Мы все очень простые
люди.
Давайте жить просто. Очень просто… как голуби. Кротко!
Волжане
дают наибольшее количество
людей революционно настроенных.
— Хороший
человек я, но — бесталанный, — говорит он. — Вот — загадочка! Хорошему бы
человеку и
дать талант, а мне — не дано.
Вбежали два лакея, буфетчик, в двери встал толстый
человек с салфеткой на груди,
дама колотила кулаком по столу и кричала...
Из коридора к столу осторожно, даже благоговейно, как бы к причастию, подошли двое штатских, ночной сторож и какой-то незнакомый
человек, с измятым, неясным лицом, с забинтованной шеей, это от него пахло йодоформом. Клим подписал протокол, офицер встал, встряхнулся, проворчал что-то о долге службы и предложил Самгину
дать подписку о невыезде. За спиной его полицейский подмигнул Инокову глазом, похожим на голубиное яйцо, Иноков дружески мотнул встрепанной головой.
— Беспутнейший
человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я
даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И — десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Позаимствовав у Робинзона незатейливое остроумие, он
дал профессорам глумливые псевдонимы: Словолюбов, Словотеков, Скукотворцев. Ему очень нравились краткие характеристики
людей, пытавшихся более или менее усердно сделать из него
человека такого же, как они.
«Политика
дает много шансов быть видимым, властвовать, это и увлекает
людей, подобных Кутузову. Но вот такая фигура — что ее увлекает?»
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в то же время пытался
дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим
человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
— От Евы начиная, развращаете вы! Авель-то в раю был зачат, а Каин — на земле, чтоб райскому
человеку дать земного врага…
Человек, похожий на Витте, разломил беленький, смеющийся череп, показал половинку его
даме и упрекающим голосом спросил лакея...
—
Человек! Где же мозг, а? Что ж вы
даете?
Он был похож на приказчика из хорошего магазина галантереи, на
человека, который с утра до вечера любезно улыбается барышням и
дамам; имел самодовольно глупое лицо здорового парня; такие лица, без особых примет, настолько обычны, что не остаются в памяти. В голубоватых глазах — избыток ласковости, и это увеличивало его сходство с приказчиком.
Близких — она подчеркнула, и это понудило Клима
дать ей адрес Алексея Гогина. Потом явился угрюмый, плохо одетый
человек, видимо, сельский учитель. Этот — рассердился.
— Что же он — здоров? На севере
люди вообще здоровее, чем на юге, как говорят. Пожалуйста,
дай мне папиросы и спички.
Самгин подошел к двери в зал; там шипели, двигали стульями, водворяя тишину; пианист, точно обжигая пальцы о клавиши, выдергивал аккорды, а
дама в сарафане, воинственно выгнув могучую грудь, высочайшим голосом и в тоне обиженного
человека начала петь...
Анфимьевна, взяв на себя роль домоправительницы, превратила флигель в подобие меблированных комнат, и там, кроме Любаши, поселились два студента, пожилая
дама, корректорша и господин Митрофанов,
человек неопределенной профессии. Анфимьевна сказала о нем...
— Нет, — говорил он без печали, без досады. — Здесь трудно
человеку место найти. Никуда не проникнешь. Народ здесь, как пчела, — взятки любит, хоть гривенник, а —
дай! Весьма жадный народ.
— У
людей — Твен, а у нас — Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте «Унтера Пришибеева» — очень смешно. Читаю — вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к
человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
Говорили мало, неполными голосами, ворчливо, и говор не
давал того слитного шума, который всегда сопутствует движению массы
людей.
— Замечательно — как вы не догадались обо мне тогда, во время студенческой драки? Ведь если б я был простой
человек, разве мне
дали бы сопровождать вас в полицию? Это — раз. Опять же и то: живет
человек на глазах ваших два года, нигде не служит, все будто бы места ищет, а — на что живет, на какие средства? И ночей дома не ночует. Простодушные
люди вы с супругой. Даже боязно за вас, честное слово! Анфимьевна — та, наверное, вором считает меня…
Митрофанов, вздохнув, замолчал, как бы
давая Самгину время принять какое-то решение, а Самгин думал, что вот он считал этого
человека своеобразно значительным, здравомыслящим…
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот, гляди,
человек сеет, и каждое зерно, прободая землю,
дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого
человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
Когда он рассказывал ей о своих встречах и беседах с партийными людями, Никонова слушала как будто не так охотно, как его философические размышления. Она никогда не расспрашивала его о
людях. И только один раз, когда он сказал, что Усов просит не присылать к нему «бестолковую»
даму, она живо спросила...
— Он очень милый старик, даже либерал, но — глуп, — говорила она, подтягивая гримасами веки, обнажавшие пустоту глаз. — Он говорит: мы не торопимся, потому что хотим сделать все как можно лучше; мы терпеливо ждем, когда подрастут
люди, которым можно
дать голос в делах управления государством. Но ведь я у него не конституции прошу, а покровительства Императорского музыкального общества для моей школы.
Дважды в неделю к ней съезжались
люди местного «света»: жена фабриканта бочек и возлюбленная губернатора мадам Эвелина Трешер, маленькая, седоволосая и веселая красавица; жена управляющего казенной палатой Пелымова, благодушная, басовитая старуха, с темной чертою на верхней губе — она брила усы; супруга предводителя дворянства, высокая, тощая, с аскетическим лицом монахини; приезжали и еще не менее важные
дамы.
Заседали у Веры Петровны, обсуждая очень трудные вопросы о борьбе с нищетой и пагубной безнравственностью нищих. Самгин с недоумением, не совсем лестным для этих
людей и для матери, убеждался, что она в обществе «Лишнее — ближнему» признана неоспоримо авторитетной в практических вопросах. Едва только добродушная Пелымова, всегда торопясь куда-то,
давала слишком широкую свободу чувству заботы о ближних, Вера Петровна говорила в нос, охлаждающим тоном...
«Тот
человек — прав: горнист должен был
дать сигнал. Тогда рабочие разошлись бы…»
На Марсовом поле Самгин отстал от спутников и через несколько минут вышел на Невский. Здесь было и теплее и все знакомо, понятно. Над сплошными вереницами
людей плыл, хотя и возбужденный, но мягкий, точно как будто праздничный говор.
Люди шли в сторону Дворцовой площади, было много солидных, прилично, даже богато одетых мужчин,
дам. Это несколько удивило Самгина; он подумал...
Впереди шагал
человек в меховом пальто с хлястиком, в пуховой шляпе странного фасона, он вел под руку
даму и сочно убеждал ее...
— Ириней Лионский, Дионисий Галикарнасский, Фабр д’Оливе, Шюре, — слышал Самгин и слышал веские слова: любовь, смерть, мистика, анархизм. Было неловко, досадно, что
люди моложе его, незначительнее и какие-то богатые модницы знают то, чего он не знает, и это
дает им право относиться к нему снисходительно, как будто он — полудикарь.
— Скажите… Это — не в порядке дознания, —
даю вам честное слово офицера! Это — русский
человек спрашивает тоже русского
человека… других мыслей, честного
человека. Вы допускаете…?
Но, уступая «дурочке», он шел, отыскивал разных
людей, передавал им какие-то пакеты, а когда пытался
дать себе отчет, зачем он делает все это, — ему казалось, что, исполняя именно Любашины поручения, он особенно убеждается в несерьезности всего, что делают ее товарищи. Часто видел Алексея Гогина. Утратив щеголеватую внешность, похудевший, Гогин все-таки оставался похожим на чиновника из банка и все так же балагурил.
— Товарищ Яков! — умоляюще заговорил Лаврушка, —
дайте же мне винтовочку, у Николая — две! Мне же учиться надо. Я бы — не по
людям, а по фонарям на бульваре, вечером, когда стемнеет.
— Большевики — это
люди, которые желают бежать на сто верст впереди истории, — так разумные
люди не побегут за ними. Что такое разумные? Это
люди, которые не хотят революции, они живут для себя, а никто не хочет революции для себя. Ну, а когда уже все-таки нужно сделать немножко революции, он
даст немножко денег и говорит: «Пожалуйста, сделайте мне революцию… на сорок пять рублей!»
О нем было сказано: «
Человек глубоко культурный, Иван Каллистратович обладал объективизмом истинного гуманиста, тем редким чувством проникновения в суть противоречий жизни, которое
давало ему силу примирять противоречия, казалось бы — непримиримые».
— Нет — глупо! Он — пустой. В нем все — законы, все — из книжек, а в сердце — ничего, совершенно пустое сердце! Нет, подожди! — вскричала она, не
давая Самгину говорить. — Он — скупой, как нищий. Он никого не любит, ни
людей, ни собак, ни кошек, только телячьи мозги. А я живу так: есть у тебя что-нибудь для радости? Отдай, поделись! Я хочу жить для радости… Я знаю, что это — умею!
— Ну, что вы — сразу?
Дайте вздохнуть
человеку! — Он подхватил Самгина под локоть. — Пожалуйте в дом, там приготовлена трапеза… — И, проходя мимо казака, сказал ему вполголоса: — Поглядывай, Данило, я сейчас Васю пришлю. — И тихими словами оправдал свое распоряжение: — Народ здесь — ужасающий, Клим Иванович, чумовой народ!
Царь ко всему равнодушен, пишут мне, а другой
человек, близкий к высоким сферам, сообщает; царь ненавидит то, что сам же
дал, — эту Думу, конституцию и все.
Гоголь и Достоевский
давали весьма обильное количество фактов, химически сродных основной черте характера Самгина, — он это хорошо чувствовал, и это тоже было приятно. Уродливость быта и капризная разнузданность психики объясняли Самгину его раздор с действительностью, а мучительные поиски героями Достоевского непоколебимой истины и внутренней свободы, снова приподнимая его, выводили в сторону из толпы обыкновенных
людей, сближая его с беспокойными героями Достоевского.
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного
человека, — обязанность, которая
дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
«Буду писать
людей такими, как вижу, честно писать, не
давая воли антипатиям. И симпатиям», — добавил он, сообразив, что симпатии тоже возможны.